Немеркнущая звезда. Часть четвёртая

Но шумная некогда улица их опустела и обезлюдела совершенно, вымерла будто бы после стихийного бедствия или чумы: не видно было через оконное стекло и штору ни единой живой души. Только из калитки частного дома напротив то и дело показывалась лысая голова постаревшего и погрузневшего соседа Орликова, 70-летнего гонористого мужика, их местного “токаря-интеллигента” или “кандидата рабочих наук” – как соседи его за глаза звали за напускную важность. С его дочерями Вадим когда-то учился в 4-ой школе и даже какое-то время общался, дружбу водил. Особенно со старшею – Ольгой, холёной, статной девахой по молодости, которой, впрочем, не повезло с замужеством: так старой девою и жила, горе горькое мыкала.

Этот хитрющий и скользкий мужик, дядя Толя Орликов, помнится, вечно над всеми подсмеивался и подтрунивал, имея торговку-жену, оборотистую бабу-хохлушку, которая всё на свете достать умела, в любую щелку пролезть. Из-за неё и он сам поднялся, заважничал, заматерел – и за дураков всех начал считать, за недотёп-неудачников. По этой причине отец Вадима его на дух не переносил, часто и не здоровался даже, не замечал… А после того, как вышел на пенсию, этот ядовитый дядька начал активно гнать и торговать самогонкой, сколачивать на винном промысле капитал. И поэтому целыми днями торчал на улице возле своей калитки – наподобие проституток, которые клиентов ждут. Вот и он подобным же наглым образом алкашей-простаков всё стоял поджидал с мутной зловонной жидкостью наготове. И неплохо наживался на этом все 90-е годы, судя по его же словам, что доходили до соседей от его городских родственников…

5

Устав стоять у окна и прожжённого сквалыгу и барыгу Орликова через стекло лицезреть, ловко проворачивавшего на глазах у всех тёмные воровские делишки, опаивавшего своих земляков по сути, сознательно обиравшего и убивавшего их, Вадим подходил к дивану, садился возле него на стул и подолгу сидел и смотрел на тяжело дышавшего в забытьи отца, худое, измождённое лицо которого было покрыто большими розовыми пятнами.

Господи! как ему было жалко умирающего батюшку своего, больного, несчастного, обессиленного, каким отец прежде никогда не был, не желал быть, каким Вадим его сроду не помнил. Наоборот, он знал и помнил отца всегда волевым, решительным, предельно-отчаянным человеком, этаким сорвиголовой, готовым ради семьи на всё, на любые самые невероятные подвиги и поступки, любые со своей стороны жертвы. Ради жены и детишек отец горы мог своротить. И он их действительно воротил: он достиг к своим 67-ми годам практически невозможного.

И это всё не пустые слова, не красочный вымысел напоследок – для утешения умирающему. Разве ж это не подвиг был с его стороны, если, имея всего-то четыре класса образования и ташкентское ремесленное училище за плечами, косноязычный малограмотный отец отвечал, в итоге, за энергоснабжение всего их города. Работал старшим мастером долгие годы, а потом и вовсе начальником участка в Горэлектросети, третьим человеком по значимости после директора и главного инженера, с мнением и приказами которого обязаны были считаться все работники их немаленького коллектива. И, соответственно, в подчинении у которого были десятки электриков, бригадиров и мастеров, несколько спецмашин, были даже и инженера из лаборатории. Люди все с высшим и техническим образованием то есть, с “корочками”-дипломами на руках, что при советской власти просто обязаны были бы дать им пропуск к командным должностям и большим окладам. Но вот, однако ж, не дали.

Отец им дорогу перегородил, закрыл собой путь наверх крепко-накрепко. Именно он, необразованный лапотник Стеблов Сергей Дмитриевич, глухая деревенщина и безотцовщина, “лимита” по городским меркам, “хлыщ залётный” и безпорточный, у которого никогда не было блата в городе, “мохнатой руки” и поддержки родственной, – именно он и руководил ими всеми, а не они им. Потому что горел на работе, и готов был пахать день и ночь. Потому что дело своё знал как никто другой, и был некапризным и безотказным. Даже и ночью могли его разбудить – и будили! – и он поднимался с постели и ехал на вызов. И не ныл никогда, претензий и условий не предъявлял, не просил потом себе внеурочные выплаты и отгулы.

И начальство это ценило, держало его наверху, не переводило в простые электрики, в разнорабочие – тем более. Про это даже и речи ни разу не шло: никогда отец не боялся за свою работу и должность, не заводил в семье разговоров на эту тему – настолько у него в электросети всё было прочно, надёжно и предсказуемо…

Вадим хорошо помнил, как в детстве во время самых страшных и разрушительных ливней, штормов и гроз, когда кирпичные стены их дома дрожали словно фанерные, и хотелось куда-нибудь спрятаться побыстрей, в подвал от страха залезть, в глубокое подполье, а электрические провода на столбах когда рвались как нитки, – как в это жуткое и смертоносное, поистине апокалипсическое время их ответственный и трудолюбивый отец всегда добровольно, не дожидаясь звонка, поднимался с тёплой постели, разбуженный грохотом грома, и обречённо говорил домочадцам, обхватив ладонями голову:

«Ну что, надо мне одеваться, ребята, и собираться на выход. Чего лежать и тянуть? Перед “смертью”, как говорят, не надышишься… Сейчас ведь позвонят, паразиты, и приедут за мной. Как пить дать приедут: тянуть и жалеть не будут. Половина города уже, небось, без света сидит из-за оборванных проводов. И никому до этого в нашей электросети дела нету».

Через какое-то время в квартире Стебловых действительно раздавался телефонный звонок: дежурный диспетчер сообщал отцу про аварию и непогоду, про обрыв проводов или выход из строя трансформаторов в электроподстанциях; и, как итог, про уже выехавшую за ним аварийку.