Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая

Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая
Александр Северодонецкий

Это новый роман знаменитого камчатского автора об Алексее Ваямретыле и о камчатском самурае, прототип которого действительно жил на Камчатке, и автор пытается понять его мысли и понять его такую короткую жизнь, сличая и изучая её как бы под неким электронным микроскопом, это длинный рассказ автора о событиях, участником которых был сам автор живя 37 лет на Камчатском полуострове и это могут быть его беглые воспоминания об людях Камчатки, их особых традиционных камчадалов нравах и об их жизни.

Александр Северодонецкий

Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая

«…И снова, как и ранее, посвящаю моей незабвенной,

моей вдохновительнице, моей родной матери,

поставившей меня на ноги и взрастившей на этой Земле,

ей – Евфросинии Ивановне а также и еще моей такой любимой

жене Наталии Васильевне, её такому особому женскому терпению

и трепетной её любви…»

"Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет.

Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.

Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет."

Глава 1.

Сильно ощетинившаяся и злая камчатская росомаха.

Коричневая камчатская росомаха зверь хищный и дикий, а еще он вечный здешний одиночка. Этот зверь с тяжелой судьбой, питающийся часто падалью или тем, что останется со стола полноправного хозяина здешних мест камчатского бурого медведя. Но вот с приходом заморозков, когда здешние умки или все здешние медведи попрячутся по своим просторным и теплым, обустроенным еще с лета берлогам у росомахи наступают самые грустные, самые трудные времена здешнего на камчатке на снегу её полного одиночества. Даже соплеменники её – другие росомахи ей тогда не помощники. Лапы у неё какие-то по-особенному короткие. Догнать ей быструю на ногу дичь здесь в тундре ох как трудно. И того же зайца, да и лису, и маленькую но такую по тундровому ароматно-вкусную куропатку или чтобы еще справиться с отяжелевшей под осень чайкой, да и, как её здесь в тундре на слепящем снегу еще теперь вот зимой и сыскать ей еще.

Лисица, так та ведь такая хитрая.

Заяц, так тот такой быстрый, и следы свои как-бы незамысловато но умело он сам путает, что не возможно понять, куда же он вот сейчас буквально на твоих глазах скакнул, чиркнув коротким хвостиком перед твоим все чующим носом.

А, уж белая куропатка, с заманчивым черным клювиком и черными тремя перышками на её лапках и еще такими же приметными перышками у её хвостика, так та, если, что ей угрожает и сразу же встает как говорят на своё крыло, легко она встает на него и прекрасно ведь она летает, трепеща своими короткими крыльями, что пух и снег в такие моменты летит во все стороны, и как её тогда поймать здешней такой оголодалой росомахе.

Ну, а вот здешний черный, воспетый в местных легендах божественный ворон – Кутх, так того не тронь по природе его никогда, тот ведь с тополя своего высокого всё далеко видит, и сидит себе на одиноком тополе он или на вековой восьмисотлетней здешней лиственнице, и внимательно блюдёт, как все здесь на камчатской земле, как все звери и как все люди живут да как они все поживают, чтобы нам затем об этом рассказать и поведать своим довольно громким карканьем, которое на морозном воздухе разносится если не на тысячу, то уж наверняка на сотни метров вокруг него.

И, вот он этот черный ворон трехсотлетний как-то нам самим рассказал, поведал о здешней жизни настоящего камчадала, истинного нымылана Алексея Ваямретыла еще и лежащего на воде, чистой воде – нилгыкин мымыл и мы попытались его долгий рассказ буквально дословно на свой часто заедающий пленку магнитофон записать и, затем в теплом кабинете долго слушали и все его повести перезаписывали, и получилось сначала вовсе небольшое сорокастраничное эссе, затем оно превратилось уже как бы само-собой в двухсот страничный рассказ, а потом уж в полновесную эту четырехсот страничную повесть, а в последующем, когда мы так вслушались в его с вороньей хрипотцой неспешный рассказ и родился этот почти семисот страничный настоящий роман вдруг ниоткуда как бы сам по себе он и созрел, которым мы и хотим поделиться с нашим внимательным и любознательным читателем, который следит за всем творчеством Александра Северодонецкого.

