Бесконечная жизнь майора Кафкина

Выждав и передохнув, он поволок мешок к дому. Главное – конспирация; не оставлять борозд! Затаскивал мешок через чердачный вход, что располагался со стороны, противоположной оборвышевцам. Пришлось попыхтеть, но все обошлось. «Лиха беда начало, – довольно подумал Кафкин. – Мы еще развернемся!»

Теперь он мог и выпить. Коли имеется спиртик, что ж не воспользоваться? Для начала пропустить пару капель, чтоб не рисковать. Мало ли как алкоголь воздействует на гусениц. Открыл полиэтиленовую емкость тем же приемом, что и при добыче капусты: обвил туловищем канистру, а губами зажал крышку и стал поворачивать. Получилось! Наклонил канистру и вылил несколько капель на кусок рубероида. Закрыл канистру. Ну что – попробуем?

Шибануло так, что у Кафкина потемнело в глазах! «Боже, – думал он, катаясь и переворачиваясь от боли, – и как это можно употреблять? Никогда больше! Ни-ког-да! Если удастся выжить, трезвость – норма жизни! Но сначала – попробовать уснуть. Вспомнить недавний сон про баню!»

Поворочавшись еще некоторое время, он все же сумел успокоиться и впасть в забытье.

Капустные листы были гладкими, как лед, а потому двигаться по ним было непросто. Кафкин – агент КГБ и по совместительству – штандартенфюрер СС, полз, выпуская из заднего кармана галифе тонкий шелковый канат, который мгновенно приклеивался к кочану и помогал держать равновесие. А куда он ползет? На совещание к Шелленбергу. Вот и кабинет Шелленберга; сам начальник в виде огромного майского жука сидит за столом и слушает радио, по которому поет о мгновениях и пулях у виска Кобзон. «Так, товарищ Кафкин, как дела с Трианоном? Почему Мюллер вместе с вашей женой едят капусту, вместо того чтобы доставлять атомную бомбу на крышу Пентагона?»

Кафкин не знает. Жена ведь спуталась с журналюгой… A-а, вот оно что! Оказывается, журналист – это переодетый папаша Мюллер! Значит, и сюда уже проникло гестапо?! Что же делать? «Как что делать, – отвечает жук-Шелленберг. – Идите получите генерал-майорский мундир и распишитесь в ведомости за премию! Мы вас направляем в Швейцарию по партийной линии для выпуска газеты „Искра“. Но перед поездкой вам надо основательно помыться – уж слишком вы поизмарались в гусеничном теле».

«Есть», – отвечает Кафкин и отправляется на помывку. Куда? Ясное дело – в женскую баню! Но где же женщины? Нет их. Вместо женщин – голый пьяный музыкант Матвей с отцом-ворюгой делят кафкинскую «Советскую военную энциклопедию»… И при этом еще жрут капусту!

Глава 5

Бороться и не сдаваться!

Григория Францевича разбудил яростный птичий гомон. Оказалось, что чердачное пространство обжито воробьями, которые, как сразу стало ясно, не просто беседуют, а обсуждают личность Кафкина-гусеницы. Наглецы сновали под крышей, садились на стропила, косили глаза на отставного замполита и болтали, болтали, болтали.

Это было совсем некстати, поскольку треп мог привлечь внимание Швабры. Дура-то дура, а вдруг да сообразит? Нужно шугануть тварей!

Кафкин приподнялся на брюшных нижних лапках и издал в птиц шипение, сходное со змеиным. Затея удалась: изумленно-напуганные, они рванули во все щели, и наступила тишина.

А что творится снаружи? Какова обстановка? Ищут ли его? Он умело пролез в щель и по шиферным листам пробрался на конек.

Любимых наручных часов не было, но Кафкин сообразил по положению Солнца, что полдень уже наступил. Стояла жарища, и это было очень даже кстати, так как никого из людей не было видно; впрочем, нет! Елена и Харитон Оборвышевы были чем-то заняты на своей капустной плантации.

«Чем? Ах, скоты, капканы устанавливают! И что ж это за люди такие? Жрать юбилейный шашлык – всегда готовы, только позови; а как кочанчик-другой для соседа, так – накось выкуси! Прав был Ильич: не удалось еще вытравить в крестьянстве мелкособственнические инстинкты. Живет в них эта кулацкая жилка – вот поэтому и случилась реставрация капитализма. Похерили, сволочи, светлые социалистические идеалы! Ну, погодите у меня: никакие капканы вам не помогут! Не сегодня, так через пару ночей я приду, – ожесточенно думал Кафкин. – Я вам покажу роль середняка в становлении деревни! Мироеды! Истреблю кулачество, как класс!»

От огорчения взыграло в желудке. Пришлось утешиться кочаном. Капустная масса вернула самообладание и обратила Кафкина к будущему. Что дальше?

