След в след

Оставшись один, майор ощутил сильную усталость. Что ни день, то сюрпризы. А пора с такими сюрпризами заканчивать! Только вот как? Не будешь же всех подряд расстреливать за малейшую провинность? А впрочем? Вон, на тридцать первом пункте, в изоляторе, почти двадцать зеков заморозили – и ничего!

С такими рассуждениями майор подошёл к сейфу, прислушался, вглядываясь всепроникающим взором в филёнчатую ненадёжную дверь: вроде бы никого. Со скоростью суетливого мошенника налил рюмку добротного армянского коньяка и выпил, запрокинув голову назад. Закусил коркой высохшего чёрного хлеба. В последнее время Корякин именно таким образом снимал стресс. Когда жена была рядом, во время приезда, сдерживался. Нынче же без нескольких рюмочек не мог прожить и вечера.

Да, с заключёнными церемониться никак нельзя. Они должны знать, кто здесь хозяин! Иначе.

Майор неожиданно вспомнил первый год своей службы в Ураллаге. И одну историю, которая иногда раскалённым железом обжигала его нутро, словно это произошло совсем недавно, а не много лет назад. Он тогда был всего лишь старшим лейтенантом, относился к службе рьяно, на ходу вникал во все тонкости непростой должности – начальника лагерного пункта. Корякину повезло: пункт оставался долгое время малочисленным. Заключённых шестьсот – семьсот душ, бесконечные этапы облегчали работу лагерной охраны. Побеги случались редко и в основном на этапе. Из зоны при Корякине ни одного побега. Хвалили. Одна из главных тонкостей в нелёгкой работе – отношение лагерной администрации к заключённым. Вот эту бесхитростную, на первый взгляд, а на самом деле, очень сложную, науку Корякин осваивал долго и трудно. И может быть, на испытательном сроке когда-нибудь допустил бы осечку, если б не случай.

В один из декабрьских дней, пополудни, вернувшись из центральной комендатуры в свои владения, Корякин увидел на вахте следующую картину: старшина и вахтёр избивали заключённого.

– В побег собирался, товарищ старший лейтенант, – доложил упитанный розовощёкий старшина Гопоненко.

– Из лагеря?

– Да не! Как можно из лагеря! Ушагал за зону оцепления, а силов убегать не осталось. Взяли крамольника сразу, хотя лучше бы застрелили при попытке.

– Он, кажется, без сознания. Сейчас помрёт.

– И пускай, вражина, – старшина Гопоненко сильно щурился, разглядывая посиневшее от подтёков лицо заключённого. Говорил он бесцветным, не имевшим никакой нервной модуляции голосом: – Опера посоветовали оставить на пару дней труп возле вахты, так сказать, в целях воспитательной профилактики.

Корякин наклонился, чтоб рассмотреть лицо заключённого, и наткнулся на ясный пронзительный взгляд карих выразительных глаз. Заключённый смотрел, чуть приоткрыв веки, на его посиневших губах застыла немая мольба о пощаде. Корякин резко выпрямился и отвернулся, стараясь поскорее забыть застывший в памяти, прожигающий взгляд зека.

– Уберите его отсюда. Хотя бы в изолятор. – И чтобы скрыть проявившееся замешательство, добавил: – Сейчас могут приехать с проверкой. Этого мне ещё не хватало, объясняться по пустякам.

– В кондей, так в кондей, – похоже, в голосе Гопоненко проявилось некоторое разочарование.

Потом Корякин некоторое время ещё ходил, как чумной, не в силах избавиться от душераздирающего взгляда заключённого.

На удивление, заключённый выжил. Его перевели в соседний лагпункт. И угодно же было судьбе им встретиться вновь, при несколько иных обстоятельствах.

Весна сорок первого года выдалась ранней и тревожной. Новости из Москвы поступали противоречивые, туманные. Участились вызовы в Главную комендатуру, что располагалась в двадцати километрах от лагпункта. Дороги кисли от непролазной распутицы. Вместо «эмки», иногда развозившей их до лагерной вахты в зимнее время, выделили подводу. Тащились по грязи весь день. Потекла сирень вечерних сумерек. В телеге он – старший лейтенант Корякин, капитан Белозерский, начальник самого дальнего лагпункта, и извозчик, седобородый дед из ближайшей деревни, нанятый специально для подобных целей. Ехали молчком под жалобно-тоскливые стоны несмазанных колёс и вороватую, тревожную тишину. Очевидно, Корякин задремал. Постороннее движение за обочиной уловил поздно. Чёрные тени выросли перед ними столь неожиданно, что предпринять ни он, ни капитан ничего не успели. Лишь дед охнул и втянул голову в плечи. Ему бы сразу гикнуть да хлестануть вожжами жеребца -глядишь, вынес бы от беды: но пока додумался, пока высмотрел чуть ли не в упор смертельную опасность, драгоценные секунды были потеряны. Возницу оглушили первым. Пока дед летел к земле, навалились в четыре руки на Белозерского.

