Гном. Часть 3

А Саблер, познакомившись с ней, позже сказал:

– Ну что сказать? Среди миллионов бесхозных девок он, для жениться, безошибочно выбрал себе шмару. Роскошную, – кто будет спорить? – только не я! Только зачем-то мертвую. Ее забыли похоронить, и она-таки неудачно попалась ему на глаза. Такое бывает только за грехи родителей.

И потом за глаза он называл ее не иначе, чем Мертвой Шмарой.

Свадьба была-а! Хотели, как всегда, скромную, только кто же всерьез обращает внимание на желания новобрачных? Их поздравляют, им дарят подарки, и когда дарителей набирается несколько тысяч человек, включая членов правительства, ЦК, товарищей по ВСТО, масштаб увеличивается на порядки просто сам по себе. Невеста… проявила прямо-таки фантастический артистизм: сплошное счастье и очарование, цветение и такт, непосредственность и обаяние, кружева и цветы.

Естественно, о счастливом супружестве не могло идти и речи. Она и никогда-то его не любила, не могла разделить ни его интересы, ни его энтузиазм, но, будучи человеком по-своему справедливым, отдавала ему должное, как личности безусловно масштабной. Не скучала по нему, не радовалась его приходу, иногда поневоле раздражалась, замечая, что он-то – скучал, что он-то – радуется, хоть радость эта и не продлится долго. Как ни странно, ее животная, механическая сексуальность сказалась на их супружестве весьма положительно. О нем нечего говорить: жена на протяжении всей совместной жизни неизменно пробуждала в нем истинную страсть, но и сама она, благодаря своему искусству, получала необходимое ей удовлетворение.

И: по какой-то причине ей и в голову не приходила мысль, что она может стать матерью. То, что она не забеременеет, не подлежало сомнению, хотя причин для такой уверенности не было, приблизительно, ни одной. Когда у нее через недолгое время появились соответствующие симптомы, неприятному удивлению ее не было границ. Это не помешало ей в положенный срок произвести на свет первенца, Ассунту. За ней, спустя два года, последовал Федор Александрович. Беременности и роды протекали совершенно нормально, но на другой день у матери развился тяжелейший психоз, такой, что она едва не погибла. Но обошлось. Настя поправилась, на семейном совете решили больше детей не заводить, но ничего серьезного не предприняли, в результате чего у них без малейших осложнений родились еще два сына, Иван и Сергей. Детям нанимали нянек, старшие подросли, и у Беровича все-таки появилось что-то похожее на дом, хоть и старался он, чтобы дети с матерью слишком тесно не общались. За год до серебряной свадьбы они отметили появление первого внука, а еще через два месяца Настя, дождавшись, когда останется дома одна, достала из каких-то ей одной ведомых похоронок пожелтевшее свадебное платье, натянула его на свое взматеревшее, крепкое тело, приколола к волосам фату и повесилась на электрическом проводе.

Великая Блажь I

Вчера, когда гигантский вагон тронулся, без малейшего толчка, так, что показалось, будто это вокзал, все его строения, празднично убранные к торжественному моменту Пуска, сдвинулись с места и плавно поплыли назад, он еще некоторое время ждал, когда начнется мерный перестук колес. В его возрасте не так просто расстаться с привычным. Тем более – с привычным настолько, что уже начинает казаться чем-то таким, что всегда было и пребудет до скончания века. Но стука не было, при тех нагрузках, которые возникали при эксплуатации этой колеи, стыки между рельсами были бы недопустимой слабостью. Не было также слышно звука двигателей, и слишком далеко, и слишком тихо работают громадные электродвигатели локомотива. Говорят, – в самом скором времени и локомотива-то никакого не будет… но пока гигантский, как целый сухопутный корабль, электровоз еще имел место. Гула не было, но, передаваясь через рельсы, и дальше – через насыпь на землю давила такая тяжеловесная мощь, что казалось, будто он все-таки присутствовал. Такое напряжение не могло, не имело права разрешаться вовсе без звука.

