У истины в долгу

У истины в долгу
Александр Ефимович Шапиро

Литературное имя
Истина – синоним правды. В каждом из своих рассказов, затрагивающих острые социальные темы, автор стремится быть верен ей: колючей, не всегда приятной, задевающей за живое. Потому что жизнь его героев проходила в то время, когда говорили одно, подразумевали другое, делали третье. И всегда самое сокровенное держали под спудом, боясь, чтобы оно никогда не вырвалось… Но мечтали о том обществе, в котором не криком души, а нормой станут провидческие слова одного из героев А. М. Горького: «Правда – бог свободного человека».

Александр Шапиро

У истины в долгу

За жизнь!

Когда я с Севой, старым моим приятелем, вбежали в его квартиру – там никого не оказалось.

– Мама, папа – закричал он, – где вы, ау!

Севе надо было ещё успеть переодеться. Мы опаздывали в филармонию на концерт, посвящённый Дню Победы. В гостиной работал телевизор, а на столе и под ним были раскиданы какие-то газеты.

Сбрасывая на ходу одежду, Севка кинулся к шкафу, но, открыв дверцу, отпрянул назад. Оглянувшись на меня, чуть заикаясь, прошептал:

– Там папа стоит…

Я находился у книжных полок и, ничего не понимая, подошёл поближе. Щурясь от света, на нас смотрел Ефим Семёнович, вытянув зачем-то руки по швам. Маленький и худой, с испуганным лицом, он выглядел как напроказивший мальчишка, играющий в прятки.

– Разрешите обратиться? – по-военному спросил он меня.

В сильном замешательстве, как и Сева, я с трудом выдавил:

– Пожалуйста…

– Я всё расскажу, – продолжил отец моего друга, – выйдя из шкафа, – только не бейте меня. И говорить буду только правду, зачем мне врать, ведь я знаю кто вы… В прошлый раз мне сломали очки, а я без них ничего не вижу. От волнения его руки дрожали, он то и дело поднимал их, прикрывая ладонями лицо и голову.

– Вы не узнали меня? – переглянувшись с Севой, – спросил я.

– Узнал, почему не узнал, – ответил Ефим Семёнович, – вы лейтенант Капшук из особого отдела. Тогда вы говорили, что евреи всегда притворяются, что у них нет памяти, кричали и били меня по голове. Но я всё помню. Потом взорвалась бомба…

В госпитале мне сказали, что вас убило, но я не поверил… Я знал, что вы будете искать меня. Вот и сейчас увидел по телевизору как вы выскочили из землянки, но обратно не вернулись. Я понял, что вы пошли ко мне…

Резкий стук в дверь прервал наш диалог: на пороге с полной авоськой стояла Зоя Марковна, Севина мама. По её побледневшему и взволнованному лицу было видно, что она слышала наш разговор ещё в прихожей.

– Здравствуйте, – кивнула всем головой, и стала выкладывать из пакетов на стол купленные продукты. Вкусно запахло копчёной колбасой и сдобой…

Посмотрев на устроенный Севой беспорядок, тихо попросила:

– Останьтесь ребята, пожалуйста, ведь сегодня такой день… Я знаю, что вы взяли билеты в филармонию, но у вас ещё столько концертов впереди.

Нас не надо было уговаривать, потому что мы и сами понимали, что после всего увиденного не можем оставить её одну с Ефимом Семёновичём…

А руки его ещё вырывались растопыренными пальцами в разные стороны, хотя внешне он выглядел спокойным, но как бы отрешённым от всех. Потому что взгляд его был совсем далеко, устремившись через окно к небу, во мрак далёкого прошлого… И оттуда, издалека, оно так нахлынуло на него, что сев на диван, уже вполне осмысленно посмотрев на нас, вдруг стал делиться своими воспоминаниями:

– Призвали меня в армию из Саратова, где я учился в институте. Нас долго везли к линии фронта. Там же, наскоро обучив, бросили в первый бой. Так продолжалось несколько месяцев: окопы, стрельба, передышка и снова окопы.

В ту ночь нашему отделению удалось устроиться на ночлег в недавно срубленный дом. Внутри было хорошо и уютно. Я спал у стены. Доски ещё пахли лесом, и мне всю ночь снилась маёвка на какой-то поляне.

Утром нас обстреляли из миномётов. Кто в чём был выбежали искать укрытия. Стояла ранняя осень и ещё было тепло. Я успел влезть ногами в сапоги, а гимнастёрка с документами осталась в комнате. Во дворе сильно шарахнуло, и я упал. Пришёл в себя в сарае, куда меня затащили санитары. Голова гудит, а рот словно заклеило – открыть не могу, руками себя ощупал – целый вроде. Двое солдат помогли мне встать. Смотрю на них и не узнаю, не из нашего взвода. Они на меня тоже смотрят и спрашивают:

– Ты кто такой, из какой части, как твоя фамилия? Я бы хотел ответить, да рот не открывается. Тут, на свою беду, пошарил по карманам брюк и достал очки. Целые! С радости одел их.

