Изменитель жизни

– Но ведь бывает, что ты смотришь на женщину и говоришь себе: ах, если бы я была такая же ловкая, умная, хитрая!

– Это все витрина. Никто не знает, чем она для этого пожертвовала. А то что пожертвовала многим, точно. Знаешь, мне бы тебя завоевать, и больше ничего не надо…

– Ну, так вот он я. Просто возьми и пользуйся…

6

Ночь, худо-бедно, удалась. Впервые за три года я спал не один и, просыпаясь в темноте, представлял, что у меня под боком бывшая жена. Всего-то и надо было закрыть глаза, чтобы поменять систему координат, где меня ждали ее томные руки, чувственные губы и послушные прелести. Если бы не чужое изнемогающее дыхание и несдержанные, полноголосые стоны. Я представлял, как где-то в это же время прислушивается к чужому сопению жена, и чары лопались с нещадным треском.

Утро встретило жилым духом кофе, тостов и яичницы, заставив погрузиться в самые верхние, населенные трепещущими, изломанными бликами былого счастья слои памяти, откуда меня извлек игривый голос Варвары:

– Иди завтракать, засоня!

Перед расставанием она спросила:

– Ну что, до вечера?

– Прости, вечером я буду занят. Встреча с одним типом по поводу экзистенциальных аспектов самоопределения. Давно назначено, и для меня это важно.

– Психотерапевт, что ли?

– Типа того.

– И зачем он тебе? Поплачься мне, уж я тебя наставлю на путь истинный.

– Нет, Варежка, это сугубо мужской и нелегкий разговор.

– Тебя жена как звала? – неожиданно спросила она.

– А причем тут это? – удивился я.

– Хочу придумать тебе что-нибудь уменьшительно-ласкательное, да боюсь нарваться на ваши нежности.

– Не нарвешься. У нее, знаешь ли, свои причуды.

– Ну ладно, тогда будешь у меня налимчиком.

– Почему налимчиком?

– Потому что все время норовишь выскользнуть из рук.

– То есть, скользкий тип… – улыбнулся я.

– Типа того… – улыбнулась она.

– А по-моему, ты путаешь уклончивость с изворотливостью. Это разные вещи.

– По сути, одно и то же.

– Хорошо, буду налимчиком.

– Ну, а завтра у тебя что?

– Прости, Варюха, завтра у меня еще более важная встреча. От нее будет зависеть наше с тобой будущее.

– Заинтриговал, – задержала на мне испытующий взгляд Варвара. – Расскажешь потом?

– Непременно!

– Тогда что, послезавтра?

– Посмотрим.

– Ну я же говорю – налимчик… – поджала губы Варвара.

«Ох, уж эти женщины!» – эти слова суждено сказать хотя бы раз в жизни каждому мужчине. Произносят их по-разному – с одобрительным снисхождением и без надежды на исправление, с сочувственным пониманием и глухим раздражением, беспомощно разводя руками или с льстивой улыбкой, а также с целью втереться в доверие или отмежеваться от их жестокости. Вы когда-нибудь кошку в дом впускали? Сначала она не решается зайти, а зайдя, забивается в ближний угол и следит оттуда за домочадцами. Не найдя в них угрозы, проходит на кухню, где для нее уже приготовлено угощение. Поев, находит место, откуда ее лучше всего видно и растягивается в ленивой позе тигрицы. Затем выбирает место, которое отныне и впредь принадлежит ей (чаще всего это кресло). Ну, а ночью вы обнаруживаете ее в вашей постели у себя в ногах и если не протестуете, она укладывается вам под бок. Также и с женщинами.

Я усадил Варвару в машину, и она, предупреждая мой вопрос, сухо велела: «Вези меня домой». За всю дорогу не проронила ни слова. Остановившись у ее дома, я сказал: «Увидимся в офисе!» и потянулся к ней губами, но она торопливо выбралась и хлопнула дверцей. «Ох, уж эти женщины…» – подумал я ей вслед, забывая о том, что в подавляющем большинстве случаев они терпят мужчин только ради тех, что от них родятся.

На вечер я зазвал к себе Сеньку Лифшица, чтобы проверить на нем кое-какие соображения. Свободомыслящий, бестактный, не обремененный пиететом и не чуждый конструктивного цинизма, Сенька подвизался в самиздате средней руки, делающем деньги на тщеславии доморощенных авторов, которых в наше время развелось на мелководье литературы, что мальков в теплом затоне. Отвергнутые издательствами (одни поделом, другие за покушение на монополию, третьи за компанию), они несли плоды своего кустарного творчества Сеньке Лифшицу, уповая на него, как на последнюю надежду. Поймав их в свою мелкоячеистую сеть, Сенька раззадоривал их честолюбие псевдолестными отзывами, премиальными перспективами и обещаниями сбыта и продвижения. Охмуренные авторы выкладывали деньги и отправлялись сочинять дальше, а их книги за отсутствием спроса пылились на складе издательства до тех пор, пока автор не забирал их себе или не махал на них рукой. В последнем случае тираж попадал на свалку, а сам автор выходил в тираж. Собственно говоря, ничего потешного в этом нет – в былые времена многие маститые в будущем писатели издавали свои первые книги за собственный счет, а из иных мальков вырастали весьма породистые особи. Если специалист подобен флюсу, то это про Сеньку. Он был злым флюсом. Высмеивая других, сам он все время, что я его знаю, мечтал о собственной книге и, думаю, будет мечтать еще долго. Парадокс однако в том, что если он ее напишет, то издаст на собственные деньги. По иронии неведомых нам цивилизационных процессов к литературе нынче стали относиться как к досужему занятию, отчего первые ряды ее заняли дутые авторитеты, которых раньше не пустили бы не то что на порог – на задворки русской литературы, не говоря уже о советской! Вот тут и надо разобраться, отчего мы, два идеалиста, два выпускника МГУ, оказались в стороне от мейнстрима жизни – то ли по причине деградации эстетических сфер, то ли из-за нашей творческой неполноценности.