Никогда, никто, ни один владыка в истории, ни один император, царь или тиран не имели такого дорогостоящего выезда. Даже близко. Восьмерик белоснежных лошадей, лимузин, личный бронепоезд, обставленный изнутри с немыслимой восточной роскошью, – мелочи, не заслуживающие внимания, потные медяки в судорожно сжатом кулаке нищеброда. Трехэтажная повозка, на которой объезжал свои владения легендарный объединитель Китая, – смешная лакированная игрушка для богатенького ребенка… хоть и тащили ее чуть ли ни сто буйволов, а для проезда пришлось специально расширять дороги по всей Поднебесной. Самое смешное, что выезд этот предоставили никакому не императору, не полновластному диктатору, а человеку, у которого от прежней, – действительно, немалой! – власти осталось не так уж и много. Остатки. Угли былого костра.

И главная роскошь не в том, что все четыре вагона гигантского поезда – по сути, к услугам одного человека. И не в убранстве этих вагонов, потому что внутри все, действительно, добротное, удобное, несокрушимо прочное, из недешевых материалов и сделано со вкусом, но без какой-либо особой роскоши. Самая главная роскошь его выезда в том, что настоящая сквозная эксплуатация Магистрали начнется только сутки спустя после его отъезда. Хотя частичная, понятно, велась и раньше. Вовсю. Чуть ли ни с самого начала строительства. А вот теперь специальное постановление издали, хотя он и не просил. Решили дать ему возможность прокатиться по стране до Южно-Сахалинска без спешки, с заездом в города и общением с гражданами, на смешной скорости сто пятьдесят километров в час. Потому что стандартная скорость на длинных перегонах магистрали планируется в двести – двести пятьдесят. При этом интенсивность движения предполагается такая, которой старик Транссиб не видывал ни в сорок первом, ни в сорок третьем, ни позже. Всем вдруг оказалось надо! Сколько талдычили о «заведомой нерациональности проекта» который «не окупится в обозримый срок, а если откровенно, то никогда», а теперь упрекают в том, что вдоль всего континента протянули всего-навсего шесть «ниток». Надо было восемь! Десять! Ага. Двадцать. Это уже без него. Так что сутки Магистрали – это деньги колоссальные, убийственные. По нынешним временам, пожалуй, будет подороже поезда с локомотивом вместе, хотя куда он, поезд этот, денется после его вояжа? Дальнейших прогулок по Магистрали он не планировал, и оставлять поезд за собой не собирался ни секунды. Так что, по сути, речь шла о цене нескольких сотен билетов. А вот уточнять истинную цену этих суток он не захотел, чтобы не расстраиваться, хотя в душе был доволен. Да и то сказать, – задержка-то частичная, только в направлении «туда», и уже завтра поутру они увидят первые встречные составы. Разумеется, грузовые. Разумеется, сверхтяжелые: нужно же побыстрее отбить прибыль!

Нет, все-таки до чего интересно получается: сначала мы им набили морду. Потом вытащили из полнейшей уже ямы. Потом под завязку обеспечили заказами, так, что где-то эта их пресловутая послевоенная депрессия – кончилась, а где-то даже и не успела начаться. А ведь они ее считали совершенно неизбежной. И теперь мы же, в значительной мере, пляшем под их дудку! Точнее, – привычно поправил он себя, потому что даже самому с собой надо быть точным в формулировках, – во многом играем по их правилам.

В отличие от внимания государства, интересы общественных групп есть величина постоянная, они давят и давят, непрерывно, неуклонно и неустанно, так что устоять, в конечном итоге, становится невозможно. И то сказать, – людям же по-настоящему надо. Более того, составляет основное содержание их маленьких, но единственных жизней. И, может быть, именно поэтому, слишком часто их варианты выглядят логичнее, убеждают, и в этих условиях продавливать что-то свое, худшее, только для того, чтобы настоять на своем, выглядит уже чистым капризом. Несолидно, неумно, даже стыдно как-то. Вот и теперь: людям же надо! У людей громадная потребность в быстром перемещении груза за умеренную цену. Были бы те самые двадцать ниток, – и их забили бы под завязку! Казалось бы, – и хорошо, и слава богу, но, однако же, что-то точит. Делаем то, что надо не нам. Точнее, не нам одним. Наверное, он не прав. Даже скорее всего, вот только сердцу не прикажешь. И это еще одна из причин, по которым старикам вроде него надо уходить вовремя. Не только слабость, болезни и все менее продуктивная работа головы, но еще и это: со временем начинаешь хотеть не то, что по-настоящему нужно, и, делая совершенно правильные, полезные вроде бы дела, не испытываешь радости. Только по той причине, что в молодости не считал их чем-то похвальным, а, слишком часто, прямо наоборот. Делаешь, даже убедишь себя в их необходимости, а сам как будто изменяешь самому себе, молодому и горячему.