Корякина придавили крепкие руки третьего заключённого. Никогда раньше не считавший себя ни трусом, ни физически слабым, здесь вдруг растерялся, обмяк и, похоже, смирился со своей участью. Он потом, спустя время, вспоминал и даже представлял себя со стороны, и понимал насколько был жалок и омерзителен. Всё, на что он оказался способен в те минуты, – вытянуть вперёд руки, как бы пытаясь огородить себя от близкого прикосновения с тенью, имя которой – смерть. Глаза их встретились. Они узнали друг друга. Лицо арестанта перекошено звериным оскалом, источает волю, напитанную жаждой мести. Уже от этого звероподобного рычания Корякина сковал страх, и он, в отчаянии вскрикнув, закрыл от беспомощности глаза.

Двое, что схватились с капитаном, всё никак не могли совладать с ним. И не совладали бы, не подскочи третий, тот, который бросил Корякина, не чуя в нём больше опасности. Капитан Белозерский что-то пытался вытолкнуть из себя: крик ли, ругань ли, выходило непонятное хрипение. Втроём капитана придушили быстро. Тишина обступила дорожную ветку через минуту-другую. Зеки сразу кинулись к подводе в поисках еды. Заворочался дед, его опять огрели по затылку. Всё это наблюдал старший лейтенант, боясь шелохнуться. Один из зеков кивнул на лежащего Корякина:

– Что не добил-то? Ух ты! – ему удалось с корточек разглядеть Корякина. Зек нервно хохотнул, испытывая необъяснимый внутренний подъём. Голос налился нехорошей ласковостью в предвкушении жестокой расправы. – Вот подфартило-то, Макар! Это же наш хлыст! Молоко на губах не обсохло, а туда же полез. Вша краснопёрая. Слышите, а душегубец-то краплёный? Обслюнявился весь. Точно хлыст. Щас мы тебя! Где пистолет?

Корякин даже не помышлял о сопротивлении, протянул табельное оружие зеку. Но пистолет очутился в руках другого, который мог бы всё решить раньше.

– Ша, Крапива! Мой трофей, моя корова. Сам с ей расправлюсь.

А дальше были минуты унижения, которые офицер НКВД старался не вспоминать. Он их вычеркнул из памяти. Заключённый, похоже, помнил об услуге, опрометчиво оказанной начальником лагпункта несколько месяцев назад. А с другого боку – не сохрани тогда ему жизнь чекист, кто бы сохранил ему жизнь здесь, сегодня, под покровом туманного вечера. В благодарность за это – заключённый не спешил расправиться с Корякиным. Всё тянул.

У судьбы свои адовы круги.

Наконец заключённый направил в лицо дуло пистолета. Всё те же пережжённые чернью глаза, бесноватый огонь в их глубине.

– Беги. Считаю до трёх.

Корякин, размазывая мокроту по лицу, встал и неуверенно, словно пьяный, побрёл по дороге. Он шёл, вздрагивая всем телом, давясь слезами и не смея остановиться хоть на мгновение. Через сотню метров догадался нырнуть в спасительную густоту ельника, совсем не понимая, что его уже давно потеряли из вида, что о его существовании беглецы забыли ровно тогда, когда он повернулся к ним сгорбленной спиной. До своего лагпункта старший лейтенант добрёл часа за три. Что тогда вело его в ночной непролазной тайге? Нет, не холод, а желание мстить за направленный в лицо пистолет. Это чувство душило, не давало покоя Корякину. А на вторые сутки беглецов поймали. И привезли в ближайший лагпункт, где «хозяйничал» Корякин.

– Фамилия? – спросил Корякин, уже ознакомившийся с делом Макарова Сергея Геннадьевича, всего-то на два года младше его и осуждённого по пятьдесят девятой статье за разбой. Судьба, допустив нелепость один раз, не стала испытывать себя вновь. Прежде чем табельный пистолет вернулся в родную кобуру, он выполнил свою работу: почти в упор, под сердце, всадил две пули в беглеца. Так, с пятнами крови на полушубке, брызнувшими из груди Макарова, он, после вечерней поверки, заставил три часа заключённых «держать» строй. После этого случая некоторые охранники, со скепсисом посматривавшие на «зелёного старлея», прикусили языки.

