Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая

У нашего народа живут те особые вековые династии, в той их полноте смысла слова, когда наши знания, когда наше умение жить, выкристализовывается, выковывается не в миг, и не за один раз, а так как-то исподволь, иногда исподтишка только, подсматривая вот так мальцом одновременно и за своим родным дедом, и за своим родным любимым тобою отцом, и за страшим твоим же братом, когда тебе самому хочется не только достичь высот их особого ремесленного мастерства твоего родного и старшего, но и даже превзойти самом их в своём умении, в своём таланте, как у тех же олимпийских чемпионов, которые каждый раз, с каждой новой олимпиадой берут высоты выше пусть и даже хоть на один миллиметр, берут вес больше пусть и на один грамм, плывут быстрее пусть теперь уже когда как-бы все внутренние резервы человеческого организма нами изучены и вот так исчерпаны, и на сотые доли секунды опережают они своего противника, так как в тех олимпийских современных рекордах уже заложены буквально все человеческие резервы и заложены буквально все пределы тех физических сил нашего организма, пределы прочностей всех наших тканей, и наша вся наука о человеке уже, кажется, исчерпала те особые пределы неимоверных и часто не раскрытых, и даже на сегодня самих сил человеческих.

Так и в нашей, и в его любви, не видя, как любили твои родители друг друга, как дед ухаживал за твоей бабкой, невозможно и самому быть, и невероятно нежным, и еще таким же в любви теперь страстным.

Так, вероятно и наш настоящий преданный своему хозяину камчатский самурай Алексей Ваямретыл, желая быстро и насыщенно жить и, побеждать так вот быстро сам он выгорел, так вот быстро всё он здесь на полуострое Камчатском как бы и выстрадал, что сам сгорая для других и сам в миг сгорел, вмиг, вспыхнув где-то на нашем безмерном небосклоне вспышкой новой сверх яркой и вот этой сверхновой звезды, которую может не все ученые астрономы, тогда и в тот момент может быть и заметили её. Так как, их телескопы были направлены может быть в другие секторы или вовсе в другие зоны нашего необозримого небосклона.

Так и мы, пишущи эти беглые строки, хотим сами сосредоточить их свои чуткие и чувствительные антенны именно на жизни нами обожаемого, нами теперь почитаемого Алексея Ваямретыла настоящего верного своему хозяину камчатского самурая…

___

А, среди прочих причин гибели пчел, называют теперь и даже современные новые сети сотовой связи, которые вошли в нашу жизнь буквально в последнее десятилетие, а также ослабление их организма вызванное теми вездесущими клещами, не известное грибковое заболевание и, даже повышение в последние годы солнечной радиации…

– За что же гибнут наши пчелы? – теперь и Александр Уголев настойчиво и не раз спрашивал себя.

Не хотелось бы так думать, но похоже, что губят их еще и наша самонадеянность, и губит их наше потребительское отношение к самой первозданной земной Природе. В отличие от свободно, живущих птиц, эти трудолюбивые насекомые во многом ведь находятся сейчас «под опекой» человека, как и наши дети камчадалы находятся здесь на Камчатке в многочисленных почти в каждом поселке в школах интернатах.

– А значит, за всё, что с ними происходит, несем ответственность именно мы!

Так и, наши камчатские дети и уже не важно нымылан он или коряк, чукча или он поистине коренной олютор, лауроветлан или даже эвен, они, будучи, раз помещены в эти закрытые школьные интернаты, за них отвечаем мы и только мы!…

