Воля небес

– Сын один да две девицы еще уродились. Но бог даст, и еще сына родим, – перекрестился боярин. – Чай, не старики.

– Это верно, воин ты молодой, – согласился священник. – Вроде как не в летах и роду не знатного, а у князя Скопина в чести, в воеводах больших ходишь. Как тебе удалось вознестись так высоко да быстро?

– Повезло, святой отец, – пожал плечами Щерба Котошикин. – Новиком еще возле Нарвы воеводой полка левой руки был поставлен. Сеча случилась жаркая, бояр знатных выбило, вот князь Хворостинин и вознес, царство ему небесное. Доверил последних из детей боярских на свеев в атаку поднять. Ну, а после того, как выжил я, так ниже, чем воеводой, ставить меня уже невместно. У Оки воеводой дрался, Коломну левой рукой штурмом брал, у Кром казаков остановил, когда рати к Орлу уходили. Куда знатных бояр не послать было, меня завсегда ставили. Ну, а коли жив оставался, да приказы исполнял в точности – так и награждали по заслугам. У Тулы, знамо, уже на правом полку воеводой оказался… Ты чего смеешься, святой отец?

– Забавно сказываешь, боярин, – мотнул головой епископ. – В том повезло, стало быть, что на смерть под Нарвой последним из уцелевших послали? Что пожертвовали тебя воеводы копытам казацким, дабы рати уходящие спасти? Что в Коломне на стены под пули первому пойти получилось? Честью и храбростью это называется, а не везением. Жертвенность ратная, когда живота ради друзей своих и державы отчей не жалеешь. Коли в чем тебе и повезло, так это в том, что честь свою с измальства показать смог, в пекле чаще иных бояр оказываясь. Честь же – она твоя, природная. И воеводство свое ты по заслугам получил, кровью и отвагою выслужил, а не по роду от предков унаследовал. Везением тут не обойтись.

– Ты про честь сказываешь, отче, – усмехнулся боярин Щерба, – я же все больше проклятия слышу. За зазнайство, за наглость, с каковой при худородстве своем поперед бояр знатных втиснуться норовлю. Так выходит, что у князей достойных место надлежащее отнимаю самым подлым образом.

– Это верно, сын мой, – со вздохом признал священник. – Отчего-то у нас на Руси так заведено, что больше всех проклятий тем достается, кто наибольшее благо отчине своей принес. Тем, кто ради державы русской и веры православной ни сил, ни живота своего не жалел. Государь Иоанн Васильевич, границы княжества Московского многократно раздвинув, народ свой обогатив, казну золотом наполнив, Русь во всем мире прославив, – даже он над могилой своей ничего, кроме проклятий, не слышал. Боярин Басарга Леонтьев, все Поморье от разорения защитивший и десятки людей спасший, тоже проклятиями осыпан. Царь Борис, шведов и татар навечно усмиривший, без проклятий никогда не упоминается. Князь Михаил Скопин-Шуйский, великий воитель, ниспосланный господом меч для спасения державы русской, – даже он свою долю проклятий уже собирает. И так выходит, что ни на славу, ни на величие, ни на память добрую настоящему слуге России надеяться не приходится. И все, что может заставить его поступать по правде и совести, так это только честь боярская да искра божия в душе. И только сам он себе судья и господин…

– Князя Михаила проклинают? – вскинулся Щерба Котошикин. – Кто смеет?! Почему?

– Языков черных много, – пожал плечами епископ. – Сказывают, при малолетстве своем обманом возвышения добивается, славы незаслуженной ищет, с чернью заигрывает, худородных возвышает, на стол царский метится…

– Как в битве можно обманом возвыситься?! – возмущенно сжал кулак боярин. – Сеча лютая, кроме крови и отваги, иных уловок не признает!

– Тебе ли удивляться, боярин? – покосился на него священник. – Завистникам и неудачникам до крови и отваги дела нет, не знают они такого пути к возвышению. Иного и от соперников не ждут. И потому людям чести ничего, кроме проклятий, сыскать в этом мире не удается. И, боюсь, князя Скопина его честь и преданность земле русской до добра не доведут.

– Кто может желать зла воеводе Михаилу Васильевичу? – не поверил епископу боярин. – Да за его здоровье каждый смертный на земле русской молится, от царя Василия до последнего смерда!

– Именно это и страшно… – Священник перекрестился и опустил глаза долу, явно молясь[3 - К 24 годам Михаил Скопин-Шуйский успел разгромить армию Болотникова и польско-литовскую армию – после чего и был отравлен. После его смерти выбитые из России поляки снова захватили Москву.].

Боярин Щерба тоже перекрестился, мысленно пожелав храброму и умелому не по возрасту воеводе долгих лет во здравии. На большее его благочестия, увы, не хватило.

Некоторое время путники ехали молча, пока Котошикин, озвучивая свои думы, не произнес:

– Вестимо, настроение у тебя сегодня плохое, святой отец, коли всем честным слугам ничего, кроме вечного проклятия, не предрекаешь.

