Гранд-Леонард

Гранд-Леонард
Александр Сергеевич Палкин

Первая книга о вымышленной вселенной, центр которой – сорокамиллионный мегаполис Гранд-Леонард. Пять произведений знакомят читателя с историями его жителей. Одни из них ведомы большими амбициями и ведут свою борьбу, тогда как другие ищут лишь тишины и покоя. Ненависть и любовь сражаются за место в их головах и сердцах, талант и страсть противостоят глупости и невежеству. И все это – на фоне нарастающего социального напряжения, которое грозит расколоть метрополию на враждующие территории. Каждое из произведений сборника без проблем читается отдельно, но при этом все они связаны между собой: некоторые персонажи встречаются сразу в нескольких историях, а их интересы пересекаются, приводя к новым жизненным ситуациям и переосмыслению окружающей действительности. К концу книги читатель собирает весь пазл под названием Гранд-Леонард, и в последующих книгах будет возвращаться в этот город с пониманием происходящего, среди новых лиц замечая знакомые, среди новых историй находя осколки старых.

Особая благодарность людям, без которых этой книги не было бы: Литвиной Илоне Владимировне (редактор) и Кобозевой Татьяне Евгеньевне (иллюстратор).

Предисловие

Гранд-Леонард – метрополия, мегаполис из множества мегаполисов.

Высшая точка глобализации пройдена относительно недавно. Само понятие «национальность» выветрилось из памяти сорока миллионов жителей этого исполина. Эклектика царит в искусстве, унификация живет в головах. Иван, Готфрид, Пабло или Акира – назовите свое сына, как хотите, ведь этимология утеряна. Религия? Никто не помнит, что это и зачем, хотя до сих пор в разговорах проскакивают возгласы «боже мой!» и «бога ради!».

Однако не обольщайтесь. Деление на тех, у кого денег много, и тех, кто за них надрывается до грыжи, никуда не делось: чтобы кто-то жил хорошо, надо, чтобы кто-то жил плохо, и так будет в любом людском мире.

В нем все циклично: на смену одним предрассудкам и конфликтам рано или поздно приходят другие. Деление города на так называемые сектора или «гиперрайоны» когда-то было условным. Теперь же между ними назревает раскол: у каждого свое правительство, своя элита, сильные и слабые стороны. Дух благородного соревнования во всех сферах городской жизни постепенно мутирует в противостояние и социальную напряженность.

На таком пестром фоне, в разных частях Гранд-Леонарда, разворачиваются важные для персонажей рассказов события. Здесь есть место как посредственности, апатии, невежеству – с одной стороны, так и амбициям, страсти, таланту – с другой, ибо на каждый внутренний конфликт всегда найдется несколько межличностых.

Оазис

– Что ж ты, такая красивая, и все не замужем? Дело-то хорошее. Я тридцать лет со своим Феодором прожила. Как нам было хорошо…, – свесив ноги с кровати, старуха с горькой ностальгией уставилась в окно.

Элинор устало потерла лоб. Ей хотелось смотреть куда угодно (даже на пожелтевшую оконную раму), только не на пациентку. Совсем у той голова отказала: пять или шесть раз было ей сказано, что замужем. Замужем! Но что теперь ждать от потерянных, забытых?

Она дала ей еще полминуты на разглагольствования о женском счастье, а потом подошла и, нацепив рабочую улыбку, погладила по плечу:

– Варвара, вам пора на водные процедуры. Давайте поднимемся, пожалуйста.

Та подняла на сестру-филомену растерянные серые глаза: очевидно, не услышала. Ничего нового. Люди с возрастом так погружаются в воспоминания, что вернуться в дряхлую реальность им все труднее и труднее. Кому-то не хочется, а другому не можется в силу сдающего позиции рассудка. За годы работы в приюте Элинор чего только не насмотрелась.

– Что, деточка? Я же кушала недавно, не хочу более.

– Мыться, вам надо мыться, – она стала поднимать бабку, стараясь не терять терпения и оставаться приветливо-тактичной.

– А, мыться. Да, наверно, можно, – закряхтев, пациентка медленно встала на ноги, и до ноздрей молодой женщины долетел запах гнилых зубов и чего-то еще, очень неприятного, так что даже передернуло.

– Вот так, вот так, – обнимая Варвару одной рукой, а другой придерживая ее неистово трясущееся запястье, филомена медленно повела ее в купальную комнату.