Здешний камчатский черный загадочный и одновременно волшебный божественный камчатский ворон он еще и такой зоркий, ему и спешить длинною зимой никуда не надо. Этим летом рыбы было так много, жирку слава Богу он давным-давно на длинную зиму поднакопил и теперь посиживай себе на веточках, да перышки свои черные спокойно перебирай, да не громко покаркивай на всех тундровых ветвейваямских обитателей, уведомляя, что это именно она такая злая росомаха идет в твою сторону и все тогда в здешней Олюторской тундре настороже. Тогда никак росомохе не подойти к дичи совсем уж не замеченной. И, тогда далеко, видящему ворону, здешнему собирателю лахтачьего жира благодарны и тот же шустрый зайчик, и хитрая лиса, и даже одинокий, отбившийся от стаи полярный волк, который не у боясь может легко сразиться сам и один со злой здешней одинокой росомахой. Но понятно, что лучше, когда их стая этих волков, когда они отважно оскалив свои острые зубы, верно стоят друг за друга и, когда их острые зубы рвут всё и вся в миг, превращая ранее дышавшее и изнури трепечущееся от страха в безжизненные отребья, превращая всю ту энергию и ту физическую нашу энтропию, которая переходила легко от одного вида к другому виду по не простой здешней севернокамчатской пищевой цепи. Для одного здешнего вида в это время, означая его неминуемую смерть и настоящую их погибель, и мгновенное катастрофическое уменьшение их энтропии буквально до нуля, так как окружающий кислород из воздуха не способен помочь сохранить саму трепетную его жизнь здесь и сейчас, а для другого временно в этот миг преуспевающего вида, в бесконечной их пищевой цепи означает полное торжество его физического превосходства и теперешней его побеждающей силы, а еще означая и, выживание даже в таких вот суровых северных здешних условиях, и еще, повышение его физической, никем не видимой нами той энергетической энтропии, которая на самом деле и является самой нашей жизнью, и является нашей борьбой, и является тем упорным, преодолением здешнего бесконечного Тихоокеанского Времени и, невероятно большущего простирающегося на тысячу километров пустоши камчатского Пространства…

Тогда, уж никакие острые зубы росомахи ей не помогут сохранить свою тонкую остистую шкуру. Да, и мех росомаший у местных камчатских народов до нынешних времен высоко он ценится. Да, и он на шапки им идет, и на отделку зимних кухлянок он естественно пригоден, и от северного ветра в стужу и в лютую пургу, и даже от инея весной их лица он легко защищает, так как ость то у неё такая длинная-предлинная, никакие снежинки в лицо тогда тебе не задуют, никакая пурга тебе затем не страшна, когда твоя кухлянка или твой красивый малахай оторочен умелыми руками твоей мамушки, твоей матушки, а то и бабушки её коричневым росомахи прочным мехом.

Давно и очень долго не ела наша камчатская здешняя росомаха и ей сегодня как-то само собой и еще как-бы повезло. Идя по берегу реки Ветвейваяма именно, у самого места впадения в реку Вывенка она случайно в снегу нашла павшую неведомо когда сороку-белобоку. И, на её росомашьем сердце такая несказанная и непередаваемая радость, такое тепло будущего вкусного обеда. … И, теперь её физическая энтропия вмиг взыграла, говоря ей, что она еще жива, что еще на недельку или даже на две можно вот набить свой подтянутый к позвоночнику животик, съев даже эти её такие не вкусные перышки, которые, давно знала росомаха хоть и не переварятся, но все же заполнят её пустой желудок и, создадут надолго для неё самой впечатление полного насыщения, как будто бы хороший жирный кусок мяса северного камчатского оленя она съела, как тогда, ранней весной в конце апреля, когда удалось ей отбить только, что рожденного каюю здесь недалеко у Хаилинских оленеводов. Да, те и не заметили, как она из-за кустов резво и в миг утащила его, пережав умело ему горло, что он и пикнуть, оповестив мать не успел. А, тот малыш еще и не брыкался, как следует, так как в её зубах его совсем недавно рожденное тело пронзила такая острая боль, что даже, как следует блеять он не успел, не успел позвать свою всегда здесь настороженную мать, готовую самой в зубы ей злой этой росомахе отдаться, лишь бы её каюю жив был, а там уж другие самки, выкормили бы его и вместе на ноги бы его поставили…