В первую голову, очевидно, нужно определить стратегическую линию в отношении людей. Еще Ильич учил, что невозможно быть от них свободным, проживая в обществе. Во-первых, нужно подготовиться к общению с людьми. А свобода, как ни крути, – это осознанная необходимость. В его положении она совершенно невозможна без средств общения – бумажных листов и авторучки. А как еще прикажете общаться с массами? Вождь, как известно, в жутких условиях швейцарского подполья писал письма в «Правду». Или – в «Искру»? Не важно, мы тоже пойдем своим путем, и из нашей искры возгорится пламя! Он в Разливе в шалаше жил, картошку пек с Зиновьевым на костре, а нам приходится уже и чердаки осваивать, и одной капустой питаться…

«За идею страдаем, – самоотверженно думал Григорий Францевич. – Появится бумага с авторучкой, сделаю записи на все случаи жизни. Главное – подготовить докладную в военкомат. Изложить ситуацию с провокационным обращением наймитами мирового капитала в насекомое; подчеркнуть, что и в новом обличье готов служить Отчизне – и как простой замполит, и как диверсант-спецназовец. Типа боевого дельфина, только – с расширенными возможностями!»

«А может, лучше и не к военкоматовским обратиться, – осенило вдруг Кафкина. – А прямо к кагэбэшникам? Как их нынче называют? Служба внешней разведки? Заодно им и церэушника-кришнаита с предателем журналюгой можно будет подбросить! Вот это – самое правильное! У них и оклады, вероятно, побольше? Загранкомандировки, премии… Кришна поможет, и отправят подпольщиком в Швейцарию. Говорят, там сыр – настоящий! Что ж, будем писать заявление комитетчикам. А „Красной звезде“ – статью о происках классового врага. „Кто такие «друзья России», и как с ними бороться? “ Авторучками надо запастись как следует. Откуда набрать? А из магазина канцтоваров, что на проспекте Якова Свердлова. Называется красиво, по-иностранному – Anus…»

Григорий Францевич живо представил одноэтажное скособоченное строение, втиснутое между двухэтажных бараков. Да-а… Попробуй в него влезть. Гладко было на бумаге. Там же полно общаг! Теперь, в июле, ночи короткие, а погода располагает к праздношатанию молодняка и разгулу. Всякая шантрапа до утра шляется, песни горланит. Отправится на дело и попадется, чего доброго! А там и растерзать могут…

Что делать? Как бы поступил демократ Чернышевский? А вот как: придется снова посетить друга-летчика Котенко. Этот мемуарист имеет огромные запасы писчих листов. На полу даже разбросаны. Ручек у него – с избытком. Кстати, изъятие вполне можно считать справедливым: за захваченные без спросу тома «Советской военной энциклопедии». Старик дрыхнет – хоть из пушки пали! Собрать бумагу в мешок, и, как говорится, – не жалею, не зову, не плачу!

Замечательно. Вот и конкретная программа действий.

А что с визитом в женскую баню? Возможно, стоит сперва туда заглянуть? М-да… Вопрос лишь в том, по какому адресу она расположена? Вот ведь беда: сколько времени здесь живет, а такой пустяк не разузнал! Эх, как все нелепо в жизни устроено!

«Ладно, всему свое время, – решил Кафкин. – Как со службой все утрясется, так и решим вопрос. Все еще только начинается! Главное сейчас – бумага и авторучки!»

Наметив план действий, он пришел в хорошее расположение духа и ощутил сонливость. Надо набираться сил перед ночной экспедицией!

С наступлением тьмы он крепко зажал губами сложенный мешок и двинулся в путь. Чтобы не рисковать, плантацию Оборвышевых предпочел миновать, держась прямо под окнами их дома. Уж там-то капканов, идиоты, не поставили, надо полагать?

Вынужденно прослушав перебранку супругов и затем перебравшись через забор, Кафкин очутился на огороде Котенко, где на некоторое время замер и прислушался. Тишина. В окне музыкального отпрыска еще горел свет. «Что это Матвею не спится, – недовольно подумал Григорий Францевич. – Неужто трезвый? Если так, то придется выждать, пока не угомонится. Беда с ним: ночь-то июльская коротка!»

Нет, ждать тоже не резон. Надо разведать обстановку, тем паче, что в будущем предстояли гораздо более сложные операции. Он продрался с мешком сквозь помидорные заросли, а потом – временно оставив его под окном – ловко вскарабкался по стене и глянул в распахнутую форточку.

Ну и зрелище! На животе и абсолютно голый лежал недвижный Матвей с паяльником в вывернутой нелепо руке, а в полуметре от него валялся опрокинутый телевизор «Горизонт». Судя по снятой задней крышке и торчащим внутренностям, Матвей чинил этот источник разума, но что-то пошло не так… Может быть, ударило током? Не исключено, подумал Кафкин, озирая пейзаж, обильно сдобренный разбросанными беспорядочно проводами, осколками кинескопа, радиодеталями, корками хлеба, давлеными огрызками яблок и помидора, полуоткрытыми килечными банками, стаканами, рыбьими скелетиками, блестящими чешуйками… А еще отчего-то бросились в глаза отставному майору лежащие на столе полосатые носки музыканта и коричневые трикотажные штаны, запутавшиеся в районе его щиколоток.