Боже, только утром ее мыли, откуда этот прокисший запах от редких, до единого седых волос и от шеи? Старость не просто печальна – она отвратительна. Не только приближением смерти и тоской по ушедшему, но и всеми сопутствующими бытовыми реалиями. Болью, вонью, бессилием. Деградацией по всем направлениям. И полувековым грузом воспоминаний. Разве они их грели? Не похоже. Просто дразнили, как исчезающий за поворотом хвост поезда, на который куплен билет, но нет уже в ногах силы, чтобы догнать и запрыгнуть.

Покончив с давно опостылевшим делом, Элинор вернула постоялицу в дормиторий[1 - Дормиторий – здесь: палата; комната в пансионе либо спальня в апартаментах, частной резиденции.], уложила, накрыла одеялом, несмотря на полубредовые возражения. И почувствовала кратковременное облегчение: ее ждали тридцать минут обеда вдали от стариков.

Коллеги Люсьена и Лидия еще не подошли, зато за круглым столом в маленькой кухне-кантине уплетала суп из термоса Мария. Элинор устроилась рядом, достав бутерброды и налив себе чай.

– Как сегодня мадам Аркёй? – спросила Мария, шумно прихлебывая.

– Все вздыхает у окна, руки трясутся еще сильнее. Ноги слабые стали, – произнеся это, она не почувствовала ничего, кроме равнодушия. Профессиональная пустота, усталость внутри давно вытеснили идеалистические образы и свели на нет порывы сострадания.

– Ой, что делать, что делать… Я ее проведаю к вечеру ближе. Она любит со мной болтать. Столько всего порасскажет интересного о прошлых временах, что я аж молодость сама вспоминаю, – Мария тепло улыбнулась и взглянула на Элинор как будто в ожидании аналогичной улыбки и понимания, но женщина опустила глаза и стала разворачивать обертку бутерброда. Ни к чему тратить последние силы на искусственный эмоциональный отклик. Мало того, что она давно уже не чувствовала удовлетворения от своей работы, так еще и разница поколений делала свое дело: Марии возиться с постояльцами куда интереснее и понять их легче, ведь она ненамного моложе…

В комнату, скривившись в отвращении, вошла Лидия.

– Обоссался, третий раз за день! Зачем я меняла ему трусы два часа назад?

Мария обернулась:

– Чего ты? Кто дел наделал на этот раз?

– Новый дед, Лукаш. Характер тот еще. Встать не в состоянии, зато высокомерный, будто что-то из себя представляет! – она подошла к раковине и повернула кран, все еще морщась и хмурясь.

– Руки моем в коридорном санблоке после пациентов! – поспешно напомнила коллеге Элинор.

– Да помыла я их, помыла. Это еще раз, на всякий случай, – Лидия с остервенением терла мылом ладонь и каждый палец около минуты – быть может, кому-то другому это показалось бы странным. А Элинор понимала. Ей самой хотелось иной раз также тщательно вымыть руки, но коллеги часто оказывались рядом, а при них было неловко показывать брезгливость. Мария, проработавшая в приюте женского благотворительного ордена «Филомена» двадцать лет с невероятной отдачей и неисчерпаемым состраданием, точно бы неодобрительно покачала головой. Настоящая Сестра не могла постоянно брезговать, раздражаться, быть глухой к просьбам и слепой к нуждам своих подопечных. Иначе выводы вышестоящих о некомпетентности такого работника напросились бы сами собой. Кроме того, у Элинор имелась веская причина, чтобы Мария была к ней настроена по-прежнему дружелюбно, по-матерински. И, наконец, если руки вымыть не трудно, то память очистить от всех жалких образов, вокруг которых протекали ее будни, не представлялось возможным.

– Ты что же, не знала, куда ты идешь работать? – спросила со спокойным, но твердым укором Мария, вернувшись к поеданию супа.

– Знала, знала. Но всему же есть предел, – Лидия все еще хмурилась, вытирая руки о белоснежное вафельное полотенце. – Ему операция какая-то нужна, или еще чего, а то он так и будет….

– Его не вылечить, к сожалению. Врачи повесили его на нас, чтобы остаток жизни облегчать муки, – вздохнув, напомнила Элинор.