Тот давнишний урок начлагеря усвоил навсегда.

Глянул на часы. Стрелка безжалостно клонилась к десяти вечера.

– Дежурный! – крикнул майор, осенённый какой-то мыслью.

– Скрябина ко мне! – сказал он, едва завидев Скоропатского. В данную минуту не хотелось созерцать строевые выверты неуклюжего старшины. Лейтенант объявился минут через пять.

– Присаживайся! – нарочито свойским тоном обратился Корякин к лейтенанту, как только тот вошёл. Лейтенант присел. Майор несколько минут молчал, делая вид, что размышляет о чём-то сверхважном. Затем присел напротив на табурет и, глядя прямо в глаза Скрябину, спросил, не скрывая при этом раздражения и усталости:

– У меня к тебе один вопрос, как к офицеру, который по долгу службы обязан видеть и своевременно докладывать о малейших допущениях в службе… кого-нибудь из… из сослуживцев. Лейтенант, вы ничего странного в последнее время не замечали за начальником режима лагеря?

Скрябин молчал, но по глазам было видно, что быстро сообразил, к чему клонит майор.

– Почему мой приказ о том, чтоб по территории лагеря ходили только строем в несколько заключённых, часто нарушается?

– Никак нет, товарищ майор! Если кто-то и попадается, сразу в карцер определяем. Вчера двоих так посадили за нарушение внутреннего режима.

– Вчера посадили, а сегодня почему-то выпустили к обеду. Кстати, твоё дежурство было.

– Мне было приказано!

– Кем и какова причина освобождения этих двух заключённых?

–

майору Корякину было известно, что эти двое прибыли с последним этапом, принадлежали к числу ссученных, уже успели отметиться нарушением режима внутри лагеря. Однако к ним благоволил Недбайлюк, что очень не нравилось майору. Корякин хотел что-то ещё спросить, но не успел. Тяжёлый топот нескольких пар сапог набатом поплыл по коридору, гулким эхом докатываясь до стен кабинета начлагеря. Лейтенант Скрябин изменился в лице, вскочил с табурета, как ошпаренный. На лице майора отразилась досада; такой душевный разговор сорвался. Он всем корпусом обратился к двери.

– Разрешите доложить! – весь облик вошедшего капитана Недбайлюка: и лицо, и взгляд, и даже движения немного грузного тела, налитого упругой молодостью, выдавали недвусмысленно – случилось то, чего больше всего боялся начлагеря.

Из доклада выходило следующее: в четвёртой бригаде совершён массовый побег. Из двенадцати заключённых на деляне обнаружено только четыре трупа осуждённых, также четыре трупа конвойных, в их числе начальник конвоя прапорщик Тыжняк и один вольнонаёмный нормировщик – Бычковский, кстати, из бывших заключённых.

Майор тяжёлым взглядом уставился в окно. Непроглядная ночь властвовала над белоснежными далями.

– Поднимайте лагерь на поверку. А где лейтенант Сергеев? – майор имел в виду оперуполномоченного старшего лейтенанта Сергеева, замначальника по политчасти. Все знали, что упомянутый сотрудник всерьёз страдал алкогольной зависимостью: если его и найдут сейчас в рабочем посёлке, проку от него – что с козла молока.

– Сергеева вызвать, и всех из начсостава в особое распоряжение капитана Недбайлюка, – он неприязненно и остро посмотрел на Недбайлю-ка. – А мне докладывать по поступающей информации. Свободны.

Все вышли. Спустя минуту, взвыла сирена. Мгновение – и ночи не стало. Начлагеря выпил ещё одну рюмку, посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к разноголосому шуму за окном. Телефон был под рукой, надо звонить с докладом о случившемся, но майор не торопился. Майор представил всю картину последующих событий: стало не по себе. Захлестнула болезненная злость.

Докладывавший капитан Недбайлюк не упомянул важную деталь: лицо прапорщика Тыжняка было особенно изуродовано.

Ночью поднялась метель.

Зеков продержали на плацу под пронзительно холодным ветром почти три часа. В бараки их вернули ближе к полуночи. Не все смогли уйти с места построения: двоих заключённых, потерявших сознание, унесли в фельдшерский пункт.