Перед грозой

– Пошли…– коротко бросил Полухин.

– Куда?

– Ко мне!– пошатываясь, Василь вышел со двора, путаясь в полах расстегнутого зипуна.

– Герр бургомистр…– поторопился за ним Ганс, но Полухин молчал, твердо решив залить сегодняшнюю ночь спиртным и если не избавиться от тоски, гложущей его изнутри, то хотя бы немного притупить ту боль, которая крепко, будто сжатый кулак, стянула всю его грудь.

Хромая, дед Федька зашел в дом. Акулина сидела за столом, опустив голову на сложенные руки. Ее круглые плечи вздрагивали от сухих рыданий, сотрясающих хрупкое тело.

– Будет…– проговорил Подерягин, погладив мимоходом невестку по плечу.– Будет плакать! Охальничал?– нахмурился он, присаживаясь напротив.

– Пытался…В Германию звал с собой, сказал, что Петра уже и в живых-то нет…

– А ты?

– Вы что?– глаза Акулина округлились от удивления. Она даже плакать перестала, глядя на свекра непонимающим взглядом красных глаз.

– Жив Петька! Жив! Я своего сына сердцем чую!– с какой-то злостью проговорил Подерягин.– А что в Германию звал, это хорошо! Это очень хорошо!

– Что ж тут хорошего?– уже не рыдая, а, тихо всхлипывая, спросила Акулина.

– Когда крысы с корабля бегут, то значит и кораблю недолго осталась…– задумчиво проговорил дед Федька, уставившись в одну точку.

19

Морозное утро заглянула в дом Подерягиных вместе с потоком холодного воздуха, хлынувшего в жарко натопленную комнату вместе с выходом Акулины. Дед Федька встал еще раньше. Оба они отправились справляться с домашним хозяйством, избегая смотреть в глаза друг другу. Сегодняшняя ночь, благодаря действиям Василя Полухина, безусловно, удалась на славу. И женщина, прилегшая с детьми на лежанке прогретой русской печи, долго слушала, как свекор крутится на лавке, стараясь уснуть. Ей самой сон не приходил. Случайно оброненная кумом в пылу разговора фраза, задела за живое, рубанула с плеча, заставляя Акулину задуматься, а так ли не прав Василий? Каким-то непостижимым образом, может своей искренностью, может тем, что наконец смог раскрыть свою душу, Василий затронул такие струны в душе женщины, что сомнения стали ее одолевать с каждой минутой. Жив ли Петр? Никакой связи с внешним миром оккупированные не имели, почта не ходила, о движении советских войск можно было узнать только по хорошему или плохому настроению бургомистра. Они уже полгода жили в изоляции. И что ей думать? В войне, где каждый день погибают тысячи таких, как ее муж, он случайно останется жив? Она надеялась на это, она хотела этого…Но тем не менее заснуть в эту ночь так и не смогла. Рано утром встала, умылась, набранной вчера водицей и пошла в след за свекром на улицу.

– Петухи еще не пропели…– покачал головой дед Федька, в одной жилетке и рубахе широкими размашистыми движениями очищая узкую дорожку, ведущую к калитке от снега. Вчера к рассвету нападало изрядно, да и зима выдалась снежная. Постоянные метели привели к тому, что весь двор Подерягиных превратился в узкий белый лабиринт, по которому с недовольным кудахтаньем носились последние две курицы, свято берегшиеся к Новому году.

– Не спится что-то…– отмахнулась Акулина, подметая с крыльца. Красные не выспавшиеся глаза болели тугой болью.

– Ну да…– кивнул дед Федька задумчиво, продолжая работу.– Я тоже плоховато спал! Все думал о Петьке…

Акулина перестал мести, выпрямилась, ожидая продолжения от свекра, который никогда ее не любил и не принимал. Что он скажет теперь после отвратительной вчерашней сцены, устроенной бургомистром?

– Жив Петро…– уверенно заявил дед, отставляя лопату в сторону.– Был бы мертв вот тут…– он ударил кулаком в сердце, побледнев.– был бы мертв почувствовал бы…

– Господи спаси и сохрани его!– Акулина вороватым движеньем, отученная революцией, быстро перекрестилась.

– Вилли тоже ушел?– кивнул в сторону хаты старик.

– Через полчаса где-то Ганс приходил за ним. Уже пьяный!

– Вот так они воюют! Им только с нами со стариками и бабами бушкаться, а как только серьезного противника встретят, так драпают. Это я еще по Первой Мировой знаю…Ты не волнуйся, дочка, я тебя в обиду не дам! Пока сила в руках есть…– в доказательство своей силы он легко и непринужденно подцепил лопатой слежавшийся ком снега и выкинул за забор, а Акулина заулыбалась довольно, неожиданно для самой себя услышав, что скупой на ласковые слова дед, впервые за столько лет брака назвал ее дочкой. От этого полегчало, и пришла надежда, что когда-нибудь она станет если не равной строгому свекру, то хотя бы перестанет быть бесправной бесприданницей, взятой ее дурачком сыном замуж из милости.