___

В это самое время вверх по реке Вывенка ехал Энковав Игорь со своим сыном семилетним Денисом Ваямретылом. Им двоим с отцом его родным также сегодня на охоте повезло. На одном из речных пригорков они, завидели одинокого дикого оленя-хора долго его выслеживали, долго тихо на лыжах своих широких подбитых мехом нерпы его тропили и, когда всё же удалось подойти на расстояние уверенного выстрела Александр Энковав споро, с одного выстрела завалил крупного хора. Денису даже не потребовалось стрелять со своего детского туго натянутого отцом лука.

Отец быстренько у раненного пулей в голову оленя на шее надрезал его подкожную вену и еще покуда сердце у того слегка билось в последних его предсмертных конвульсиях, налил в алюминиевые легкие кружки сыну и себе теплой его густой красной крови, чтобы здесь на месте удачной охоты утолить их охотничий азарт и естественно, чтобы сразу же задобрить своих многочисленных охотничьих здешних камчатских их нымыланских богов, пролив немного его парящей крови на здешний белый снег, как бы задабривая всех тех их всесильных богов, которые помогли ему так быстро и буквально с одного выстрела еще и подбить этого мясистого хора. Отец был так же сильно доволен. Теперь у них на пару недель, а то и на месяц есть свежее мясо и его семья не будет весь ноябрь голодать, а то бабка Прасковья две недели не поднималась с постеленных в пологе оленьих и медвежьих шкур и, всё говорила ему – сыну своему и единственному, что давно собралась к верхним людям, вот только бы ей кусочек печени оленя съесть, да косточками его жирными еще разок в миру этом помозговать и, тогда она готова к тем всем их нымыланским здешним верхним людям, которые, как она, полагала давно её там наверху трепетно ждали, так как уже восемьдесят второй-то годок ей был, и её такая здешняя длинная жизненная тропа давно по здешним меркам подошла к тому невероятно высокому обрыву, с которого все мы когда-то вот так враз и свалимся, или легко и скатимся, погрузившись в пучину вовсе другого временного уже не земного нашего бесконечного движения, которого мы земные люди никогда и не видели, и понятно, что не ведаем ничего путного о нём.

И, даже ведь мы не понимаем, почему одни из нас возносятся куда-то ввысь на небеса и сразу попадают в сказочный, воспетый многими поэтами в рай, а вот другие такие же, как и мы люди земные и, падают они глубоко в никому неведомую преисподнюю и в некую пучину, именно в ту неведомую нам глубокую и абсолютно темную подземную бездну, которая адом в человечеством обществе зовется и представляется нам именно таковой глубокой и даже огненной и понятно черной. Никто из здешних нымылан не знал и не ведал этого, но искренне с самого детства, когда себя осознал существом мыслящим, верил и словам бодреньких еще стариков, и немощных часто понемногу шаманивших старух, и он верил из уст в уста, передающимся по здешней тундре сказаниям и народным, неведомо кем и когда сочиненным былинам, которые родившись веками ранее и раз жили в человеческом сознании, на каком бы языке, и на каком бы диалекте сам здешний человек не говорил. Его представления о добре и о зле, его представления о потусторонней и о той особой сказочной загробной жизни, где неведомо и кто поделит наши пути-тропинки, одного направит он в настоящий рай, а других направит он в пучину черную – адом зовущуюся…

И мне понятно, что никто из нас людей земных и никогда этих разновеликих категорий не познает и, естественно при жизни земной не ощутит, что сама надежда, что сама наша вера позволяет легче и проще самим нам относиться к тем земным трудностям, которые поджидают нас везде: и на охоте, и на той же рыбалке, и просто в быту, и в нашем повседневном общении с соплеменниками, которые зачастую не понимают тебя, не знают о твоих сокровенных мыслях и о тех твоих для многих скрытых желаниях, которые не каждый может реализовать при жизни своей. Один из-за её жизни нашей невероятного быстро течения, а другой из-за своей природной лености и полного безразличия или даже из-за не умения взять от неё все те сегодняшние красоты, которыми она так богата и, которыми всегда готова с тобой поделиться. Но зачастую вот эта племенная глухота, эта племенная наша обособленность не всегда и не везде позволяют нам в полной мере раскрыться и реализовать весь тот свой потенциал, который сам Господь Бог, сам Иисус Христов в нас по рождению нашему, вкладывает и в меня, и в самое тебя.

