– Сегодняшние тоже, – парировала Елена.
Эвглена Теодоровна повернулась к гувернеру.
– И вам я хочу напомнить, уважаемый. Все ограничения, наложенные мной на эту особу, остаются в силе.
30.
Музыкант Данила пел, вернее, голосил во всю глотку, – наверное, чтобы заглушить страх:
…Проклятый мир, жестокий мрак,
он жизнь опутал, как паук,
он враг всего, он лютый враг —
реальный мир, источник мук…
Инъекцию сомбревина делала Эвглена. Повар-китаец крепко держал руку пациента. Прежде чем уйти в отключку, студент Гнесинки успел-таки дошептать куплет из своей странной песни:
…Ты знаешь сам, ты испытал
и мерзость слез, и сладость драк.
Семнадцать лет тебя пытал
реальный мир, жестокий мрак…
После чего был благополучно увезен в операционную; там закипела работа.
А палата – вновь полупуста.
Алик Егоров тихо произносит:
– Та сволочь тоже была музыкантом.
Голос его столь слаб, что я вынужден сползти с кровати и приблизиться.
– Какая сволочь?
– Мужик, который мне свой компакт-диск подарил. «Растаманом» себя называл, козел…
– Ты что, бредишь?
Долгая пауза. Стою рядом. Он продолжает, собравшись с силами (речь дается ему непросто):
– Меня недавно из ментовской школы поперли за аморалку… не ту девку хотел трахнуть, которую можно. Средняя школа милиции, знаешь? Город Стрельна, под Питером… а девка – малолетка оказалась. Мамаша у нее – шишка в областном ОВИРе. Брат – песни пишет. Известный дядька, я его потом по ящику видел. Он меня пригласил к себе домой, поговорили по душам. Он сказал, что я нормальный мужик, и что сеструху давно пора кому-нибудь отодрать. Ну а материнский гнев, говорит, это стихия, ты уж пойми нас. Короче, лично он против меня ничего не имел… растаман хренов… и в знак дружбы подарил мне компакт со своими песнями. С дарственной надписью. А я взял да растрепал всем про этот компакт. Говорю, приссал композитор, прощения у меня просил, даже, вот, подарок со страху сделал. До него все это, конечно, дошло… Слышу потом по радио его новую песню. Он там, значит, наяривает нашу с ним историю, в подробностях, как оно все было, а в конце… в последнем куплете… мол, не знал глупый гость, что когда подаренный диск откажется петь, настанет его, гостя, время приссать. Глупый гость – это я, понимаешь?!
Молчу, не перебиваю и не вмешиваюсь. Пусть парень выговорится, всё полегче станет.
– Не понимаешь ты… В четверг, когда я в Москву собирался, стопку дисков случайно развалил. Коробки посыпались на хрен. У пары-другой крышки отлетели, а один диск вообще выскочил… тот самый. Трещина на нем появилась, з-зараза. Я проверил – диск не читается… не играет, значит. Отказывается петь… Что это было? Предупреждение?
Он ждет.
– Да уж, надо было тебе дома сидеть, – говорю. – Компакты просто так не трескаются.
– Дурак, вот дурак… – Алик стонет. – Зачем в Москву поперся? А певун этот хренов… накаркал беду… воронья морда…
– Давай о чем-нибудь другом, – предлагаю я ему. – О футболе. Давай о «Зените».
– А что «Зенит», – шепчет он. – Москва как всегда не отдаст нам первое место. «Мясо» вытянут, а нам – под зад. Поставят карманных свистунов на последние матчи, каких-нибудь Веселовского, Каюмова, Петтая… и опять Петтая… Может, и хорошо, что я это не увижу, – он закрывает глаза и лежит так с минуту.
«Мясо»…
Я не болельщик, но даже я знаю, что добрые питерцы так называют московский «Спартак», – из-за того, что когда-то, еще до войны, он с гордостью носил название «Мясокомбинат». И все-таки от этого обычного, казалось бы, слова меня дрожь пробирает.
– Слушай, друг, – говорит Егоров. – Вот эта штуковина, которая тут жужжит, чего она делает?
– Это аппарат «искусственная почка». Отсасывает у тебя кровь небольшими порциями, очищает и возвращает обратно.
– Я так и думал. Значит, у меня нету почек?
Не отвечаю. Если парень все понимает, зачем ему мое «да»? Он вдруг успокаивается.
– У меня нету почек, – произносит он равнодушно. – Их, наверное, уже вшили в какого-нибудь туза. Нету рук. Нету ног. Ту малолетку я не трахнул, на «Зенит» больше никогда не схожу… Настало время приссать.
– Вот уж – точно.
– От нас ничего не останется?
– Разве что зубы и пирсинг.
– Попались мы, как мухи в паутину… Ты, наверное, многих повидал, таких, как я. Ты тут, смотрю, настоящая Царь-муха. Может, подскажешь чего? Или, пока они там студента режут… поможешь?
Алик силится поймать меня в поле своего зрения. Наверное, хочет посмотреть мне в глаза.
– Помочь – не могу. Я не убийца, мой мальчик.
– А другие, до меня… без рук, без почек… как они? Что делали?
– Другие? Кто-то плакал сутками, кто-то сходил с ума, кто-то входил в ступор и замолкал. Некоторые держались. Но никто – по крайней мере при мне, – никто не попробовал раскачаться в кровати и выдернуть катетер или иглу из вены.
– А это что, получится?
– При определенном упорстве. Раскачиваться можно с боку на бок и вверх-вниз, на кроватных пружинах. Имей в виду, фанат, в этом деле важно, чтобы никого кроме нас на всем втором этаже не было. Ни в операционной, ни в подсобке, нигде. Иначе тебя живо обратно подключат.
– Я буду первым, – загорается он. – Я сбегу от них… спрыгну… соскочу…
* * *
…Слова! Всего лишь слова.
То ли пороху не хватило Алику Егорову, то ли нужной степени отчаяния; во всяком случае, ни одной попытки соскочить не было. Ни одной. До утра он кое-как дотянул.
31.