Поднял глаза и усмехнулся, удивляясь нелепости собственного своего поведения. Долгожданный день, он первый человек, которому предстоит до конца пройти по величайшему Пути за всю историю, как будто бы именно для того, чтобы как можно больше увидеть в путешествии, – а он занят своими мыслями и не глядел в окно, кажется, ни одной полной минуты. Даже в общей сложности. И, словно устыдившись того, что, вроде бы отлынивает от взятых на себя обязательств, – непонятно перед кем, но все-таки, – посмотрел в пресловутое окно. Ну, – посмотрел. Все равно ничего не может изменить того факта, что главным, доминирующим элементом ландшафта, что виден с высоты Магистрали, является сама Магистраль. Все остальное не производит и десятой доли впечатления от увиденного. Значит, и мысли совершенно неизбежно будут соответствующими, и от этого никуда не денешься. Смешно, – он как будто бы снова оправдывается перед каким-то невидимым оппонентом. А раньше полагал своим особым даром умение не считаться ни с чьим мнением. Ему тогда казалось, что с точки зрения стратегии бывает полезно навязать свое решение, даже если оно и не самое лучшее. Прекрасно дисциплинирует, предотвращая разброд и шатания.

Вице-король I: воцарение

Собственно говоря, официальная должность у него была одна и называлась: «командующий Особым Дальневосточным военным округом». «Особым» он оставался по той простой причине, что война по соседству никуда не делась. После того, как перестал действовать японский фактор, безвыходная заваруха в Китае, казалось, сделалась еще более ожесточенной. Своих не стесняются, со своими не считаются, а разобраться в этой каше представлялось совершенно немыслимым. Вроде бы, имел место какой-то «гоминьдан», действовали коммунисты, но на деле это мало что значило. Гоминьдан позиционировал себя в качестве демократической партии, но демократия имела специфические китайские черты и просматривалась с трудом, а товарищ Владимиров считал крайне своеобразным китайский вариант коммунизма. А помимо этого в каждой провинции главный представитель правительства и местный коммунистический лидер одинаково считали себя ванами и поэтому гоминьдановцы соседних провинций нередко резали гоминьдановцев, а коммунисты смертным боем, с применением артиллерии критиковали коммунистов.

Американцы, вместо того, чтобы своим присутствием стабилизировать обстановку на Корейском полуострове, по какой-то причине играли роль фактора, скорее, раздражающего. Южнее 38-й параллели страна тлела непрекращающейся партизанской войной. Многие и многие, досыта нахлебавшись чужеземного владычества, вовсе не были рады тому, что одного хищника сменил другой, еще более сильный и чуждый, нежели прежде. Севернее, соответственно, устанавливалась новая, народная власть, тоже нелегко и непросто, и в этом процессе структуры Красной Армии принимали просто-напросто непосредственное участие. Так что командующему ОсДВО, в общем, было чем заняться. Но это официальный пост. После того, как он испросил себе в качестве заместителя товарища Апанасенко, о вопросах собственно военного строительства в пределах округа можно было не беспокоиться. Иосиф Родионович тоже с удовольствием вернулся на прежнее место службы, а с новым начальством практически мгновенно нашел общий язык. Он увидел, чего тот на самом деле хочет, сколько работает и, главное, оценил способы, которыми Черняховский добивается своих целей. Поэтому очень скоро они начали работать в полном взаимопонимании, как единое целое.

