Запах снега

– Но ведь Тэнно, это только мужчина. Тэнно, это… Хозяин неба. Неужели в России Государем была женщина?

– Была и даже не единожды.

– Но как мужчина мог терпеть женщину-императора?

– Ну, Екатерину мы всегда называли Великой. Судя по делам, совершённым мужчинами при её правлении, они терпели её с большим удовольствием и искренней любовью.

На лице Митико появилось задумчивое выражение. Наталья убрала густые волосы подруги назад, открывая её оттопыренные уши – Митико всегда прятала их за причёской, а Наталье эти части Митико нравились не меньше всех остальных. Она не выдержала и поцеловала подругу в лоб, одновременно мягко опрокидывая на постель. Митико не сопротивлялась и легла, Наталья легла рядом. Митико немного неожиданно спросила:

– Ты говорила, что твой муж вернулся. Как у него дела?

– Вроде всё хорошо. А к чему ты спросила?

– Ты осталась на ночь, это обычно не случается, если он дома.

– А он не дома. Уехал в Йокогаму на второй день после возвращения. Я не хотела быть одна сегодня. Ничего, что осталась?

– Ты же знаешь, я всегда только рада этому.

– Знаю, Митико.

Ладони вновь были сцеплены, слова сказаны, наступало время сна. Митико спросила с закрытыми глазами:

– А в твоём городе было море?

– Нет, море было рядом, всего в ста верст… километрах. На самом деле даже два моря были рядом.

– Ух, ты! Какие они?

– Не знаю, я ни разу не бывала ни на том, ни на другом.

– Жаль… А каким было море, когда ты увидела его впервые?

– Оно было замёрзшим.

Глава 3

Несчастный случай

Когда ты встречаешь свой двадцать второй день рождения в полном одиночестве, на продуваемом злыми ветрами поле, запутавшись в колючей проволоке, как муха в паутине, ты либо становишься истово верующим, либо социалистом. Райнхард стал социалистом. Вытащивший его с того поля Йогги Леманн тоже в итоге стал социалистом, правда, здесь дело было скорее в рабочем происхождении, чем в военно-религиозном опыте. С тех пор прошло двадцать лет. Двое изрядно побитых жизнью друзей уже неделю сидели в Шанхае и через два дня должны были отправиться в Японию.

В германском посольстве в Токио знали об их приезде. Там ждали двух журналистов из берлинской «Дойче Альгемайне Цайтунг», которые должны были заняться написанием репортажей о Японии, её традициях и политике. В Германии в отчаянном поиске союзников против СССР ныне Японией очень интересовались. Такова была «легенда» агентов Главного управления государственной безопасности НКВД СССР Райнхарда Циглера с агентурным псевдонимом «Макс» и Йоахима Леманна, которому отводилась роль радиста-шифровальщика в забрасываемой группе.

Их задача выглядела предельно ясно: Циглер и Леманн, пользуясь созданной «легендой», должны были войти в окружение германского посла в Японии фон Дирксена и сообщать в «Центр» о настроениях и новостях в посольстве, а также об интенсивности дипломатического общения между Японской империей и Третьим рейхом. Помимо этого, Райнхард должен был искать информаторов в японской армии, флоте и политике – везде, где только можно.

Циглер сотрудничал с советской разведкой с 1927-го года. В основном работал в обширной агентуре, развёрнутой в Германии, но имелось и несколько командировок. Ещё одно растерянное лицо в целом море растерянных лиц эпохи. Железный крест и бескрайнее разочарование вместо военной пенсии. Иногда Циглер чувствовал себя предателем Родины, работающим на старого врага, но потом он выходил на улицу и видел, как коричневая чума всё больше захватывает Германию. У него было бы не так много претензий к коричневой чуме, если бы та не тянула за собой новую волну милитаризма. Пускай карта Европы сильно переменилась с 1914-го года, одно её положение осталось незыблемо – война Германии против всех могла привести Германию лишь к поражению. А на проигравшей стороне Циглер уже бывал и накрепко усвоил, что сторона эта не блещет удобствами и комфортом.

Нынешнее дело казалось агенту Максу немного обидным – работать на благо скорейшего освобождения Германии от нацистов, это одно, но ехать на другой край света, в Японию, чтобы выуживать слухи из посольства, это совсем другое. Впрочем, дисциплинированность всегда была одной из добродетелей Райнхарда.

История Йоахима Леманна носила всё менее идейные и всё более реакционные черты. Бессмысленно промыкавшись до второй половины двадцатых и споткнувшись обо все неприятности эпохи, Леманн легко пошёл на сотрудничество, предложенное старым товарищем Циглером. В 1931-ом он уехал в Москву, где прошёл обучение в школе радистов-шифровальщиков, а после этого оказался в Польше, в составе группы действовавшей при Министерстве обороны. Получив направление в Японию, Циглер сам попросил рассмотреть кандидатуру старого друга в качестве радиста в создаваемой группе. К счастью, Леманн оказался не занят, и «Центр» решил прислушаться к пожеланию резидента.

Пароход уходил послезавтра с утра, а сегодня старые приятели решили немного покутить. Рейхсмарки, которые у них были для обмена на иены в первый период, ясное дело, были неприкосновенны, но вот местных денег, выданных шанхайским «контактом» на восемь дней бытования в этом городе, оставалось более чем необходимо. Идея поступила от Йогги, и Райнхард не увидел причин отказаться. Шанхай угнетал Циглера. Тысячи лиц каждый день, даже в Международном сеттльменте[3 - С середины XIXв и до 1943-го года часть городской территории Шанхая находилась под международным управлением. Несмотря на то, что формально этот район города оставался под китайским суверенитетом, здесь действовали свои законы, существовала своя полиция и вооружённые силы. Подобный обособленный район имел место не только в Шанхае, но и в других крупных китайских городах, например, в Нанкине и Тяньцзине.], несмолкающий гомон, грязь и кромешная нищета в китайской части города, по сравнению с которой даже Германия начала двадцатых была вполне благополучна. По представлению Райнхарда что-то похожее ждало его и в Токио, кроме разве что нищеты. Хорошая попойка на фоне подобных перспектив была очень кстати.