И, Уголев Александр вот, прочитав последнее слово статьи о маленьких пчелах, осознал, что за всё, что происходит и произошло с Алексеем Ваямретылом, за всё, что с ним случилось ранее и, что случится затем несут ответственность и, прежде всего, именно его родная мать Татьяна и старший, и его такой родной брат Денис, его любимая им жена Айна, и все многочисленные друзья его Николай, Костя, Андрей, Руслан, Олег, а затем и многочисленные его «товарищи», и может быть еще его собутыльники, которые каждый в отдельности и, все вместе, заполняя полностью всю его камчатскую жизнь, не смогли и не сумели ему вовремя помочь, вовремя подставить своё твердое плечо своей поддержки, вовремя его строго даже в чем-то одёрнув, как-то приостановить в его поистине юношеско-подростковых его многочисленных девиациях, вовремя его наставить на путь истинный, чтобы научить его по-настоящему противостоять, как тем особым глобально-планетарным и часто, не зависящим от нас самих вызовам, так и, уберечь его от наших простых, тех особых человеческих, часто может не вразумительных, часто не понятных, не осознанных или не оправданных взаимоотношений, старых или внедренных новых наших верований, особых пережитков и старых обычаев с которыми мы иногда миримся или неистово их преодолеваем, и не всегда может быть, приемлемых в светском нашем современном интегрированном во все мировые процессы обществе и всех человеческих, отживших традиций и предрассудков, которые еще намного ведь многограннее и сложнее переплелись у нас самих, еще намного может и противоречивее всех тех неизвестных многим факторов, окружающей нас среды и всей окружающей нас экологии или того особого космологического вселенского на нас самих влияния, о которых нам часто маститые ученые из-за получаемых ими долларовых грантов и не говорят нам о них, управляемые транснациональными компаниями средства массовой информации или сами маститые ученые, которых, сегодня транснациональные компании и корпорации с легкостью могут и проплатить своими долларами или особыми льготами, и почестями вплоть до Нобелевской премии, и, даже чуть попросить за неплохое вознаграждении хоть некоторое время слегка помолчать, промолчать только покуда…

И ему, теперь хотелось еще глубже разобраться в тех своих человеческих взаимоотношениях со своим младшим другом Алексеем Ваямретылом, которые в какой-то момент вот так легко прекратились и надорвались, дали совсем не заметную трещину, как в том большущем океанском, спрятанном в пучине воды айсберге и, отломившийся кусочек так его затем завихрил, закрутил в том безмерном мировом Тихом нашем океане и в нашем Беринговом море, что уже из, образовавшейся глубокой воронки, как он не пытался своими тонкими руками выбарахтатся уже ведь никак и не смог он, с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой и, даже с каждой прожитой им секундой здесь на Земле, погружаясь в ту невидимую может быть другими бездну холодной тихоокеанской водной ледяной пучины, на те неведомые глубины Тихоокеанских земных одиннадцатикилометровых глубочайших разломов, которые как здешние предвестники и всех земных катастроф, и окружают нашу Камчатскую землю, которые и рождают здесь эту богатую людьми, богатую ископаемыми, богатую рыбой землю и еще рождают её могучие такие исполины четырех, а то и пятикилометровые вулканы, которые и одновременно охраняют нас, и которые зачастую еще так грозно предупреждают нас своими спонтанными теми выбросами о своей той их космической, а вовсе не земной силе и как бы уведомляя нас, о том своём мировом величии здесь на Земле, только своим подземным инфразвуковым гулом и особыми нескончаемым в период извержений их вибрациями, возвещая из своего огненного чрева, что все мы, живя, прежде всего, мы все вместе с землею нашей постоянно горим, и мы в первую очередь вместе с друзьями своими лучшими постоянно в этом тихоокеанском водовороте сгораем, выгораем буквально дотла и, что живя, вся наша жизненная самая высокая та физическая энтропия наша всё равно, с прожитыми нами годами почему-то неуклонно у всех у нас она уменьшается, куда-то как-бы и она неуклонно убывает, может быть, утрачивая ту юную остроту наших ощущений, и даже ту особую ясность нашей мысли.

И, у кого-то, как и у Алексея Ваямретыла истинного и настоящего преданного своему хозяину камчатского олюторского самурая её той жизненной его энтропии хватит только на таких коротких и таких его этих быстротечных двадцать пять лет земной здешней Ветвей-Тиличикской Камчатской только его жизни, а у кого-то, как моя знакомая чукчанка Олелей Айна Ивнатовна что из северного Ачайваяма хватило теперь её уже на все 96 только её лет, прожитых ею лет и она ведь уже давно, и так настойчиво просит своего божественного ворона, своего Божественного-Кутха, сидящего вон рядом на раскидистом одиноком тополе не мене старом, просит его на своих крыльях её унести с этой Камчатской Земли, так как и, слепая давно уже, и дочь давно от горя, и безответной любви у неё здесь в Ачайваяме повесилась, и рядом-то внучка четырнадцатилетняя в таком же как и другие дети в ачайваямском интернате уже подрастает, а еще и пенсии не хватает ей на жизнь для двоих. Юное дитятко-то у неё здесь в селе растет, оно требует и одежки, и пищи, и присмотра, да и внимания, которого она и дать уже не может по немощности своей, да и года уже не те, чтобы за малым ребеночком ходить ей.