По сути, Ивану Даниловичу вручили всю полноту власти на Дальнем Востоке. Стоит ли говорить, что и территория, на которую эти полномочия распространялись, так и сам их объем были весьма неопределенными. Предполагалось, что он определится на месте, сам. Изобретенный под давлением крайней военной необходимости механизм Представителей Ставки, в общем, доказал свою эффективность, и в ГСТО, в общем, не видели причин, по которым это не сработало бы теперь, в мирное время. Да, прецедентов не было. Да, на первый взгляд, такая полнота власти в столь удаленном регионе таила в себе некоторую угрозу. На самом деле особого риска не было: до сих пор ни у кого, ни при проклятом царизме, ни при новой власти государство особых успехов в освоении Дальнего Востока не стяжало. И на момент принятия решения надежных способов к решению этой задачи тоже не было видно. Так что опасностей на самом деле было немного, а если точнее, то всего две: во-первых – провал, а во-вторых – успех. В провале, понятно, ничего страшного, не привыкать, а вот успех бывает разный. Опасность мог представлять собой успех полный и решительный, как разгром фашистов под Сталинградом, а в него, по большому счету, никто особо не верил. Кроме того, было и еще одно обстоятельство. Война открыла советскому руководству еще одну истину, вовсе невероятную: некоторым людям можно доверять. Умение доверять, понятно, не обозначало доверчивости. Обыкновенный навык, который дается опытом. Этому, – можно, этому – нельзя, этому – до определенного предела.

В конце концов, с Дальним Востоком и его проблемами все равно надо что-то делать, так почему не попробовать еще и эту схему? Этому человеку верить можно. Он изъявил желание, так что стараться, работать не за страх, а за совесть – будет. А снять, если что, никогда не поздно.

Спустя самое короткое время после того, как он принял дела, истинное положение дел открылось перед ним во всей неприглядности. Точнее, это был целый ряд неприглядных истин, главной из которых была такая: Восточная Сибирь вообще и Дальний Восток в частности СССР по большому счету не нужны. Точнее, были лишними в его народно-хозяйственном комплексе. То сравнительно немногое, что здесь добывалось и делалось на потребу остальной страны, не окупало затрат на снабжение, охрану бесконечных рубежей малолюдных краев, защиту и транспортное обеспечение. Парадокс, но малорентабельным было даже золото Магадана.

Разумеется, это произошло не сразу. До этого ему пришлось убедиться, что он буквально ничего не смыслит в экономике. То есть настолько, что до сих пор вроде бы и не знал о существовании у нее каких-то законов. Нет, ему, понятно преподавали все то, что сказал на эту тему товарищ Маркс, но книжное знание тем и отличается, что до поры кажется не имеющим отношения к реальной жизни. Слишком многие, столкнувшись в жизненной ситуации с книжным случаем, испытывают самое искреннее удивление. Специальная литература вкупе с академическими знаниями, по большей части, идет впрок только тем, кто прочувствовал. Зато когда это произойдет, люди учатся, как правило, быстро. Умные люди. Можно даже считать, что это самая правильная последовательность, когда тех, кто по-настоящему умеет, просто нет. Да и то сказать, в случаях непростых чужие рецепты идут впрок только тому, кто сам пару раз пробовал изобретать велосипеды. А случай с советским Дальним Востоком, относился, мягко говоря, к непростым.

Он очень скоро заподозрил, что в глубине души это осознавали если не все, то многие. Вот только тема являлась настолько неприличной, даже запретной, что ее не то, что не обсуждали, а даже от себя самих гнали эти опасные мысли. Понятно, что хозяйственные соображения не могли считаться решающими: тут жили миллионы советских людей, для которых именно этот далекий край являлся той самой Родиной. Вот только легче от этого не стало. Убедившись в реальном существовании такой штуки, как хозяйство, он с безнадежной ясностью увидел перспективу нескольких десятилетий. Все – в последнюю очередь, потому что каждый раз, неизменно, находятся дела и территории поважнее. Чем дальше, тем сильнее будет отставание края от остальной страны, тем ниже будет жизненный уровень, и люди под разными предлогами и по разным причинам начнут уезжать туда, где больше жизненных благ и возможности реализовать себя, чем меньше будет рабочих рук, тем меньше станет отдача территории и круг замкнется. Так в один прекрасный день может оказаться, что единственными обитателями громадных территорий являются исключительно казенные люди вроде военных и пограничников. Разумеется, социалистическое государство способно противодействовать тенденции плановыми, административными методами, это у капиталистов все нерентабельное перестает существовать моментально, но со временем реально существующий фактор все равно проявится так или иначе, либо же полюбившийся ему край так и останется иждивенцем, ярмом на шее и без того не слишком-то зажиточной страны. И то, и другое, разумеется, было совершенно неприемлемо.

