Вознесение (сборник)

Выглянул наружу вдоль фасада, собираясь тенью выскользнуть и шмыгнуть. Прокрасться к железнодорожным путям и по шпалам, прячась в полосе отчуждения, уйти из города. Он уже собирался оставить дом, но увидел, как в отблесках горящих машин, пригибаясь и семеня, приближаются двое. Он не видел их лиц, но по испуганному семенящему бегу, по сутулым спинам, втиснутым в плечи головам угадал своих. Не чеченцев, которые бежали бы вольным сильным скоком преследователей, а своих, пугливых, гонимых.

Двое пробегали мимо подъезда, тяжело шаркали. Кудрявцев тихо свистнул им и позвал:

– Эй, мужики!..

Они остановились, ошалело топтались, не зная, кинуться ли им прочь или внять этому свисту и окрику, не дожидаясь, когда ударит в них из тьмы автоматная очередь.

– Сюда, говорю!.. Ко мне!.. Свои!..

Они нерешительно подошли, всматриваясь в черный подъезд, не видя Кудрявцева и все еще опасаясь выстрелов. Он впустил их в дом и здесь, в безветренном подъезде, почувствовал, как едко, дымом и каленым железом, пахнет их одежда. Этот дым, железный смрад, вместе с потом испуганного разогретого тела, был запахом многих случившихся недавно смертей, от которых они убегали.

– Какой батальон? – спросил Кудрявцев, всматриваясь в лица беглецов. Это были молодые лица солдат, загнанные и испуганные, с бегающими ошалелыми глазами, с заостренными от перенесенных страданий носами. – Из какого, спрашиваю, батальона?

– Из второго, – выдохнул один полушепотом, худой и нескладный. И в этом выдохе был клекот слез, хрип обожженных легких, жалоба брошенного, никому не нужного ребенка.

– Где комбат? Где ротный?

– Поубивало, – ответил второй, и в его ответе было больше твердости. Низкорослый, крепкий, он был набычен и зол. Вместе со страхом в нем присутствовало чувство отпора, неизрасходованный азарт недавнего боя.

– Туда нельзя! – Кудрявцев кивнул в сторону одноэтажных домов, куда направлялись солдаты. – Там перехватят. Нужно к вокзалу и по насыпи. Меньше жилья и людей…

Они увидели, как среди волнистых огней, убегая от них, движется еще одна тень, мимо дома, все в ту же сторону, к низким привокзальным домам. Тень приближалась, слышалось тяжелое шмяканье подошв, надсадное дыхание.

– Эй! – крикнул Кудрявцев и тихонько присвистнул. – Заворачивай сюда!

Человек остановился, и Кудрявцев негромко, властно, стараясь не спугнуть, твердо и требовательно позвал:

– Иди сюда, говорю… Свои…

Человек подошел. Это был сильный рослый солдат в расстегнутом бушлате, с круглой, наголо стриженной головой. Всматривался в зев подъезда, откуда его позвали.

– Там в проулках полно чеченцев. Отловят. – Кудрявцев пропустил солдата в подъезд, и тот, оказавшись среди своих, сразу перестал торопиться и словно осел, обмяк.

– Из какой части? – спросил Кудрявцев.

– Из зенитно-ракетной батареи. Водитель, – ответил солдат.

Кудрявцев не стал его спрашивать, почему, находясь в батальоне зенитных ракет, следовавших в замыкании, он оказался на площади среди головных машин, горел вместе с передовыми танками и бээмпэ.

Они стояли в подъезде, и Кудрявцев, еще недавно охваченный ужасом одинокого, уцелевшего в побоище человека, вдруг почувствовал облегчение. Эти внезапно появившиеся перепуганные солдаты были для него бременем, но бременем желанным, спасительным. Возвращали ему командирскую роль, требовали осмысленного, ответственного поведения. И, хотя он молчал и солдаты молчали, они тоже почувствовали в нем командира. Теснились к нему, ожидая от него разумных, спасающих их жизни приказов.