Глава 2

Девять знаменитых японских самурая биографические данные, которых были всегда в папке Алексея Ваямретыла:

МИНАМОТО ЁСИЦУНЭ

(1159-1189 годы).

«Достижения Ёсицунэ велики. С этим не приходится спорить».

Так начинаются дневники Кудзё Канезане, которые он вел с 1185 года, сподвижника брата Ёсицунэ по имени Ёритомо и, как не странно, его непримиримого врага.

«Своим великодушием, благородством и справедливостью он должен обрести великое имя в грядущем. Только там он сможет удостоиться восхощения и стать признанным в веках», – писал Канезане.

Совершённое Ёсицунэ ритуальное самоубийство гарантировало ему почетное место, в то время, как уверения Ёритомо в верности памяти своего брата навсегда остались позорным пятном.

Отец Минамото Ёсицунэ, Минамото Ёсимото, попытался в 1159 году бросить вызов клану Тайра, но проиграл. Годом позже его убили. Тайра Киджомори пощадил его жену и детей: Ёсимото был сослан в провинцию Идзу, а его сын Ёсицунэ – в храм к северу Киото.

Ёсимото и Ёсицунэ встретились двадцать лет спустя, когда принц Мотихито призвал клан Минамото восстать против Тайра. В 1183 году Ёсинака, член клана Минамото, одержал победу над Тайра на перевале Курикара и двинулся в Киото. Но, вопреки желаниям Ёсимото, Ёсинака попытался подмять под себя клан Минамото. Ёритомо послал Ёсицунэ освободить Киото от власти Ёсинака.

В 1184 Ёсицунэ, ставший к этому времени видным военноначальником, повел свою армию, к которой присоединились его брат Нориёри и Кадживара Кагетоки, на Киото.

В ответ Ёсинака расположил свои войска на мостах Удзи и Сета, перекинутых через реку Удзи, но армия Ёсицунэ, вклинившись между ними, победила. Ёсинака попытался спастись бегством, но попал в ловушку в Авазу и, покончил жизнь самоубийством.

Заручившись поддержкой императора, Ёритомо послал Ёсицунэ и Нориёри войной на Тайра. На подходе к деревушке Ити-но-тани стоял форт. В ночной атаке Ёсицунэ взял его штурмом. Затем он послал 7 тысяч человек под командованием Дои Санехира на запад от Ити-то-Таи, а сам с оставшимися 3 тысячами взобрался на крутой обрыв, возвышавшийся над фортом. Пока внимание Тайра было отвлечено на войска Дои и Нориёри, Ёсицунэ спустился с обрыва и, зашел в тыл фронта. Тайра запаниковали и отступили к своим кораблям, стоявшим на якоре у побережья.

Сразу после победы при Ити-но-тани Ёсицунэ вернулся в Киото и до 1185 года был заместителем у Ёримото. Именно в это время стала очевидной начавшаяся распря между Ёсицунэ и Ёримото. Ёсицунэ отправился добивать в Ясима клан Тайра, приплыв туда на корабле и заставив Тайра поверить, что у него было гораздо больше войск, чем было на самом деле. Когда Тайра вышли из форта, чтобы дать открытый бой, люди Ёсицунэ смогли его поджечь. Ёсицунэ преследовал, бросившихся бежать Тайра, кульминацией этого стало грнадиозное морское сражение.

Из книги: Льюис Т., Ито Т. Самураи: путь воина (Пер. с англ. –М.: Изд. «Ниола-Пресс» 2008. с.186-187.)