Впору было прийти в отчаяние, но неожиданной опорой для него оставалось воспоминание о страшной осени сорок первого, когда Дальний Восток вдруг очень пригодился. Когда все висело на волоске, застыв в неустойчивом равновесии, эти далекие края бросили на чашу весов свою долю. Самый важный ресурс, около полумиллиона вполне кондиционных молодых мужчин. На подступах к Москве, на ее улицах появились эти добротно одетые, спокойные, улыбчивые ребята, как правило, – среднего роста, плотные крепыши, – и все изменилось. Город успокоился, паника как-то очень быстро улеглась, а души начало покидать отчаяние. Солдаты на позициях стали драться спокойнее и злее, без былой обреченности, и это немедленно укрепило фронт, а командиры получили, наконец, возможность оглядеться и не действовать в пожарном порядке. Он помнил слезы на глазах женщин, увидавших, наконец, свежие, уверенные в себе, находящиеся в полном порядке части. Бог его знает, почему именно их появление вызвало такие надежды, только они их действительно оправдали. Как-то очень скоро в безжалостной, неумолимой, неуязвимой вроде бы машине фашистского блицкрига вдруг что-то хряпнуло, заскрежетало, заискрило, задымило смрадным дымом, она застряла в заснеженных полях, а потом попятилась впервые с начала этой войны. Это память чувства той осени, ее не обманешь. А ведь не устояли бы, не будь у страны этих далеких краев. Очень может быть. Похоже на то.

Прецедент на самом деле страшная сила: то, что произошло однажды, по крайней мере возможно и может повториться, и если Дальний Восток однажды смог дать стране то, чего ей не хватало в отчаянный момент, значит, это может происходить и впредь. Нужно только придумать – как. Легко сказать. Так же легко, как повторить хлесткую фразу Ломоносова относительно прирастающего Сибирью могущества России. До сих пор как-то ни у кого ничего не выходило, а думали, – сам с собой Иван Данилович мог быть откровенным, – люди не глупее его и уж, по-всякому, опытнее. Здесь, как и везде, имелись краеведы-фанатики, профессионалы и любители, целиком погруженные в историю родных мест. Подсказать чего-нибудь, они, понятное дело, не могли, он скоро перестал тратить время на общение с ними, но кое-что из этих бесед и корявых писаний почерпнул.