– Иные, сын мой, от рождения прокляты, – негромко ответил епископ. – Те, кто ни роду, ни племени своего не ведает, ни отца, ни матери никогда не видел и растет токмо на попечении людей доверенных, не ведая того, князь он али купец, боярский сын али царевич. Тяжкий крест сие – сиротство при живых родителях. Проклятие рожденных во грехе, за чужую слабость судьбой своей платящих. Кому любовь – а кому сиротство безымянное.

– Нечто и не вспоминают отец с матерью о чадах своих? – усомнился боярин. – От собственной крови отрекаются? Не посмотрят на них, не обнимут, не помогут?

– Ну, положим, не безумны уж вовсе-то те, что грех допускают, – покачал головой священник. – И приезжают, и обнимают. Токмо тайны внимания своего не раскрывают никогда. Не признается же княжна родовитая, что у нее сын али дочь внебрачные растут? На позор подобный никто не согласится! Да и боярам женатым подобная слава ни к чему. Посему никогда и не догадается чадо, что мать родная его навестила, расцеловала, слезу на щеку уронила, а не паломница случайная. Так и живут в безвестности. Учителя у них, может статься, лучшие из лучших: и наукам земным учат, и искусству ратному, и мастерству лекарскому. И оружие у них лучшее, и броня, и кормят хорошо, и одевают, ровно княжат. Ан все едино, главного сим не изменить. Сироты безродные растут, а не знать столбовая[4 - Столбовые бояре – представители древних родов, внесенных в «Столбцы»: старинные списки о предоставлении поместий на время службы.].

– А-а, так вот оно что! – наконец-то сообразил боярин Щерба, уже совсем иначе глянув на юношей, столь похоже одетых и снаряженных. – Вот, значит, отчего о них так заботятся…

Среди идущих в охране новиков или смеющихся на санях детей вполне мог оказаться и потомок князей Шуйских, и бояр Годуновых. А то и царевич, вынесенный не той бабой, каковой на столе великокняжеском достойно красоваться. Но при том, все едино – царская кровь. Немудрено, что сам Михаил Скопин внимание сему обозу уделил. И, выходит, не обида воеводе Котошикину сим поручением нанесена, а честь высокая доверена.

– Однако же дрались сироты умело на диво, – похвалил юных воинов боярин Щерба. – Бывалые душегубы супротив них кутятами никчемными казались. Коли и в остальных искусствах они столь же хороши, то в жизни не пропадут, пусть даже и за худородных считаться станут. Такому их «проклятию», святой отец, многие боярские дети токмо позавидовать могут. Те, которых делу ратному старый холоп увечный учит, а грамоте – попик деревенский через субботу, когда трезвый бывает.

– Ну, так ведь не токмо сироты безымянные при обители нашей воспитывались, боярин, – улыбнулся чему-то епископ. – Есть и те, кого отец с матерью нам на воспитание доверили. Али те, кто, хоть и сиротствует, однако же отца своего знает. Равно как то, когда и почему родитель голову свою сложил, честью не поступившись.

– Это как? – вскинул голову воевода Котошикин.

– По совести, – ответил священник. – Вот скажи, сын мой, коли тебе выбирать придется между честью и семьей своей, детьми – что ты выберешь? Живот отдать и сиротами их оставить – али отступить, голову поберечь, пусть даже и с уроном державным? Постой, не отвечай! Я и без того знаю, что честь для боярина важнее, хотя выбор будет ох каким тяжким. Теперь помысли, боярин, будто поклялся я тебе детей твоих принять и наравне с сиротами прочими воспитать, коли ты вдруг в служении державе русской голову свою сложишь. Не в неге, а в учебе. Не в богатстве, а в храбрости. Не в знатности, а в чести.

– Ты меня пугаешь, отче, – поежился боярин. – В сказках деревенских после таковых обещаний сладких душу обычно в уплату требуют.

– Я лишь хочу, сын мой, чтобы поступал ты в делах своих лишь по чести и совести. Не забрать душу твою стремлюсь, а от сомнений тяжких избавить, – степенно произнес священник. – Поступай, как должно. Но коли господь в пути твоем примет от тебя высшую жертву, то хоть о чадах своих сможешь не беспокоиться. В том, боярин, готов тебе поручиться твердо.

– Ты токмо мне обещание таковое даешь, али всем боярам храбрым? – после некоторой заминки спросил Щерба Котошикин.