А он, их чукотский, их корякский, их намыланский, их олюторский тот сказочный и самый божественный из всех божественных тот, как и она, довольно старый почти трехсотлетний Кутх нисколько не желает повиноваться её таким настойчивым мольбам и её настойчивым просьбам к нему одному, понимая, что её хоть и такая уже довольно низкая жизненная энтропия еще нужна её родной, её любимой и её единственной внучке Альбиночке, которая с каждым деньком растет, которая с каждым прожитым ею днем как-то быстро взрослеет и вот-вот она войдет в тот особый голубиный, в тот здешний речной ачайваямский заячий возраст, или нерпичий возраст, когда из её, также невидимого нам из её плодного яйца, из её теплого дышащего чрева, из её молодой яйцеклетки, из её молодой энтропии вдруг и для всех неожиданно родится, может быть, новый ачайваямский Алексей, новый Алексей Александрович, новый такой маленький, такой пухленький Алексей Александрович Ваямретыл, как и мой внук Степан Васильевич, который родился 23 октября 2012 года далеко отсюда в Липецке.

И я именно теперь уверен, обязательно родится от неё новый истинный и настоящий новый камчатский самурайчик, и внове здесь на полуострове камчатском родится здешняя камчатская жизнь, как и каждую весну, начинается на Земле внове, с каждым днем тогда повышая его внутреннюю ту физическую, может термодинамическую энтропию, и её белое, как этот первозданный ничем незагрязненный снег, молоко им выпитое будет, как та живительная влага и чиста, как те слезы, которые я сейчас и сегодня лью по памяти нашего Алексея Ваямретыла – давно лежащего на воде теперь в виде глыбы прозрачного льда и невероятно чистой этой удивительной только его речной воды – только его нилгикын мымыл.

И теперь я вижу под ним, подо льдом, образовавшемся из той воды, которая легко испарилась, тогда из его тела, объятого пламенем костра и там где-то в глубине плавает, и резвый гольчик, и шустрый неуловимый молодой харитончик, так как Солнышко-то ранней весной весело греет и новая жизнь здесь на полуострове нашем Камчатском, и на нашем любимом Земном круглом шарике зарождается, как и в 123000 случаев это происходит ежедневно, как и ежедневно гаснет столько же звезд на нашем необъятном небосклоне, возвещая всех нас об уходящих с Земли разных людей и еще молодых, и не очень людях…

И, Уголев Александр понимал, что саму эту такую насыщенную камчатскую жизнь никому и никогда не остановить, как и этот его теперешний полет в пространстве из Москвы до Петропавловска-Камчатского и до самых этих береговых тихоокеанских Тиличики, не прервать ему самому и сейчас, так как у самолета есть свой настоящий командир. Сегодня и сейчас он может быть еще на рулежке в Москве, и стоит только сверхмощным мощным турбинам набрать те стабильных десять тысяч оборотов и, выйти их самолету на рулежку и, затем их тех двигателей по воле пилота произвести максимальный форсаж, и уже диспетчер дает разрешение идти вам на взлетную полосу, а завтра – он уже идет здесь в Елизово на снижение и вновь форсаж но уже для быстрого торможения тех же турбин и он здесь на полуострове в Петропавловске-Камчатском, а там и совсем не далеко его теперь такие родные Тиличики, там его родной дом, там его любимая жена Наталия…

