РодиНАрод. Книга о любви

«А она права, – чуть не подавился кофе Петр Олегович, – черт возьми, она права. Мне сны перед проблемами снятся. Как же я сам не догадался?» Петя не робкого десятка был человек, но сейчас труханул. В науку он верил слабо, по науке их всех уже давно расстрелять должны были, а вот в различных приметах, суевериях и вещих снах он не сомневался. Он даже допускал существование бога. Это у него в разряд суеверий входило. «Еще и сон такой дурацкий приснился, с богом как раз. И Катька сразу почувствовала. Бабы – они ведь сердцем чуют. Или чем там?»

На смену страху вернулось привычное раздражение на жену. Вот зачем она про неприятности сказала? Так бы он, может, еще и внимания не обратил на связь сна и неприятностей. Прошел бы мимо беззаботно и весело. И глядишь бы, пронесло. А так… Все, поздно метаться, запрограммирован он женой на дерьмо будущее. Не специально, но запрограммирован. «У-у-у, дура старая!»

– ?А чего ты каркаешь? – с ненавистью спросил он ее. – Чего ты каркаешь? Докаркаешся. Никакой папа тебе не поможет! – Он помолчал немного, спохватился вовремя и добавил: – Ни мне, ни тебе.

– ?Да я не каркаю, Петь, я боюсь просто, я как лучше…

– ?Лучше никак, чем так. Молчи лучше. Все у меня хорошо. Просто работы много. Мне САМ, – Петр Олегович закатил глаза к потолку, – мне САМ сказал: «Работай, Петя, ни о чем не волнуйся, стой на страже государственных интересов, как скала». Поняла, курица безмозглая?

– ?Да, да, Петенька, поняла. Мне и папа говорил, любит тебя САМ.

Сердце Петра Олеговича затрепетало, как нежный зеленый листочек на ветру. К черту сны, если САМ такое сказал, то все к черту. Можно жить спокойно и планы долгосрочные строить. Может, и от Катьки удастся избавиться в будущем. Государственные интересы, они, по-любому, выше личных. Тут никакой папа ей не поможет, если в фавор войти прочно.

– ?Что, правда сказал? – взволнованно спросил он. – Где? Когда? При каких обстоятельствах?

– ?Правда, конечно, правда, – заметалась жена. – На даче они недавно чай пили. Недавно. Не помню, когда точно. Но недавно. Тогда и сказал. Не волнуйся, Петенька.

Стало понятно, что врет старая лоханка. Его утешить хочет, исправиться. Сердце перестало трепетать и забилось еще медленнее, чем до сказанных недавно дарящих надежду слов. Настроение упало ниже ноля.

– ?Вот и заткнись, раз правда. Думать мешаешь, – сказал Петр Олегович, опустил глаза и уткнулся в тарелку с салатом. Несколько минут ели молча. Когда он уже собирался закончить трапезу, в столовую бодро вбежала дочка.

– ?Хайте мазер, хайте фазер, – сказала она кривляясь и уселась за стол.

Хайте – означало здравствуйте. Псевдоуважительная производная от английского слова «Hi». По-другому она их с 15 лет не приветствовала. Сейчас ей было уже 24. Позади остались бурная юность, традиционный для их семьи МГИМО, два мужа, один ребенок и четыре с половиной аборта. Дочка, как это и принято было в ее кругу, мнила себя творческим человеком, великим дизайнером и поэтической личностью, по божьему промыслу за великие способности избавленной от забот о насущном хлебе. Родителей она открыто презирала, считая их устаревшими смешными идиотами. Основным своим предназначением в жизни она полагала вращение в высшем свете, самовыражение и опыление окружающих своими многочисленными талантами. Самым ярким и неоспоримым проявлением ее способностей была блестящая идея декора женских прокладок под хохлому и гжель. Революционная идея захватила умы, о ней писали в модных журналах (заказуха на папенькины деньги) и даже пару раз говорили по телевизору. Разрабатывая золотую жилу, дочка додумалась украшать прокладки с внешней стороны стразами в виде царских вензелей, межконтинентальных ракет и прочей русско-советской символикой. Это возводило дизайнерские изыски в ранг актуального современного искусства. «Дура, такая же, как мать, дура, – часто думал, глядя на нее, Петр Олегович. – А амбиции высокие. Дура с амбициями, что может быть страшнее? Только дура с амбициями и деньгами, этот коктейль ужасней атомной войны будет». Он пытался несколько раз приструнить распоясавшуюся дочку, но ее очень любила жена, а главное, дедушка в ней души не чаял. Друг молодости национального лидера однажды за рюмкой чая намекнул зятю отстать от юного дарования. Петр Олегович плюнул и отстал. Так в семье появилась вторая дико раздражавшая его баба. От мелких подколок он все же удержаться не мог и в меру возможностей старался портить дочке жизнь. Настроение после «веселого» утра было поганым, появление дочурки давало замечательную возможность поправить самочувствие.