Освоение шло с переменным успехом. Первые русские здесь чаяли ограбить и разбогатеть, в чем, на первых порах, и преуспели, но чтобы грабить систематически, надо иметь – кого, и наплыв лихих людей иссяк. И возобновился, когда был разработан и отлажен немудреный механизм сбора дани пушниной. Заселение края тормозилось, и когда иссякал прежний источник быстрого обогащения, и в тех случаях, когда далеко на Западе находили более короткие пути к богатству. Не важно, «в Европах», или в коренных российских губерниях, потому что отсюда, по большому счету, особой разницы видно не было: когда настало время пароходов и железных дорог, по сравнению с углем и железом доходы от пушнины не смотрелись. Пожалуй, не намного меньшее, чем пряник богатства, значение имел кнут. Если проще, то сюда драпали от родимых властей, помещиков, урядников и митрополитов, от барщины, десятины и рекрутчины те, кому не нашлось места в более западных вариантах Земли Обетованной. На Дону, на Волге, даже на Урале. Когда находилось время и силы у государства, оно тоже предпринимало определенные усилия, чтобы как-то обжить и освоить восточные земли, и если они предпринимались вовремя, что-то удавалось, в Сибири вставали великие города и начинало казаться, что дело наконец-то стронулось с мертвой точки и дальше пойдет само. А потом прилив опять иссякал, в государстве начинались очередные неприятности, и все повторялось снова и снова. Рывки и конвульсии. Почему получалось? Почему не получалось? Почему то получалось, то нет? Во всем этом, судя по всему, присутствовала какая-то причина фундаментального характера, а он ее не видел в упор и не имел никакого представления о ее природе. Разумеется ему, как любому ответственному человеку на его месте, приходили мысли о решающей роли транспорта в развитии восточных территорий. И еще о том, что тут проживает слишком мало людей, чтобы надежно взять все эти бескрайние земли вместе со всем, что расположено на них и находится под ними. И о необходимости развития индустрии темпами, опережающими развитие остальной страны. Все то, что относилось к категории истин, против которых не поспоришь. И от которых не было ни малейшего толка. Одна проблема мешала решить другую, и выхода видно не было. Не то, чтобы тяжкие, а сложные, непривычного уровня раздумья никак не мешали ему в повседневных делах, деятельная натура и навыки человека военного делали для него кабинетный стиль работы практически невозможным. Наматывая тысячи километров каждый месяц, если не каждую неделю, он норовил во все вникнуть сам, переговорить с как можно большим количеством людей, а не только с начальством, менял явно негодных людей, устранял наиболее очевидные глупости, объяснял, разносил, угрожал. То есть делал все то, без чего ни одно дело не только не будет сделано, а скорее, начнет потихоньку разваливаться. Но совершенно не характерные для него прежде поиски сути продолжались тоже. Очевидно, он продолжал думать над всем этим даже во сне, потому что однажды проснулся с мыслью вполне идиотской, как то и положено просоночным мыслям: в тех рамках, которые ему положили и которые положил себе он сам, задача не решается. Обдумал ее снова, и снова поразился ее бездонной глупости.

Он приказал побыстрее, и поэтому из Хабаровска в Домодедово его доставили на «тэшке». И, поскольку мысли о транспорте не покидали воеводу сибирского никогда, он отметил про себя, что машина точно так же может взять на борт и сравнительно быстро доставить в Москву не одного, а несколько десятков пассажиров. «Не забыть, – на ходу записал он в блокноте, – поговорить пасс. сам. Ирк. ав. з-д». Пусть посмотрят, нельзя ли сделать на основе «тэшки» пассажирский вариант. Пилот говорит, что машина экономная, топлива жрет умеренно. Не весь выход, но, может быть, его часть. При всей занятости, на пленарных заседаниях ГСТО время от времени надо было бывать самолично. Чтоб не забывали и не расслаблялись лишнего. Да и вообще. Понюхать, чем пахнет, какие ветры дуют. И обсудить глупую утреннюю идею в неофициальной обстановке, чтоб не со всеми вместе, а с понимающими людьми. Как говорят буржуи, «кулуарно».

– Знаешь, тезка, – сказал Ковалев, – ты на это дело плюнь. Забудь. Нет у страны таких денег. Тридцать восьмой – помнишь? Войной не то, что попахивало, а прямо-таки воняло, на армию ничего не жалели. Так вот когда мы подняли вопрос, на новых территориях перешивать колею на союзный стандарт, – так и то не дали. Уж больно, говорят, дорого. В сорок первом им дешевле стало… А ты о чем? Тут сумма на порядок, как минимум. А, скорее, раз в двадцать. Навскидку тебе ни я, никто не скажет. Да это все равно, в двадцать, в три, или столько же. Нет таких денег, нет!

– Знаешь, Иван Владимирович, – задумчиво проговорил Черняховский, – объясни мне, бестолковому, что такое – нет денег? Не у меня в кармане, это я не забыл, а у государства? Вот веришь ли, у экономистов спрашивал, так никто ничего так толком и не сказал… По-моему, они и сами этого не знают. Или забыли.

– Тебе же не цифра нужна, нет? Тогда это просто. Отсутствие денег в стране обозначает, что ее жители, работая целый день, обеспечивают себе кусок хлеба на этот день, и ничего на завтра. Ни себе, ни другим. Поэтому если они, кроме того, еще будут делать тебе магистраль, то хлеба им не хватит, и они умрут с голоду. Ты слыхал молитву, «Отче Наш»? Там совершенно точно сформулировано именно это положение: «хлеб насущный даждь нам днесь» – дай хлеб необходимый, чтобы выжить сегодня. Говоря по-научному, нет прибавочного продукта. По любой причине. Как только он появляется, появляются и деньги.