К большому сожалении, сегодня он не командир в кабине этого самолета А-310, так же он не командир и в самолете всей нашей, и его Жизни, где может быть сам Господь Бог – где Иисус Христос и, по ведомым, только ему законам и законам задает всем нам свои управляющие команды, которые вся наша Жизнь, как и этот самолет уже послушно их выполняет, нисколько не считаясь ни с мнением самого этого утлого пассажира только нашего лайнера Жизни, ни с его желаниями и даже ни с его особыми верованиями при его земной Жизни здесь в самих Тиличиках, несясь по ней как то крыло чайки несется беспрестанно по этим восходящим воздушным потокам отрывающимся здесь в Тиличиках от пологого берега, только разве разрезая тот воздушный поток острием своих расправленных крыльев, что бы село твоё любимой и древнее затем люди назвали Тиличики именно это крыло чайки…

И вновь, там в его голове и воспоминания, и не только об Алексее Ваямретыле, а и об своих сыновьях Алексее и Василии, жене Наталии, родном брате Иване и любимых внуках своих только, что рожденном Степане и двенадцатилетнем Данииле… и, даже его воспоминания теперешние о предках своих: матери Евфросинии, и брате Борисе, бабке Надежде Изотовне, тетке Арине Ивановне и Екатерине Ивановне, дядьях его Александре Ивановиче и многих-многих с кем давно он здесь на земле и простился, которые давно его здесь на Земле покинули, чтобы вести эту свою беседу с ними всеми уже оттуда, уже из этого безмолвного камчатского его далека-далека.

___

Глава 14.

На его руке татуировка: паук постоянно, ползущий вверх.

Когда в еще юном теле Дениса Ваямретыла начала здесь на Ветвейваяме пробуждаться настоящая мужская сила и особая его неповторимая стать, а было ему уже лет четырнадцать и его родной дед послал его в село Ачайваям в оленеводческое звено на летовку, к своему другу и наставнику Омрувье Игнатию Павловичу, чтобы тот, обучил за длинное лето, мальца не такому и простому, здешнему пастушьему ремеслу пастуха-оленевода и, чтобы он лучше узнал свой родной такой благодатный камчатский край.

Отправились они пешком со своим родным дедом в дорогу через село Хаилино, но только деду Дениса, да разве еще медведям и здешним росомахам, ведомыми узкими но кем-то до них протоптанными тропинками. Правда, у деда Дениса в его народе была настоящая кличка росомаха, так как своими тундровыми повадками, особым образом жизни, да вероятно и своим волосатым обликом он был похож на этого мудрого и одиноко живущего зверя, всегда находящегося рядом с царем зверей медведем, и в то же время, находясь от него как-бы и поодаль, на определенном и безопасном расстоянии разве, собирая только после того объедки с его здешнего речного обильного краснорыбьего стола.

Когда же наш камчатский умка-медведь, прятал в тундровую подстилку свою изобильную летнюю добычу, чтобы её затем за день, а то и за два пробрал легкий душок, тут как тут появлялась наша одинокая росомаха – «друг» медведя, влекомая тем особым ароматом пищи, и для неё тогда наступал особый дармовой праздничный летний пир настоящего росомашьего обжорства, так как косолапый властелин здешней тундры умка в это время был так увлечен на перекатах ловлей красной рыбы, что в своём рыбачьем азарте он напропалую забывал о всех своих береговых припасах и о возможных жадных до его припрятанной там еды воришек.

И, её ранее пустой желудок, наполнялся слегка кисловатым и одновременно сладковатым мясом крупной дичи (то оленя, а то и лося или совхозная корова или попадалось ей часто даже мяса красной рыбы из ям с рыбой от многочисленных здешних речных браконьеров).

В такие моменты неделями росомаха не отходила от примеченного ею места, только кружа и тропя это место и каждый день, кормясь здесь, как и некоторые наши ленивые люди кормятся часто в столовой или даже в ресторане. В такие дни, для неё наступал радостный пир и ей жить здесь становилось легко, не то, что длинной-предлинной зимой, когда надо было пройти не один десяток километров по берегу моря или по бескрайней тундре, чтобы найти где-либо хоть одно упавшее с летящего по ветру черного ворона перышко, или, оставшееся от стола хитрой лисицы или хоть кусочек от пира вездесущих божественных здешних черных воронов.