А вот пока они беседовали, после ночной метели приводя двор в порядок, в избе уже проснулись Колька и Шурка. Они спрыгнули с печи и огляделись в поисках родных. Мать в это время уже стряпала. Дед возился во дворе, но ни того ни другой дома не было, зато в углу, где на лавках обычно спали немцы, опертые на побеленную стену стояли настоящие винтовки, которые Ганс и Вилли никогда раньше не выпускали из рук. Теперь они стояли в шаге от ребят, стоило только протянуть руку. Колька воровато оглянулся и на цыпочках стал крадучись подбираться к ним.

– Коль, ты куда?– спросила сестра, выглядывая с печи. Валенки у них были одни на двоих, а на холодный пол спускаться босыми ногами Сашке совсем не хотелось.

– Тссс!– глаза брата горели азартным огнем. Он медленно подошел к сложенному оружию и потянул за ремень.

– Ты чего делаешь? Дед увидит – побьет! А если немцы, то и расстреляют!– испуганным шепотом прошептала девочка.

– Не бойся! Я только посмотрю…– он аккуратно взял ружье и покрутил в руках. Гладкий полированный приказ сам лег в руку, будто для него и сделанный. Жутко довольный Николай поцокал восхищенно языком.

– Красота, какая!– перехватил винтовку, как положено, и сделал вид, что целится прямо в Шурочку. Та ойкнула и спряталась за занавеску, словно кусок ткани мог спасти ее, если вдруг брату пришло бы в голову нажать на курок.

– Да, не бойся ты!– поругался он на сестру. – Я сто раз видел, как так делают. К тому же, если она на предохранителе, то и выстрела не будет…Вот смотри…– он направил винтовку в потолок и нажал на спусковой крючок. Оружие неожиданно оглушительно громко бахнуло. С потолка посыпалась побелка.

– А говорил, не выстрелит…– захныкала на печи Шурочка.

– Это еще что такое?!– на пороге горницы стояли перепуганная Акулина и дед Федька, сверкавший глазами не хуже какого-нибудь волшебника, только судя по взгляду явно не доброго. Заметив в руках Кольки ружье и сопоставив его с дыркой в потолке, он мгновенно все понял. Кивнул Акулине, коротко приказав:

– Девку проверь…– и пошел медленно на внука с побелевшим от злости лицом, сжав крепко кулаки так, что ногти впились в кожу, доставляя боль. Колька отбросил в сторону испуганно ружье и попятился в сторону, уперся в подоконник и замер, зажмурившись от страха. Дед никогда не жалел внуков, как это делали другие. Если заслужили. То всегда наказывал.

– Шурка!– позвала Акулина плачущую дочку. Взяла ее на руки, выслушивая путанный рассказ, прерываемый хныканьем и приглушенными рыданьями.

– Я ему говорила, что нельзя! Мамка заругает, а он сказал, что ружье на предохранителе и не выстрелит…

– Знаешь, говоришь?– с тихой угрозой спросил дед, которого всего трясло от простой мысли, что внук мог направить ствол и в Шурку.

– Я думал, что на предохранителе…– захныкал Колька.– А она возьми, да и выстрели…

– Думал он! Мыслитель, ядрена шишка!– взвился дед Федька, доставая ремень из штанов.

– Деда! Дедушка, не надо…– Колька попятился. Но был ловко ухвачен за вихрастый чуб.

– Я тебе сейчас покажу не надо…

Одним легким движением Федор оголил Кольку. Содрав портки, перегнул через колено и со всего маху врезал по нежной коже ремнем, которая тут же окрасилась красным, чуть разорвав кожу. Внук заревел в полный голос.

–Я тебе сейчас покажу предохранитель, ядрена шишка!– дед Федька замахнулся для еще одного удара, но так и замер с занесенной рукой, прислушиваясь к голосу, доносящемуся с улицы через открытые сени.

– Хозяева! Хозяева! Есть кто живой?– голос был знакомым, но вспомнить, кто это было затруднительно. Дед Федька отпустил всхлипывающего Кольку и вышел на крыльцо.

Повиснув на плетень обоими руками, возле калитки стоял улыбающийся Говоров собственной персоной. Одет он был в теплую тужурку, потертую шапку-ушанку из кроличьего меха и хорошо подшитые валенки на резиновой подошве. Со времени их последней встречи он ничуть не изменился, разве что немного постарел, да на лбу пролегла глубокая, словно борозда, морщина, да отпустил тоненькие щегольские усики на манер старого дворянства.

– Ну, здравствуй, Федор Алексеевич!– проговорил он, подмигивая деду, ошалевшему от неожиданности встречи.

– Батя, кто…– на пороге избы Акулина замерла, мигом все поняв и мгновенно узнав непрошенного гостя. Замерла и вернулась в дом под аккомпанемент нытья Николая.

– Здравствуй, Тарас Павлович!– дед Федька спустился вниз с крыльца и обнял по-дружески Говорова.– За полгода тебя и не узнать стало! Похож на обкомовца какого-то…– осмотрел со всех сторон майора НКВД Подерягин.– Раздобрел!

– Хитрого тут нет ничего…Сидишь в лесу бирюком на казенных харчах!– пояснил Говоров.

– Ты так громко не вопи об этом на каждом углу, Тарас Павлович! У нас в деревне даже у плетней уши имеются…Как Настюха? Валька? Пашка?

– Все живы, здоровы, слава Богу! Привет вам большой шлют…Поработать под вашим началом снова хотят…– Говоров замолчал, ожидая реакции деда. Старик вздрогнул и тихо промолвил.