Ни у одного из них не осталось оружия. Свой автомат Кудрявцев потерял в саду во время погони. У батарейца-зенитчика оказался штык-нож, а у его товарища – карманный фонарь. Оружие было рядом, в изобилии, на площади. Но оно взрывалось, горело, пускало вихри трассеров, и никто из них не думал вернуться туда, откуда их только что вынесло безымянное чудо.

Они сидели на ступеньках пустого подъезда, курили сигарету, одну на всех, прикрывая ладонями красную бусину. Затягивались, передавали соседу. Кудрявцев принял горящий окурок, посветил себе на часы. Под красным угольком табака бежала тонкая, хрупкая стрелка, уже перепорхнула полночь, уже наступил Новый год, и этот Новый год Кудрявцев встречал в ледяном подъезде незнакомого дома, в чужом страшном городе, на вокзальной площади, где только что погибла бригада. Медленно остывали прозрачные от огня бортовины наливников. Танки с опавшими пушками уродливо склещились, как мертвые, забодавшие друг друга носороги. Что-то сыпалось и горело белым магниевым светом в кабинах грузовиков. И он внезапно подумал о генерале, изображавшем из себя Ермолова, чьи восточные загнутые чувяки ступали по карте Грозного. Испытал к генералу моментальную, как порез бритвы, ненависть.

– Сейчас пойдем по одному. С интервалом в десять метров… Если засада, бежим все врассыпную… – сказал Кудрявцев, размазывая по ступенькам окурок. Уже собирался подняться и идти наружу, туда, где тускло светилась железнодорожная колея. Но вдруг увидел, как у вокзала в темноте зажглись две фары, двинулись вперед. На площадь, доселе невидимый, притаившийся в тени, покатил грузовичок. В кузове тесно стояли вооруженные люди, грузовик катил, высвечивая фарами сначала белый снег, а потом, приближаясь к побоищу, расплывшуюся воду и жирную гарь. Другой грузовичок зажег фары и покатил от другого крыла вокзала. Кудрявцев отшатнулся обратно, в глубь подъезда, испуганно скрываясь в темноте, благодаря кого-то, задержавшего его на мгновение, не подставившего под пули стрелков.

«Спасибо дому…» – повторял он опять случайно залетевшую фразу, глядел, как неторопливо проезжает грузовик. Люди с автоматами вцепились в борта, смотрели все в одну сторону, на площадь, на ровное трескучее пожарище.

На площадь с разных сторон, из разных углов, из-за заборов, из-под земли, из веток деревьев стали выходить люди. По одному, малыми и большими группами. Осторожно, целясь из автоматов и гранатометов в горящие короба. Иногда выпускали короткие очереди. Обступали площадь, приближались к ней пешком, на мотоциклах, на легковушках и грузовичках. Темные, плоско отпечатанные на зареве, напоминали наскальные рисунки охотников с копьями, гарпунами, острогами, окружавших огромного, убитого ими мамонта.

Они грелись у пожарища, созерцали свою добычу, словно раздумывали, как к ней получше подступить. Еще не знали, мертв ли сраженный зверь, не ударит ли в предсмертном рывке отточенным бивнем.

Одни заняли открытую позицию по периметру, держа под прицелом остатки подбитой техники. Другие, держа на весу оружие, с разных сторон стали просачиваться в скопление мертвых машин. Исчезали и появлялись среди огня и дыма. Вскакивали на броню, прыгали на башни, скрывались в люках. Их освещал огонь, и они, озаренные красным светом, сновали среди уничтоженных колонн. Там, где они появлялись, время от времени слышались одиночные выстрелы, и Кудрявцев понял, что там добивали раненых.

Спасенный от смерти, безоружный, он пугливо притаился в темном подъезде. А там, у штурвалов и в десантных отделениях, добивали его солдат, обгорелых, оглоушенных и в смерти не выпускавших свои спусковые крючки и гашетки.

Было тихо. Динамики, недавно изрыгавшие пузырящийся рев, молчали. Фонари, недавно окруженные прозрачным синим сиянием, не горели. Мигающая елка исчезла. Но было светло от множества костров, от горящего разлитого топлива, от тлеющей резины. И в тишине раздавались крики победителей, редкие хлопки выстрелов.