– ?Чему обязаны столь ранним появлением? – ехидно спросил он. – Обычно в восемь утра у вас after party в самом разгаре. Завтраки в «Пушкине» и тому подобная хрень для возвышенных натур, гуляющих на родительские деньги. А, доченька, чему обязаны?

– ?Ну зачем ты так? – встряла жена. – Не надо, Петенька, она уже три дня из дома не выходит.

– ?Готовилась, значит, сейчас попробую угадать к чему. Папка ведь у вас Шерлок Холмс, отличается умом и сообразительностью. Да, доченька?

Доченька молча улыбалась, нагло глядя ему в глаза. Улыбка взбесила Петра Олеговича. «Скажу, все скажу, – задыхаясь от гнева, думал он, – она не Катька, она плоть моя и кровь. Скажу, имею право. Никто мне ничего не сделает». Он перестал смотреть на дочку, боясь, что не выдержит и ударит ее, повернулся к жене, развел руки и нарочито по-стариковски закряхтел:

– ?Ну, мать, не бином Ньютона. Я думаю все просто. Варианта три. Первый. У великого творца критические дни. Творец заперся в своей башне из слоновой кости и испытывает на себе удивительные изобретения в виде прокладок с ликом Юрия Гагарина из стразов на внешней стороне и хохломским узором на внутренней.

Жену буквально скрючило от произнесенной им фразы. При всей своей похотливости и тупости, она была искренняя и страстная ханжа. Разговоры на половые темы допускались исключительно в спальне. А тут прокладки, месячные, в столовой, за едой, еще и при дочери… Петр Олегович порадовался удачному дуплету, что двух ненавистных баб задел разом, и быстро развил успех.

– ?Нет, Кать, думаешь, нет? Ладно, согласен. Тогда другое. Может быть, ебаря ее очередного надо к папашке на работу устроить? У меня, Кать, целый отдел из них состоит, скоро до департамента расширять придется. Сидят, ни хрена не делают, а зарплату высокую получают.

Катька закрыла лицо ладонями и начала постепенно оседать под стол. На дочку Петр Олегович не смотрел, но чувствовал, как она буравит его щеку ненавидящим взглядом. Взгляд дырки в щеке не прожигал. Наоборот, пощекотал приятным теплом. А вид старой тупой коровы на грани обморока усиливал терапевтический эффект от беседы. Петр Олегович якобы взволнованно приподнялся на стуле и потянулся в сторону жены.

– ?Ты чего, Кать? Да не волнуйся ты так. Нет, говоришь, нового любовничка? Ну, нет, и не надо. Ты, главное, не волнуйся. Появится. За ней не заржавеет. Все будет у нее в порядке с личной жизнью. Я и вакансии новые в отделе для ебарей приготовил. С таким папой и дедушкой она точно мужским вниманием обделена не будет. Не волнуйся. Временные трудности всего лишь. А раз временные трудности, то остается только одно. Я практически уверен. Да нет, точно уверен. Деньги! Творцу нужны деньги. Поиздержался творец в очередной раз. Так?

Он повернулся и впервые за свой монолог посмотрел на дочь. Она по-прежнему улыбалась. Только улыбка походила больше на гримасу. Презрение, ненависть и злоба были в улыбке. Не дай бог увидеть такую улыбку на лице своего ребенка. А Петр Олегович обрадовался. «Получай, получай, сука, – довольно думал он, – получай, хлебай половниками, тварь зажравшаяся. Хлебай, никакой дедушка не поможет. Я в своем праве дочь воспитываю». Они смотрели друг на друга несколько секунд, а потом дочка медленно отвела глаза, уставилась на мать и светским тоном произнесла:

– ?Да, мамочка. Художнику нужны деньги, такова жизнь. Ничего не поделаешь, чистое искусство живет внутри души, а наружу выбирается только по дорожкам из денежных знаков. Так что гоните сотку, родители. Выставка у меня на Винзаводе. Нужна спонсорская помощь, история вас не забудет.

– ?Сотку, Кать? – как и дочка, обратился Петр Олегович к жене. – А я уж испугался. Скромно. Наконец-то наша дочурка скромность проявила. Конечно, какие вопросы, дай ей сто рублей. На искусство не жалко. Даже на такое, как у нее.

– ?Не рублей, евро, – стиснув зубы, едва сдерживаясь, простонала дочка.

– ?Евро? Евро – это хуже. Ну, ничего, Кать, выдержим. Как можно для искусства сто евро пожалеть? Дай ей пять тысяч рублей. Этого с лихвой хватит.

– ?Сто тысяч евро, – становясь красной, прошипела дочь.

