Между волком и собакой

Возгласы чаек и человеков. Ветер и воля!..
запах самшита и чебурека, йода и соли.
Мир – населён, и он веселится плотским весельем,
семенем жизни, как чечевицей, густо засеян.
Близок венец трудов эпохальных – sanday и sontag[5 - Воскресенье (англ., нем.).].
Так что и мы теперь отдыхаем, с Понтом – под зо?нтом!..

День седьмой

Я ступаю по хрусткой гальке. Галька взъерошена
шестибалльным вчерашним штормом. Волн кучеря.
Хризолитов и халцедонов светят горошины,
припасённые посейдоновым дочерям.

Завиток рапана разбитого ал и ярок.
Тёмной зелени томность. Есть на что поглазеть!
Молодой аквилон пасёт тонкорунных ярок
и полощет душу в индиго и бирюзе.

«Коля с Людой здесь были» – гласит граффити наскальное.
Мира вам, соплеменники! Здравствуй, великий Ра!..
Я бреду по берегу, занят богоискательством,
я ищу куриного бога в который раз.

Загорелый, поджарый, довольно-таки валидный —
я иду вдоль моря. Так мысли мои светлы,
так чисты стихии, что на? небе звёзды видно,
а на дне – жемчужницы, стоит чуть-чуть заплыть.

Мельтешат золотинки, искринки с «Чёрного принца»[6 - Корабль, затонувший с грузом золота.],
вызревают икринки счастья в лёгкой волне…
Вот он, принцип духа в материи, Вечный Принцип!
И напрасно искать, где бы он явился полней.

Подмалёвок?.. эскиз… гениальный Рая набросок! —
этот мир пропитан волшебным живым огнём.
Несомненно, сегодня мне встретится бог неброский
и глазком куриным приветливо подмигнёт.

Медитация на красном георгине

В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.

Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий —
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.

Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с плотью планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.

Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза – на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника – лики на створках киота,
а кантора – громы классической фуги,
спартанца – кровавая рана илота,
любовника – лоно подруги.

Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара…
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце – сверкающей каплей нектара,
и первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку.

«Туман… туман… Сырая пелена…»

Туман… туман… Сырая пелена
грунтует холст…
Полста вторая осень
сезонной меланхолии полна.
Белёсый воздух плотен.
Иглы сосен
его сгущают в бусины, да так,
что каждая надета на хвоину,
принадлежа ветвям наполовину,
но тяготея к травам. Это знак,
что нам уже не светит бабье лето…

Иные кроны догола раздеты,
а рядом – шамаханская парча,
этюд в академическом альбоме
за тонким слоем кальки.
И любое