Улица, по которой пришла колонна и стала на площади, заслоненная домами, тоже светилась. Малиновое пламя и густой, похожий на варенье дым клубились у фасадов, отражались в окнах. Там, на невидимой улице, горела остановленная, уничтоженная колонна. Среди магазинов, троллейбусных остановок, киосков тянулись черные остовы с тлеющей вонючей начинкой.

Кудрявцев смотрел на красные дымы, липкие клубки огня. Ему казалось, дующий с площади ветер вместе с вонью нефти, горелой резины и железной окалины доносит сладковатый тошнотворный запах сгоревшего мяса.

На это зловоние, на жирный дым сгоревшей плоти стали слетаться птицы. Разбуженные боем, потревоженные на окрестных свалках взрывами и огнями, закружили над городом, боясь приблизиться к сверкающим в небе трассерам, белым сполохам, струям металла. Теперь, когда взрывы утихли, в красном небе бесчисленными тенями и росчерками, косыми клиньями закружило воронье. Снижалось, садилось на крыши, оглашало небо жадными нетерпеливыми криками.

Кудрявцев с испугом и отвращением слушал нарастающий звенящий гул приближающихся вороньих стай. Тех самых, что днем провожали колонну, заглядывали с высоты в люки, целились черными клювами, метили машины зловонными белыми кляксами. Словно ведали о скором побоище, выбирали себе добычу, пересчитывали ее маленькими злыми глазами.

Крики ворон, редкие автоматные очереди, вялое колыхание дыма, снующие ловкие фигуры врагов, и он, Кудрявцев, бессильный, униженный, кем-то сохраненный до времени, поставлен в черном подъезде, чтобы все это видеть и знать.

Можно было выскользнуть из подъезда и, сливаясь с фасадами, пронырнуть в темноту и дальше – по кустам и песочницам, по задворкам, наугад, в проулки и улочки, к железнодорожной колее, и та, петляя среди складов, брошенных вагонов, нежилых фабричных окраин, выведет их из города в спасительную степь. Но страх удерживал Кудрявцева. Чеченцы, увлеченные победой, не заметят четверых беглецов. Но птицы, злые и чуткие, кинутся следом, станут преследовать, истошно кричать, пикировать в темноте, ударяя острыми клювами. Наведут погоню, чеченцы, окружив беглецов, расстреляют их в глухом закоулке. Эта безумная фантазия удерживала Кудрявцева, и он не пускал солдат, оставался в подъезде.

Он увидел, как на площадь выкатили две легковые машины. Остановились у кромки пожара. Из них вышли люди с телекамерами, азартно, торопливо забегали. Нетерпеливо снимали близкие горящие танки, вооруженных стрелков. Водили объективами по небу, снимая птиц, а потом, насытившись первыми случайными кадрами, стали медленно, на выбор снимать подбитую технику. Расставляли на ее фоне боевиков. Заставляли их бежать, стрелять на ходу. Наклоняли объективы к земле, фиксируя что-то, разбросанное бесформенными комьями. Уходили в глубь горевшей колонны, пропадали, а потом возвращались из огня. И было видно, как блестят их потные лица, как отражается огонь на их мокрых лбах и щеках.

Чеченцы, углубившиеся в скопления машин, выходили обратно. Волокли на плечах связки автоматов, захваченные пулеметы. Складывали их на пустом месте, наращивая из них груду. Телевизионщики снимали трофеи, снова нагружали ими победителей. Заставляли разбирать разложенное на земле оружие, а потом картинно кидать на асфальт. Те охотно позировали, гоготали, слышался звяк металла. Кудрявцев испытывал отвращение к себе, трусливо затаившемуся и бессильному. Не мог помешать этому празднику победителей, глумлению над оружием, вырванным из рук убитых, еще не остывших товарищей.

На площадь, огибая тлеющие обломки, не приближаясь к склещенным танкам, выехал кортеж машин. Глазированный, длинный, как оса, лимузин, юркие «Жигули», упругие подскакивающие военные легковушки. Остановились на освещенном месте. Из легковушек выскочила охрана, ощетинилась стволами, образуя вокруг лимузина кольцо. И из него поднялся, шагнул человек, худой, неторопливый и властный. Повернулся лицом к пожарищу, и Кудрявцеву издали показалось, что он различает на узком худощавом лице колючие кошачьи усики. Узнает генерала Дудаева.