– Да это же немец, – услыхал я, – он и по нашему говорить не умеет.

– Нет, – отвечает второй, – еврей это. Посмотри-ка на его шнобель. Они начали спорить, а потом решили, что лучше всего доставить меня в особый отдел.

Когда начался допрос, знаками попросил карандаш с бумагой и, как мог, написал о себе. Так меня контузило, что речь я почти потерял, только шепелявил, да и слышать стал хуже.

Всё-таки Бог есть: мои документы нашлись, меня опознал мой командир взвода. Только вы, лейтенант Капшук, не поверили и сказали, что всё равно докажете, что я немецкий шпион. Сначала вы меня били, потом написали за меня признание, но я не подписал его. Даже переводчицу из штаба пригласили, чтобы она задавала мне вопросы по-немецки. Ты ведь помнишь, как это было, повернулся Ефим Семёнович к жене…

Потом нас бомбили и меня тяжело ранило. Больше я не воевал, мотался по госпиталям. Сразу после войны случайно встретил эту переводчицу, Зоеньку. Мы из одного города оказались. Поженились. Сейчас уже пенсионеры: я инженером работал, она – учителем.

Ефим Семёнович умолк, но через мгновение тяжело вздохнул и, перейдя на шёпот, повернувшись ко мне лицом, буквально выдавил из себя:

– Вы всё-таки нашли меня, лейтенант. Я обещал и теперь рассказал вам всю правду. Я – немецкий шпион, а завербовали меня на поляне в лесу, во время маёвки. Выговорив последнюю фразу, весь как-то сник, веки потяжелели, а голова скатилась на бок. Он заснул и Сева с мамой отвели его в спальню.

* * *

Так закончилась эта исповедь, а наступивший вечер низко опустил над городом майские звёзды. Они мигали, гасли и зажигались, как поминальные свечи, горевшие в тот день в каждом доме.

Тихо вернулись Сева и Зоя Марковна. Они быстро соорудили ужин, а Сева достал из холодильника бутылку водки.

– Не плачь, мама, – вдруг воскликнул он, – папа проспится и всё будет хорошо.

– Если бы это было так, – ответила она, – опустив голову. Первый раз за все годы он не с нами за праздничным столом.

– Праздничным? – горько вырвалось у Севы…

– Да, сынок, – подняла рюмку Зоя Марковна. И серебристая прядь её седых волос словно осветила наши лица. Да, твёрдо повторила она, мы победили смерть. Ефим, имя твоего отца, по-еврейски звучит Хаим, что означает жизнь. Она досталась нам дорогой ценой. Давайте выпьем за неё: Лехаим! За жизнь!

Два года спустя я получил письмо от моего друга из Израиля.

– Папе после лечения уже лучше, – писал Сева, – он по-прежнему много читает, учит иврит, но мы выключаем телевизор, когда что-то показывают про войну. Тень лейтенанта Капшука всё ещё висит над ним.

Золотой талисман

(рассказ-притча)

Почти сутки они провели в купе поезда, прежде чем их встретило раннее утро проснувшейся столицы мелким дождём. Под стать погоде было и унылое настроение всех попутчиков, пересевших вместе с ними в автобус, отправлявшийся в аэропорт.

На улицах стали появляться первые прохожие, замелькали небольшие очереди у ещё закрытых «Булочных». Серые стены уносившихся домов иногда пересекались широкими проспектами, и тогда первые солнечные лучи, купаясь в огромных лужах, ослепляли пассажиров своими яркими брызгами. Но они не радовали и ничего не меняли в состоянии общей смутной тревоги по мере приближения к терминалу аэропорта, за которым показалось и лётное поле. Потому что примерно половине из них предстояло скоро покинуть страну. Навсегда. Устремляясь в непонятное будущее в этот, начинающий покрываться позолотой, весенний день.

Уезжала обычная семья, а точнее «бежала». Так звучал их выездной статус. Были беженцами и многие из тех людей, которые сейчас шли им навстречу, поднимались по эскалаторам, сидели, окружённые баулами, чемоданами, сумками, в этом огромном здании. Свободные места все пятеро нашли только в дальнем конце зала. Бабушка тут же уложила внучку и внука на скамью досматривать пропущенные сны, а сама присела рядом. Пока её дочь доставала пакеты с едой, зять побежал к буфетным стойкам в поисках ситро и пива. До вылета по расписанию оставалось ещё три часа.