– Ну, наливай! – плотоядно оглядев заставленный покупными салатами стол, распорядился Сенька. – Давненько мы с тобой в разлуке!

Первая рюмка – как первый шаг навстречу.

– Ну, рассказывай, чего у тебя хорошего, – предоставил я Сеньке слово, потому как чтобы от него чего-то добиться надо сначала дать ему высказаться.

– Не у меня, Серега – у нас, – важно начал Сенька. – И не хорошего, а плохого. Безнадежно плохого. Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что впереди человечество ждет полная таких же идиотов как мы задница. Что-то не так в устройстве разума, что-то где-то недоглядели, и мы постоянно дублируем ошибку создателей. На дворе две тыщи восемнадцатый, а мозги у нас так и остались в каменном веке!

– С размахом мыслишь, – улыбнулся я. – Ты бы записывал свои изречения. Глядишь, пригодятся.

– У меня все это тут уже давно записано, – постучал себя Сенька по лбу.

– Ну, хорошо, задница у нас, надеюсь, не завтра. А хорошие новости есть? Что там у тебя на работе?

– Все одно и то же: мне несут, я хвалю, они мне деньги – я им надежду. Не представляешь, сколько претендентов на порцию славы трутся возле литературы, как кобельки возле сучки! Считают, что она всем дает и удивляются, что она с норовом. Слушай, это уже не ярмарка, это какой-то девятый вал тщеславия! Это не художественная литература, а нехудожественная макулатура! И ладно бы у меня, но ведь макулатура и там, выше! А почему? Да потому что у людей ни высоких идей, ни идеалов, а без них высокой литературы не сварганишь!

– Это точно! – подхватил я графин и, налив по второй, потянулся к нему рюмкой: – Ну, будем!

– Обязательно будем, – опрокинул в себя Сенька содержимое рюмки.

Описывать Сеньку – только время терять. Все равно читатель вылепит его по образу и подобию своему. Помню, шел я как-то по Малой Калужской в сторону моего дома и увидел впереди двух стоявших у перехода девиц, по всем кондициям старшеклассниц, одна из которых как только я с ними поравнялся, возмущенно поведала другой: «Представляешь, у меня выходила твердая четверка! Твердая четверка, б… дь!» Я замер на месте, потом повернулся и, глядя в возбужденно блестящие глаза на смазливом личике, спросил: «Девушка, а вы что-нибудь про Наташу Ростову слышали?» «Слышали! Была такая дура! И че?» – тут же ответила девица. «Нет, ничего, просто мимо проходил…» – смотрел я на нее с жалостью. «Ну, вот и ходи дальше!» Так что главное в персонаже – особые приметы. У Сеньки особых примет не было. Если только густая черная шевелюра, ну так это первое, что вы представили, услышав его фамилию.

– Как твоя книга поживает? – подтолкнул я Сеньку к самому для него заветному.

– Да поживает потихоньку, – задумчиво откликнулся Сенька, пережевывая казенный салат. – Понимаешь, Серега, книга – это уединение души. Такая же как лес, как море, как утренний сон. Хорошая книга как яйцо Фаберже – ненастоящая, разукрашенная, несущая на себе отсвет жизни. Такую книгу написать очень трудно. Хотя секрет известен. Его давным-давно открыл Набоков. Он сказал: нужна «стратегия вдохновения и тактика ума, плоть поэзии и призрак прозрачной прозы». Кажется, чего проще, а вот не выходит! Писать – значит, удивляться миру. Нет удивления – нет текста. Вот почему люди с возрастом перестают писать. Нас же учили не как писать, а как писали и пишут другие. А для того чтобы писать, нужно иметь внутреннее чутье – что-то вроде личной палаты мер и весов. Тут важно глядя на землю, видеть небеса, а нынешние литераторы дальше околицы не видят. Плодят дурацкие истории, выдумывают лихие сюжеты и называют это литературой. На самом деле это не литература, а шутовской маскарад. Что-то вроде ефрейтора, переодетого генералом. В настоящей, не ряженой литературе важен не сюжет, а его отсутствие. Как в Экклезиасте. И знаешь, что тут главное? Отречься от мысли, что ты несешь человечеству небывалое откровение! Всё, нет больше откровений, кончились, все уже речены! Так нет же, им смысл жизни подавай! Все ищут смысл жизни! Носятся с ним как собака с сахарной косточкой! А он прост и давно уже открыт все тем же Экклезиастом: живи и радуйся, пока не помрешь, не делай глупости, люби и будь любим. Какая тут еще мудрость нужна? Тут дай бог с языком управиться! А они мне – он у тебя заковыристый! А я им: в литературе не бывает заковыристого языка, бывают незаковыристые читатели! В общем, слабоумие возраста не имеет, и если все время доказывать что ты не рыжий, можно однажды им и проснуться…

– Ну, тебе это не грозит… – улыбнулся я.