Мятежный генерал, казавшийся еще недавно почти несуществующим, нереальным, вызывавшим лишь легкую досаду и раздражение, вдруг возник перед ним как воплощение его поражения и позора, как главный виновник случившейся непоправимой беды. Площадь в обломках машин, с остатками испепеленной бригады олицетворялась со стоящим вдалеке человеком, чье лицо, обращенное к огню, краснело, как малая капля сока. И не было снайперской винтовки, гладкого приклада, голубой просветленной оптики, в которой бы трепетали кошачьи усики, тонкий хрящеватый нос.

К человеку со всех сторон подбегали люди. Вздымали вверх кулаки с автоматами. Кричали, посылали в небо трассирующие очереди. Генерал оборачивался на этот салют, поднимал вверх руку.

Телевизионщики снимали, крутились волчками среди восторженных стреляющих людей. Все двигалось, мешалось, завихрялось. Из этого шумного нестройного клубка, словно в нем начинала раскручиваться жесткая направляющая пружина, сам собой возник хоровод.

Люди, цепляясь один за другого, бежали по кругу неровным припадающим бегом. Вздымали руки, выдыхали неразборчивые, похожие на стенание клики. Хоровод разрастался, в него встраивались все новые и новые стрелки, торопились принять участие в победном танце. Славили кого-то, взиравшего на них с небес. Славили стоящего среди них полководца. Славили свою победу, сокрушившую грозного, нашедшего смерть врага.

Кудрявцев смотрел на древний победный танец, на мелькающее в красных тучах воронье, на остатки бригады. И испытывал желание выть и стенать от тоски. Видел, как из губ генерала излетает облачко пара.

Глава седьмая

Наступил пик новогоднего празднества. Время, когда гости еще не до конца опьянели, не утомились, а пребывали в радостном возбуждении, требовали зрелищ и острых переживаний. На этот случай Бернером был приготовлен сюрприз. Он оглядел зал. Нашел стоящего у дверей гривастого, похожего на британского льва метрдотеля. Сделал знак рукой. Метр величаво поклонился, исчез в дверях, и смолкнувший было оркестр заиграл бравурный марш из «Аиды».

Дубовые двери широко растворились, и в них появились четыре носильщика. Черные, голые по пояс, в набедренных повязках, с кольцами в носах и ушах. В мускулистых руках они держали носилки, в которых было сооружено подобие гнезда из еловых веток, ваты, золотого дождя. В гнезде лежало огромное яйцо, сквозь полупрозрачную оболочку таинственно изливалось млечное сияние, и казалось, яйцо живое, волшебное, таит в себе зародыш.

Носильщики, студенты из африканских стран, нанятые Бернером для этой экзотической роли, поставили свою ношу на землю. Стали поодаль, скрестив на груди руки.

Музыка зазвучала бравурней. Оболочка яйца пульсировала, вздрагивала, словно бился, просился на свободу живой растущий птенец. Лучи прожекторов сосредоточились на яйце, и оно вдруг лопнуло, распалось на осколки, и из него, переливаясь, слепя, выпорхнула волшебная пернатая женщина, жар-птица, опушенная павлиньими перьями, с бриллиантовым хохолком. Голая по пояс негритянка, с круглыми бедрами, бархатно-влажной грудью, с крепкими, сиреневыми, как сливины, сосками, белозубая, с выпученными фарфоровыми белками. Выпрыгнула на пол, двигая тазом, к которому был прикреплен сказочно красивый волнистый хвост.

Оркестр заиграл румбу. Танцовщица на высоких золотых каблуках, голая, страстная, взмахивая сильными руками, колыхая влажной, словно натертой маслом грудью, танцевала. И от каждого ее движения огромный павлиний хвост волновался, переливался, как флюоресцирующее море, и бриллианты на хохолке посылали каждому многоцветный волшебный лучик.