– Понятно… – протянул он, приняв ответ за заковыристую шутку, не желая шутить и не успев разобраться в недлинной, но непривычной мысли, – ну, это я всегда знал.

– Молодец. А до нас вот только сейчас начало доходить. А до многих до сих пор не дошло. Так, чтобы до конца. До кого по глупости, до кого – по старости, а до кого – по избалованности.

– Чего-то, – настороженно проговорил Черняховский, который уже понял, что шутки наркома достаточно серьезны, – я вас не пойму. Кого тут в Совете баловали? И кто?

Ковалев угодил в номенклатуру не так давно, зато в тридцать восьмом. Это сказывалось.

– Да так. Не обращай внимания. Лишнего сболтнул.

Похоже, война кончилась, а тут до спокойствия было куда как далеко. Уже начали делить друг друга на «понятливых» – «непонятливых», да еще, вдобавок, выделили фракции «стариков» и «избалованных». Вообще говоря, шибко напоминает стиль товарища Сталина, и, если у него получится, то недалеко до какой-нибудь «антипартийной группы». Не дай бог, конечно. Но могли вырасти и достойные ученики. Да кто бы ни был, – нашли время, суки.

– Я тут знаете, что подумал? Транспорт все равно половину восстанавливать половину – переделывать. Значит, и мощности под это дело. Так, может, заодно как-нибудь? Если заложить с избытком?

– Не-а. – Ковалев помотал головой. – Масштаб, говорю, такой, что заодно не выйдет. Кого обмануть хочешь?

– Не имею такой привычки. – Черняховский упрямо выставил подбородок. – Сроду правду говорил. И по транспорту с содокладом все равно выступлю!

– И в два счета погубишь все дело. Запросто. Сначала с Кагановичем поговори, на нем проверь. Он на этом деле собаку съел. Попробуй перетянуть его на свою сторону, большое дело будет. Только все равно зря ты это. Не вовремя.

– Во-во. Только, сдается мне, так будет и потом. На словах: «Сибирь то, Сибирь се» – а как до дела, то вечно не вовремя. А я тут подумал, как раз очень даже вовремя! Так, что такой момент не повторится, может, сто лет. Может, вообще никогда. Сам же, между прочим, надоумил…

– В чем это? – В голосе наркома чувствовалась некоторое беспокойство. Как бы чего не вышло. – Что-то не припомню.

– Да ничем! – Ожесточенно ответил генерал. – Мелочи. Проехали.

– Слушай. Тебе меня в этом деле никак не проехать. И не объехать. Так что давай, говори лучше. А то ляпнешь сдуру, а мне отвечать… Что за момент такой!

– А то момент, что как раз сейчас работать за пожрать, за в тепле и, главное, при деле, очень даже согласятся. Мно-ого народу! А через год-два может оказаться поздно.

– Да откуда ты это взял-то? Сроду лишних рабочих рук не было, а сейчас и тем более нет.

– Это в Союзе нет. А в Европах – безработица. Так и называются: «лишние люди». Чай, – читал в «Труде» про гримасы капитализма? Так что брать надо, пока дешево!

– А вот про это ты не то, что не говори, но даже и не заикайся! Враз сгоришь на непонимании политического момента! Пообещай, что ЭТУ тему не будешь даже затрагивать.

– Обещаю, что поговорю сначала с Кагановичем. Это ты меня здорово надоумил. Спасибо.

– А что? Это он тебе все правильно говорил. Явная политическая близорукость, и если ты поставишь вопрос официально, то по тебе врежут со всех сторон. И я врежу, так что тогда не обижайся. Не говори потом, что не предупреждал.

Иван Данилович какое-то время смущенно молчал, понимая, что с этой позиции старого хитрого сановника не сбить, и дальше он никуда не продвинется ни в одном из направлений.

– Да понял я! Мне это для себя надо, понимаете? Сам понять хочу. Почему бесхозяйственность? Почему не даст народно-хозяйственного эффекта?