По молодости путь от Ветвей через Култушино до Хаилино и затем до оленеводов в Ачайваям для Дениса с дедом Ильей составил всего две недели, и он не успел устать от пройденных ранней весной еще местами подмерзших тропинок, так как снег практически еще не растаял, а за зиму он слежался здесь в тундре став как слежавшийся цемент и под солнцем он превратился здесь до стальной плотности, и идти было им, на подбитых еще осенью нерпою широких их охотничьих лыжах так легко и так скоро. Денис чувствовал в своём теле еще ту особую нисколько не растраченную юношескую прыть, и всё время часто пытался обогнать деда, неся вместе с тем за плечами довольно таки увесистую поклажу, хотя, как знал по опыту Денис, что коряки и чукчи, да и нымыланы вместе с камчадалами и олюторами, выходя в тундру, из одного села в другое большой поклажи с собою никогда и не берут, а только легкий, но острый и прочный нож, естественно запас спичек, обязательно алюминиевый котелок для воды, да еще небольшой запас сухих и легких продуктов на первые два-три дня и понятно еще ту особую щепотку соли, да обязательно корешки таинственного и их сказочного этого загадочного золотого корня, здешней родиолы розовой. Да и сами селения здесь, располагались таким образом, что путник пеша уже буквально на третий день доходил до него, а в селе или на стоянке оленеводов или на стоянке рыбаков и новые встречи, и новые разговоры, и новый общий стол, когда путника и радостно приветят, и еще ароматным чаем не один раз его напоят, и затем уложат спать на мягкой постели не хуже, на чём сами спят. А если, путник ими уважаемый, если еще он как Денис молодой, стройный и довольно красивый, и вызывает настоящее доверие своими речами, и трезвыми рассуждениями, то и дочь свою или даже любимую мамушку рядом с тобою обязательно они тогда ему положат, чтобы их ту древнюю кровушку слегка там, в глубоко их спрятанных генах как-то взбодрить, чтобы кровушку свою истинной энергией и молодостью на раз освежить и не было бы у них той нашей современной, нынешней в таких случаях необоснованной «ревности» или еще крепкой «ненависти» к другу молодому своему, к брату своему, так как от своих предков ведали они, что для того, чтобы род их мужал, чтобы не выродился он и не прекратился он, чтобы олени плодились им сильный пастух здесь в тундре бескрайней нужен был. А уж олень здесь и жилье тебе дает, и кормилец он естественно твой, и буквально он вся жизнь твоя. Ни он без тебя, ни ты уж без него не проживешь на здешних привольных камчатских просторах.

У них, у всех здешних камчадалов не было и того пуританского, современно американского, вышедшего с их рабского прошлого, что нельзя женщину тронуть или её самой проявить какую-либо инициативу. Всё это здесь лишнее, всё здесь это такое наносное.

Правда, Денис был еще в том довольно юном возрасте, что об этом только разве от старших или от своих ровесников он и слышал, да ни с одной девчонкой или с мамушкой еще он ведь ни разу и не спал, так как его по юности душевной только и интересовали, и влекла здешняя охота, само долгое передвижение, неуемное его желание смены мест, познание родного края, освоение нравов народа и всех обычаев соплеменников его, а уж к вечеру за длинный день он так здесь уставал, что, только, насытившись вечерним чаем и настоявшейся на пару шурпой из оленя он в отрубе падал на первую же жесткую шкуру оленя и, спал таким сладким, и таким юным сном, что разве только может ранним и холодным утром, когда ты пробуждаешься, его уже начинали будоражить те сказочные наши в молодости сны, о которых он боялся кому-либо и рассказать, так как об этом редко кто из нас со старшими и говорит.

– А кому и что здесь в тундре ты и расскажешь, когда тебя окружают только взрослые постарше тебя?

– А ровесники и твои ровесницы, все остались там в селе твоем родном на Ветвей и их только во сне, и видишь, и во сне ты общаешься с ними, и еще может, обнимаешь тех смазливых упругих девчонок в чём и сознаться ему теперь стыдно даже себе самому. А вообще, он даже не задумывался об таких отношениях между девушкой и юношей, что ему всё чаще и чаще снилось во сне. Ну, может только ранней осенью, когда мощный хор ищет свою олениху, он из-за куста понаблюдает изподтишка за их особыми осенними играми, за их не обычными и новыми для него оленьими нравами.