– Боярин боярину рознь, сын мой, – слегка пожал плечами священник. – Иного токмо благополучие удела своего беспокоит. Таковому мои обещания ни к чему. В походы он лишь по обязанности и за добычей ратной выходит, больше о благополучии своем, а не общем благе помышляет. Такого служивого безопасность отпрысков храбрее ничуть не сделает. Есть иные, которые к славе великой рвутся и к власти над другими. Эти тоже не о державе, а о себе превыше всего пекутся и ради собственного возвышения отчину свою с легкостью предать готовы. Сие, коли помнишь, уже и князь Курбский, и епископ Пимен, и князь Старицкий сотворили, уговорившись земли Новгородские от Руси оторвать, дабы в них всевластными правителями оказаться. Таковых к братству нашему и близко подпускать нельзя, ибо и в нем они верховодить пожелают, а опосля для целей своих мерзких приспособить. Ты же, боярин Котошикин, худородный. Себя на службе, знаем, не жалеешь, однако же ради власти драться тебе смысла нет. Стало быть, не для себя, а для державы стараешься. Вот тебе на случай беды братство наше благополучие семьи пообещать и готово.

– Слова твои лестные, святой отец, – поправил рукавицу на ладони боярин Щерба. – Однако же любое обещание всегда плату имеет. Скажи уж сразу, к чему тянуть?

– Просьба наша будет для тебя привычной, сын мой. Сражаться, себя не жалея, живота не щадя. Токмо в этот раз не города или дороги обороняя, а место пустое, брошенное. Сундук пустой от сокровища увезенного. Но так яро оборонять, чтобы ворог самый хитрый до конца не почуял, что ушла от него добыча. Чтобы на тебя все силы и время потратил, а не на поиски того, что я по воле Господа нашего Иисуса Христа и просьбе побратимов своих ныне средь чащоб непролазных хороню.

– Сие не на службу, а на заговор тайный более похоже, – покачал головой боярин. – Как я могу быть уверен, что на благо Руси и веры православной сражаюсь, а не во вред своей же земле?

– У нас в братстве принято поступать по чести и по совести, сын мой, – спокойно ответил епископ. – Когда ты увидишь, кто придет за сокровищем, то сам поймешь, нужно ли с ними драться. А уж в храбрости твоей и готовности обнажить клинок никто ничуть не сомневается…

Ветер бросил в лицо боярина горсть снежной крупки. Он вздрогнул от неожиданности и…

Проснулся.

– Даже странно, – пробормотал Женя Леонтьев, открывая глаза. – Уже утро, а меня так и не убили.

– Чего говоришь? – зевнув, поинтересовалась с дивана Катя.

– Вставай, говорю, хватит дрыхнуть. – Аудитор поднялся первым, скатал постель и выдернул клапан надувного матраса. – Забыла, о чем мы договаривались? С тебя – списки и место тайника, с меня – еда и жилье. Если ответа не найдешь, послезавтра съезжаешь.

– А ты?

– А я останусь, – невозмутимо ответил Евгений, натягивая спортивные штаны.

– Чего, даже не поможешь? – сладко потянулась девушка.

– Я свое дело сделал, – убрал свернутую постель в шкаф молодой человек. – Списки спонсоров восстановления монастырей заказал, запрос о попечителях детским домам сделал. Все на столе, дальше уже ты разбирайся, раз такая умная. Тебя никто за язык не тянул. Сама пообещала все ответы найти.

– И все? – перекатилась на спину Катя, запустила пальцы в волосы, зевнула. – Слушай, Женя, а ты точно не гомосек? Рядом с тобой почти полмесяца такая симпатичная девушка чуть ли не в одной постели спит, а ты не то чтобы полапать – даже не подглядываешь, когда переодеваюсь!

– Забыла, как при мне голая купалась? – хмыкнул Женя. – И чего я у тебя не видел? Так что давай, гастарбайтерша, за работу берись. А я пока на тренировку. С утра у нас в клубе скидка семьдесят процентов. Грех не воспользоваться, пока я на больничном.

– Эксплуататор!

– Лимитчица, – легко парировал Леонтьев, закидывая на плечо небольшой рюкзачок. – Давай, вкалывай, раз подрядилась. А то выгоню.

– Да ладно, ладно, встаю, – опять зевнула Катерина. – Чего, сразу так и побежишь? Даже кофе не дождешься?

– Перед тренировкой не стоит. Воды по дороге попью. Все, пока…

Самбо Евгений Леонтьев занимался не по необходимости, а для души и потому с легкостью потратил часа три на тренажерах и в спаррингах утром, пока спортивный клуб был еще практически пустым, потом вместе с тренером провел занятия в двух подростковых группах и еще полностью использовал бесплатный час, отведенный ему в обмен на помощь в работе с начинающими. К двум часам дня он ушел в душ, весьма довольный собой, но голодный, как медведь после спячки. С таким настроением молодой человек и вернулся домой, к своей «наемнице», корпящей над собранными документами.

– Ну, как твои успехи? – поинтересовался он у Кати, не заходя в комнату, чтобы не снимать обуви.

– Если по спискам, то на удивление успешно, – ответила девушка, вскидывая над плечом один из листков, полностью заполненный именами, фамилиями и датами. Видимо, днями рождений. – Среди спонсоров восстановления монастырей есть несколько фамилий, совпадающих с меценатами по сиротству. И по забавному стечению обстоятельств, один из детских домов за Министерством образования не числится. Что скажешь?