___

Отец, забитого им оленя тащил с маленьким и еще слабосильным, но старающимся помочь сыном Денисом вдвоем сначала по снегу на крутой левый берег здешней реки Вывенки, где их только, поскуливая от мороза ожидали, привязанные к береговому ольховнику упряжка из пяти нартовых собак и их легкая только этой весной отцом, сделанная нарта сверкающая древесной здешней белизной, соревнуясь с блеском снега, играя на снегу и на невероятно чистом синеватом льду. Та березово-деревянная нарта, на которой вот с утра и выехали они, чтобы здесь в своих просторных охотничьих угодьях принадлежащих им по праву здешнего ветвейваямского и камчатского рождения, и сегодня они желали только одного успешно поохотиться всласть. Да и нужда их заставила выйти из села так далеко, потому, что дома не было и куска свеженького мяса, а пойманная рыба зимой не давала тех необходимых калорий им, которые вот так бодрят тебя, хотя и в пристройке была бочка с медвежьим соленым салом и на высокой здешней, куда любил лазать Дениска мамычке был еще почти полностью заполненный юкольник той осенней, может только чуточку отощавшей в пресной здешней речной воде горбушей, которая понятно была скорее на корм этим собакам, чем их немалой, как и у всех коряков и нымылан семье. Где переплелись и дед с бабкой, и их дети, и теперь вот после рождения Дениса дети детей, став уже их любимыми внуками.

Единственный, покуда его родной сын Денис не раз с гордым отцом охотился и, был хоть и мал возрастом, а еще и ростом, но какой-то он такой мускулистый и такой еще плечисто-коренастый, как все здешние люди нымыланы-коряки, да еще эти их ноги полукруглые рахитические, и это при здешнем изобилии красницы, ноги колесом делали его вид таким забавным и зачастую таким поистине привлекательным. Но он давно, буквально с первых шагов здесь был приучен к посильному, по его малому возрасту и по его силам труду, и также, не будучи понуждаемым или, по-особому отцом или дедом, в т.ч. и наставляемым был приучен к тяготам здешней тундровой жизни, легко перенося все здешние тяготы, не считая их чем-то особенным или для него и их рода чем-то не обычным. Окружающий ветвейваямский мир Денис воспринимал в меру своего возраста таким, каким он его видел, каким он перед ним каждый день и каждое утро представлялся. И, одновременно в его утренней красоте, освещенной, пробивающимися из-за гряды сопок Солнцем и еще, в том особом ночном страхе, приходящем к тебе откуда-то изнутри, когда мощный дикий зверь легко прячась за кустами может в миг твою развивающуюся земную жизнь превратить в ничто, и затем ни один ольховый лист не шелохнется, ни одна росинка не упадет с утренней травы в честь твоей памяти. Ни один одинокий странник, зашедший сюда и тот же геолог не вспомнит, что может быть ты когда-то был на этой тополевской Земле.

И может быть ты рос, страдал и болел здесь, еще как переживая и за свою бабку, и за своего родного деда, а еще и за мать свою такую родную, и за любимого твоего отца. Да, и по своему малолетству он еще не был ведь и таким религиозным, и не понимал он, зачем эти наши поминовения всех усопших и родных, зачем вспоминать, все то, что было может здесь так давно, когда и тебя еще не было.

– Очень давно!

Его маленькая душа, неведомо где и спрятанная в его тельце только-только зрела и с каждым днём здесь она крепчала. И он становился, и он сегодня радовался своим таким послушным собакам, их резвому их бегу. А еще он сегодня утром радовался, когда тропили с отцом оленя и, он радовался его видимым им последним его конвульсиям, предвкушая вкус слегка солёной и какой-то по-особенному его вязкой красной кровушки, которая изнутри тебя чем-то особым таким энергетическим заряжала, делая одновременно увереннее и делая тебя еще, и смелее, и существенно выносливее да и, вероятно, одновременно взрослее, так как ты в такие моменты приобретал важный и нужный в этих краях этот жизненный охотничий опыт, по-настоящему охотничий опыт, который вот так исподволь впитывается даже без специальных нравоучений или даже без разъяснений твоим отцом самой сути земных явлений.