Жив? Если убило, то дело – дрянь: влезешь, а завтра милиция заявится и начнет расследование. Могут и собаку притащить, а эта тварь, не дай бог, след Кафкина учует! Найдут, привлекут, и пойдет писать губерния. А потом, глядишь, и мокруху пришьют! Времена-то нынче какие, а? Будто в ответ на мысли Кафкина лежащий дернулся, оторвал лицо от паласа и выкрикнул:

– Факен! Папаня, водки!!!

И вновь уткнул горбатый нос в палас.

«Живой, – облегченно произнес про себя Григорий Францевич. – Музыканты, они, вообще говоря, живучие, как тараканы! А как дела у отца?»

Он переместился к окошку Спиридона Гавриловича: оно тоже светилось, но форточку имело закрытую. Сквозь незашторенное стекло было видно, как бывший штурман дальней авиации лихорадочно гонит строки.

Лев Толстой. Достоевский. Кафка! Не иначе, в классики выбьешься, да Нобелевскую премию ухватишь! Ну-ну, лепи горбатого, писатель, а мы – потерпим.

Ждать пришлось недолго. Маразматик быстро устал, выключил настольную лампу и, не раздеваясь, завалился на кровать. Поскольку его форточка была закрыта, к цели оставался единственный путь – через комнату сына Матвея. «Что ж, будем тренироваться в роли спецагента, все равно это потом пригодится. Хоть в Цюрихе, хоть в женской бане, хе-хе!»

Вчерашний опыт лазания в форточку не прошел зря: даже с мешком в губах Кафкин легко проник в комнату Матвея. «Лихо я все проворачиваю, – похвалил он себя. – Мог бы стать королем домушников. Работаем без шума и пыли, отпечатки пальцев не оставляем. Какие деньжищи можно огребать, однако!»

В целях шлифовки открывшихся способностей решил миновать комнату по потолку. Никаких проблем: цепкость просто феноменальная! По дверному косяку спустился на пол и через открытый дверной проем проник в коридор.

Вчера ночью в это время старый приятель уже дрых. Что теперь? Кафкин прислушался. Котенко храпел, но слабее, чем в прошлый раз. Похоже, еще не разоспался. Это не беда. Пока что следует обеспечить пути отхода. Главная заповедь разведчика-диверсанта: вовремя исчезнуть с явочной квартиры. Как Штирлиц!

Каков будет наш план? Отворить наружную дверь, ведущую из сеней на улицу. Это важно, поскольку назад через форточку с мешком, заполненным листами, не пролезешь. Главное – основательность в проведении операции. Не торопиться, не мельтешить, подобно профессору Плейшнеру! У каждого мгновенья – свой резон!

Через час наружная дверь, закрытая на засов, поддалась усилиям новоявленного разведчика и бесшумно распахнулась в ночь. Кафкин начал самую ответственную часть операции. Вновь подполз к полковничьей комнате, намереваясь открыть дверь. За ней раздавался обнадеживающе могучий храп. Кафкин аккуратно надавил всем своим гусеничным телом на дверь и помаленьку стал ее приоткрывать. Только бы не скрипела! Дверь, поддаваясь отставному замполиту, медленно и бесшумно раскрылась.

Все шло как по маслу. Кафкин проник внутрь помещеньица и принялся заталкивать в мешок бумажные пачки. На столе обнаружились и пять разноцветных авторучек. «Наверное, Гаврилыч здорово удивится, – думал Кафкин, наполняя мешок. – Решит, что Матвей спер… А вот не надо чужие энциклопедии брать без спросу! Любопытно, с канистрой они уже разобрались или еще не обнаружили пропажу? Хе-хе, вот так сюрприз: и канистра, и бумага с авторучками – тю-тю!»

Пора было уходить. Кафкин зажал мешок губами и выполз в коридор. Мешок волочился сбоку, и вместе они сверху выглядели двумя экзотическими влюбленными змеями, ползущими к своему тихому семейному счастью. Григорий Францевич уже мыслями перенесся на улицу, продумывая детали маршрута через огород Оборвышевых, как внезапно что-то тяжело наступило ему на спину.

Сразу же затем ударил свет коридорной лампочки, послышался панический вопль, и на пол рухнул полковничий сын Матвей. Похоже, негодяй и сам не ожидал такого поворота событий. Начатый еще в падении его нечленораздельный вопль завершился совершенной истерикой.

– Папаня, анаконды!

Кафкин успел разглядеть рядом с собой искаженное ужасом лицо музыканта, а затем рванул, что было сил, в сени, сокращаясь в бешеном ритме. Спина страшно болела – похоже было, что пьяница продавил ее до кишок! Сзади раздавались новые причитания:

– В туалет уже нельзя сходить! Анаконды! Папаня, тебя не съели?

Впрочем, Кафкин уже мчался огородами, забыв про оборвышевские капканы. Его гусеничное сердце отбивало дикий ритм, который улавливали все шестнадцать лапок, и они стремительно уносили зеленое пораненное тело к спасительному чердаку. Вот тебе и мгновения, вот тебе и резон!

Глава 6

В узилище