– Не грусти, Циглер! Скажи-ка мне лучше, как это мы с тобой оказались так далеко от дома?

Они были в довольно богатом месте, которое при этом считалось китайским заведением. Кроме них здесь обнаруживалось только одно европейское лицо, весьма обескураженное и растерянное. Циглер намеренно выбрал именно такое место – пускай «легенда» и позволяла им, в общем-то, быть собой, всё же слишком рисковать не стоило. Райнхард отпил весьма дурного пива и ответил:

– Ну, лично я сдуру записался добровольцем осенью 14-го – кажется, именно тогда всё и полетело к чертям.

– Не знал, что ты был добровольцем… А вот меня призвали. Меня и так должны были призывать, но тут получилось, что не на подметание плаца, а на войну… Это что же получается, что у меня и выбора вовсе не было?

– Да, не было. Вот так нас сюда и занесло, дружище – не в той стране и не в ту эпоху мы решили родиться. Для того и делаем то, что делаем – чтобы те, кто будет после нас, родились в правильной стране и в правильную эпоху. Просит!

– Ага, Циглер, просит!

Райнхард сделал несколько больших глотков, потом убрал бокал от лица и увидел хитроватый прищур друга:

– А я ведь помню, как ты разглагольствовал о том, что важно только то, что делаешь для других. Это вообще не к месту было в окопе.

– А мне кажется, что там этому было самое место.

– Хорошо ты устроился, Циглер – тепло и сухо. Тогда воевал за кайзера и оправдывал себя заботой о других, теперь за Коминтерн, а оправдание то же самое!

Леманну хватило ума говорить негромко, но Райнхард всё равно оглянулся вокруг в поисках навострённых ушей. Ничего похожего рядом не было.

– Не шуми, Йогги – наше дело шума не любит. Оправдание, может, у меня прежнее, да вот только сам я сильно изменился. И если уж на то пошло, то твоё оправдание в чём?

– А причём здесь я? Меня призвали. Призвали в 14-ом, призвал ты в 28-ом.

– Так кто здесь хорошо устроился, Йогги? Хочешь сказать, что если бы тебя призвал Гитлер, ты бы и за ним пошёл? А своей головы у тебя нет?

– Почему нет? Есть. Моя голова подумала и решила, что лучше быть живым. Этим я и занимаюсь. В этом моё оправдание. Гитлер тащит страну к новой войне, которую мы опять проиграем. Мне уже повезло один раз вернуться с войны, но испытывать свою удачу снова я не хочу.

Циглер улыбнулся – Леманн немного врал сам себе, и Райнхард это прекрасно понимал:

– Справедливо, дружище! Мне вот только вспоминается момент один: помнишь, я в проволоке запутался в марте 16-го? Меня ранило в ногу, я повалился на заграждение, а заграждение повалилось на меня. Рота ушла вперёд, потом откатилась, а меня забыли. Я, кстати, кричал. Всё горло себе изорвал – больно было неимоверно… и умирать ещё очень не хотелось. Только к ночи я затих – сил больше не было. Помню, что когда пришёл в себя, то увидел небритую грязную рожу, которая мне кривозубо улыбнулась, сказала: «держись, дружище» – и взвалила на свою спину. Вы двое ведь рисковали с Вольфи. В темноте прошли от нашего окопа… сколько? Двести пятьдесят, триста метров? Гауптман потом чуть голыми руками вас обоих не придушил. Кстати, прав был бы полностью, если бы придушил – сам знаешь. Скажи-ка мне, Йогги, тогда твоя голова тоже думала только о том, чтобы быть живой?

Леманн ничего не ответил на этот вопрос. Он хмыкнул и отпил пива из очередного бокала. Потом неожиданно спросил:

– А сколько в итоге в банк положили?

– Ты про что?

– Ну, помнишь, мы, когда узнали о том, что всё кончилось, решили создать ротный «общак»? Дураки были… Я лично пятнадцать марок скинул.

Идея была не такой уж дурной. Родилась она ещё в 1916-ом и изначально выглядела весьма экстремально – каждый, исключая офицеров, скидывает в кассу по пятнадцать марок, а последний, кто останется в живых, забирает весь банк. Гауптман прознал и надавал по шее за такие инициативы. В итоге идея трансформировалась в создание чего-то вроде фонда взаимопомощи. Со всех, кто числился в роте к концу войны, собрали те же пресловутые пятнадцать марок и передали гауптману, который от себя добавил целую сотню. После демобилизации гауптман положил их в банк под небольшой процент. Планировалось, что в случае трудностей каждый из бойцов сможет обратиться к гауптману и взять часть денег, которая позволит ему протянуть до лучших времен. Благая идея без шансов на реализацию. Была ещё идея насчёт ежегодных взносов в этот фонд, но вот она развалилась ещё в декабре 18-го, сразу после столкновения с непрезентабельной послевоенной реальностью. Отчего-то воспоминания о тех деньгах вызвали у Райнхарда сильную печаль. С годами даже само течение времени стало причинять ему боль. Возможно, так и выглядела старость.

– В начале декабря 1918-го года гауптман открыл счёт в «Берлинер банк», куда положил тысяча двести сорок марок.