Когда он был прошлым летом в табуне не далеко от дома и, видел осенью, как начался гон у их оленей, он с интересом наблюдал за тем, как крупный хор садился сверху на маленькую, как ему казалось самку, то и его юная никем еще не обузданная плоть иногда загоралась такой пламенной силой и той особой внутренней напряженной страстью, что она так сильно напрягалась от прилившей к ней горячей и быстро-юной на воображение его не испорченной еще крови и тогда, как будто бы вот-вот он выпрыгнет у него изнутри из его тела и легко брызгая, обольет особым жаром теплой живительной жизнь дающей жидкостью и в эти мгновения ему, когда он закрывал глаза только представлялось, что красивая кареглазая еще ведь и неведомая красавица в красной праздничной вышитой ею же кухлянке, та особая его девушка-нымыланка следит за его неловкими движениями рук, которыми он старался сначала как-бы и подправить, и куда-то во внутрь спрятать все-то внутренне его юное напряжение, и теперь так сильно волнующее его в эти мгновения.

А уже к утру, он вновь выходил на окраину табуна и внимательно всматривался в не на жизнь, а на смерть бои крупных хоров и их победный танец, когда им удавалось победить, иногда истекая одновременно и слюной, и красной кровью, а из их напряженных тел, так же, как и у него вчера вечером мимо их воли, брызгала белесоватая жидкость и следовал за этим сильный их призывный рёв, который трудно кому и передать, и который возвещал всю здешнюю округу о зарождении новой оленьей жизни здесь в бескрайней их оленной тундре. Тогда после победы мощный самец, становился на возвышенность, его обдувал сильный осенний ветер, шерсть у того дыбилась, под ней видна и его сила, и толстый жир, набранный за длинное лето, богатое зеленой травой. Природная сила и непередаваемая здешняя грация хора в охоте была видна издалека, и он споро буквально на секунды страстно сливался то с одной, то с другой, охочей к нему самкой, по-своему тому природному хоммингу, вливая в её тело всю свою особую оленью такую еще молодую силу и свою не дюжинную жизнь, дающую ей всю энергию, и ту физическую особую термодинамическую энтропию, о которой Денис еще ничего и не знал, которая по прошествии времени легко как бы сама-собою превратится в саму здешнюю камчатскую полноценную Жизнь, затем превратится она в несмышленое весеннее каюю, которое будет нуждаться в постоянной его охране и в его опеке, покуда не подрастет и само через год или через два не схватится с этим хором в том хомминговом их страстном поединке не на жизнь, а на смерть, и в этом вся здешняя камчатская жизнь, в этом поединке все здешнее бытие, и вся сущность здешней такой древней корякской философии.

И, в юной не зашоренной никакими предрассудками голове Дениса возникал вопрос:

– А смогу ли я так, как этот сильный хор?.. И где моя нымыланка? Ждет ли она меня?

И, этот внутренний его вопрос был довольно долго без ответа до самого этого лета. Денис все шел и шел, и нес, и нес за плечами тяжелую ношу, так как там был и запас продуктов, и постель, и одежда на долгое лето, которой его снабдили заботливые руки его матери, шившей по ночам из шкур оленя и из разной здешней дичи ему прочные торбоза, летнюю кухлянку и этот нарядный только для него малахай.

Из его личной одежды ему больше всего нравился малахай. Его покрой, его рисунок говорили об истории его Ваямретыла рода и о его особом здешнем предначертании, завитки того замысловатого рисунка таили в себе секрет всего его будущего, прорисованного в извилистой линии графического разноцветного орнамента. Все это, было также еще спрятано в том мелком бисере, который по кругу набирались не один день и вечер уже плохо видевшей матушкой и, вкладывающей в его головной убор всё своё умение и древнее, а можно сказать древнейшее здешнее их особое и камчатско-ветвейское знание.

А видела и знала она за свою длинную жизнь, как и его любимый дед Росомаха очень много. Правда не всегда она могла всё высказать своими словами и на своем языке, который сам Денис уже плохо и понимал, прожив много лет в круглосуточных садиках и пришкольных здешних камчатских интернатах. Для него, часто достаточно было изменения мимики её лица, чтобы Денис понял, радуется она встрече или чем-то там внутри души своей она огорчена, или чего-то желает именно от него и теперь.