Мария, стоически улыбнулась, затем снова обратилась к Лидии:

– Легкой работы в Ордене никогда не было и не будет, моя хорошая. Если чувствуешь, что не выдерживаешь, то лучше уходи. Не порти жизнь ни этим бедным людям, ни себе.

«Если чувствуешь, что не выдерживаешь, то лучше уходи».

Элинор будто током ударило. Да, конечно, эти слова были адресованы Лидии, но они почти полностью соответствовали тому, что твердила она сама себе последние месяцы.

– Настоящие филомены работают от души. Если нет души в том, что ты делаешь, то ты не филомена, – изрекла, наконец, Мария, завинчивая крышку пустого термоса.

Настоящие, вот именно! Уж она знала, о чем говорила. Правда, таких работниц, как эта немолодая женщина, было немного даже среди рядовых сестер. А уж что говорили про верхушку… Лучше бы Элинор вообще никогда не слышала всех этих слухов, не читала расследований журналистов и оставалась той юной дурочкой с большими глазами, готовой кинуться на помощь каждому, кого сюда привозили, верившей во все, что было в уставе ордена. Интересно, сколько раз те, кто его составлял, нюхали дерьмо и мочу у постели немощной старухи? Пробовали ли они перевернуть шестидесятикилограммового старика, чтобы спасти его сморщенное, синюшное тельце от пролежней? А случалось ли им заходить в дормиторий, обнаруживать, что…

– Рафаил – все, – Раиса, вторая по старшинству и по возрасту сестра после Марии, заглянула так тихо, что Элинор вздрогнула при звуках ее острого как бритва голоса. – Врач зафиксировал только что. – Сказав это, она исчезла внезапно и бесшумно – уже в который раз. Словно призрак, Раиса возникала из ниоткуда, чтобы сообщить дурные вести. И надо же ей было первой оказываться возле тех, кто только испустил дух! Ведь там все, в какой дормиторий ни зайди, стояли одной ногой в могиле и в любой момент могли…

Мария шумно, неловко отодвинула стул и поспешила следом, надевая на ходу очки; вовлеченность в работу вновь покрыла ее лицо вуалью морщин.

– Лучше бы ссыкун.., – послышалось Элинор, и она не удержалась от того, чтобы украдкой взглянуть на Лидию. Но, вполне возможно, в суматохе и шуме последнее слово породило ее воображение.

– Она себя не уважает, – буркнула Лидия спустя минуту, наливая воды.

– Кто? – Элинор рассеянно ковыряла вилкой остатки обеда и не сразу поняла, о ком речь. Ум осаждали смрадные тяготы дежурства. Через десять минут предстояло окунуться в них целиком.

– Мария, кто же еще. Как можно полжизни убить на вот это убожество? Она же прекрасно знает, что для крупного начальства приюты Ордена давно стали антерпризой[2 - Антерприза – коммерческая организация, компания с правом ведения деятельности на территории Империи (преимущественно в метрополии).]. Благотворители заваливают руководство деньгами, а сестрам предлагается вкалывать за благодарность от общества и монетки на хлеб. Но нет! Она знает и продолжает убиваться за свои гроши, да еще и нас гоняет, стыдит!

– Все всё знают. Но надо же кому-то честно работать. Вот если тяжело заболеет твоя мать, а у тебя не будет средств ее лечить и содержать в должных условиях, то ты же ее только сюда и сможешь привезти, разве нет? Никому она больше не нужна будет, только Марии.

Лидия поморщилась, но не нашлась, что возразить. Элинор же снова попыталась заткнуть чувство стыда, подававшее внутри нее голос. Мария – молодец, а она не такая. Мария решила положить себя всю на алтарь безвозмездного служения самым жалким, беспомощным среди живущих. А ей десяти лет хватило с лихвой, чтобы понять, что она имела право на счастье и покой. И глупее всего было продолжать искать его в местах, подобных этому. Кто-то может жить вот так, а кто-то – нет. Поэтому что ей остается? Возложить на Марию то, от чего ей просто жизненно необходимо было избавиться…. Марии не привыкать, а Элинор хотела пожить, вкусить плоды драгоценных лет, когда еще ходят ноги, и в порядке голова. Пока красота не слетела пеплом прошлого с лица и тела, оставив взамен себя уродливые борозды, пятна и дряблую кожу. Хотелось любить – по-настоящему, а не из жалости. И одного, а не всех, кого велели.

* * *