Вот, когда он пришел из райцентра от друзей и она мыла его под струями воды, и увидела новую не её рукою сделанную татуировку на левом его плече в виде паука ползущего вверх, её сердце слегка ускорило свое биение:

– Юнец мой зреет и идет вперед, – а еще подумалось ей.

– Он будет еще краше и лучше своего отца, он будет предводителем нашей стаи, – подумала она.

Об этом говорил и его выбор этого животного в виде татуировки, так неожиданно, появившейся на его теле. Она теперь не знала, когда он её сделал и где это с ним произошло. Было ли место пауку в их жизни, в их этих суровых камчатских краях.

– А другим покажется, что пауки живут только на юге полуострова.

– Ан нет.

– И, даже, в этом суровом краю северной Камчатки, встречается и труженик муравей, и этот умный паучок, который летом виден по всем пригоркам, по теплым укромным безветренным местам, а еще по многочисленным распадкам, нисколько не боясь тех зимних морозов, так как умел он на зиму хорошо и глубоко в землю прятаться и под кору, и в толстый слой подстилки из листьев, которая, как та теплая шуба укрывала здешнюю тундру, и, позволяет выжить зимой многим земных обитателям.

– А Денис еще в своем детстве, ляжет в распадке на мягкий ягель и долго наблюдает, как паучок старательно плетет свою тонкую паутинку, чтобы комарик или маленькая мушка попала в его токую и невидимую сеть, и он удивлялся её прочности и проворности самого паучка, который в миг из своего укрытия появлялся и свой трофей так прочно обматывал новыми и новыми витками этой паутины, что буквально через минуту или две и не было видать, что же он там спрятал себе на ужин или даже на следующий обед.

А ровесники его, кто за свои юношеские прегрешения (воровство, драки, пьянки, неуплату штрафов) уже побывали в Олюторском КПЗ или даже на отсидке в Усть Камчатске, побывали они и не раз в той тюремной зоне, видя его в бане или летом на берегу четвертой базы, единодушно одобряли его такой прогрессивный рисунок, так как знали местные Камчатские тюремные обычаи и особые те еще не ими установленные нравы. И, ползущий вверх паук, говорил их подсознанию и особому их мужскому миропониманию, что этот парень исправляется, что парень идет в верном правильном направлении – направляясь постоянно в своих помыслах куда-то вверх, вперед.

– Хотя в чем его здесь вина?

Этого никто не знал. Да, никому бы из своих даже самых близких друзей Денис не рассказал бы, о своих особых видениях в тундре вот так нежданно и негаданно, пришедших к нему исподволь, пришедших к нему буквально ниоткуда в виде того неведомого краснорыбьего здешнего камчатского природного и вечного нашего хомминга, который её эту рыбу тысячами и миллионами экземпляров поблескивающих своими боками на здешнем Солнышке гонит весною в эти чистые воды нилгикын мымыл влечет их со всех безбрежных просторов Тихого океана, теперь почти каждый день и вот теперь она та его вымышленная девушка приходила к нему почти каждое раннее утро, покуда он еще в постели в виде, купающейся на речном берегу белокожей русалки, или может быть чуть-чуть смуглокожей и по-особому не передаваемо красивой божественной их нымыланки, а то и здешней Хаилинской, а то и Ачайваямской юной не искушенной чукчанки, которая своим гибким станом, своим сказочным шёпотом теперь его звала не ведомо куда, и он, так безвольно вставал и тихо шел тогда на берег здешней реки и шел он на самую высокую здешнюю сопку, чтобы оттуда присмотреться и посмотреть, всмотреться в самые далекие дали, чтобы всё в жизни здешней узнать, чтобы вновь наяву и на этом крутом берегу увидеть только её, так как он, вкусив свой зреющий где-то там внутри уже по-настоящему мужской хомминг теперь был таким же упрямым, как и тот его паук на левом его плече, что у сердца его теперь как бы и преуспевал в плетении своей тонкой паутины его длинной жизни.