– ?Кать, ты это слышала? – притворно ужаснулся Петр Олегович. – Сто тысяч евро! Люди за такие деньги всю жизнь работают, дома строят, в кредиты на двадцать лет залезают, а она на прокладки… Сто тысяч евро! Нет, ну я еще понимаю, когда хахали ее у меня в компании столько получают. Дело-то святое. Личное счастье дочуры, опять же болезни всякие случаются от недотраха. Здоровье ребенка святое дело. Но сто тысяч евро на прокладки? Не дам, обойдешься!

Несчастная Катька сидела между мужем и дочерью, корчась от ужаса и лопаясь от боли. Страшные слова с трудом помещались в ее маленьком мозгу, раскалывали его, разрывали на мелкие ошметки. У дочки на глазах выступили слезы. Петр Олегович наслаждался ситуацией. Ничего, пускай помучаются, попляшут, они ему жизнь испортили, а он им ответочку прислал. За все надо платить. Он платит, и они пускай раскошеливаются, суки.

– ?Мам, мне деньги к завтрашнему утру нужны, – сказала, стараясь не расплакаться, дочка. – Я зайду утром, заберу.

– ?Да ты еще и тупая к тому же, дочура. Я же сказал – не дам!

– ?А кто тебя здесь спрашивает?! – наконец сорвалась и завизжала она. – Ты кто вообще здесь такой? Чем ты от моих ебарей отличаешься? Повезло тебе просто, охмурил мать-дурочку. У меня хоть ума хватает дешево от своих хахалей отделываться, к тебе на работку непыльную, и до свидания. А ты прорвался, охмурил мамашку. Мам, чем тебя папочка охмурил? Неужели у него палочка волшебная? Расскажи, мам, мне очень интересно. Ну, так, на будущее, чтобы как ты не попасться. Не хочешь? Ладно. Тогда ты, пап, расстегни ширинку, покажи свое чудо невиданное. Я даже сфотографирую, в качестве заставки на телефон повешу, чтобы знать, чего опасаться. Не хочешь? Тогда заткнись и не выступай, а то деду скажу. Пожалеешь!

Дочка была права. Все-все активы, все-все зарубежные счета были оформлены на жену. И на маму жены, и на сестру жены. Ему не принадлежало ничего. Доходило до смешного: чтобы купить квартиру очередной любовнице, приходилось обращаться к Катьке. Тупая корова, не вникая в детали, конечно, подписывала все бумаги. Но сама ситуация унижала чрезвычайно. Умный, въедливый до зубовного скрежета тесть схему так выстроил. И не рыпнешься никуда. Нет, он, конечно, косарезил по-мелкому, а в последнее время и не по мелкому, но по гамбургскому счету… по гамбургскому счету не имел ничего. Когда-то давно Петр Олегович пытался изменить ситуацию, даже говорил пару раз с папочкой Катьки о том, что это неправильно, что это крылья ему подрезает, в тряпку превращает почти что. Он пробовал даже торговаться, мол, дайте хоть двадцать процентов на себя оформить. «Ничего, ничего, – отвечал ему тесть, – злее будешь, это для дела полезно». И он был злее. И дело процветало. Двусмысленная ситуация всегда подразумевалась, но никогда не обсуждалась в открытую. В семье номинально хозяином был он. Как папа скажет, так и будет. Авторитет непререкаемый. Для жены, обожающей его тупой коровы, он и сейчас оставался авторитетом, а вот дети… Подросли когда, быстро прочухали фишку и все важные вопросы бегали решать к деду, если с матерью по-тихому уладить не удавалось. Но вслух позорный расклад не озвучивали. До сегодняшнего дня. Сегодня дочка оборзела окончательно и вывалила на Петра Олеговича унизительную правду. Как ни странно, после того как все точки были расставлены над «i», злоба на дочь утихла. Только противно стало очень. К месту вспомнилась мысль из увиденного сна: «Тоска и блевота, блевота и тоска, вот что такое моя жизнь». Заныло сердце, перехватило дыхание. Внезапно Петру Олеговичу расхотелось жить. Зачем, для чего, в самом деле? Вошкотня одна нелепая. Уж лучше правда в пустоту и небытие, чем вошкотня такая. Приступ прошел быстро. Прежние эмоции схлынули, а новые не появились. Он тупо сидел за столом, смотрел на жену и дочку и не знал, что делать. Выручила добрая Катька. Закатив глаза и слегка посинев, она очень вовремя хлопнулась в обморок. Дочка испуганно бросилась к ней на помощь. Петр Олегович встал со стула, одернул надетый для работы пиджак, сухо откашлялся и равнодушно сказал:

– ?Довела мать, сука. Теперь сама разбирайся.

И неторопливо вышел из столовой.

5

…Ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, ни кипящего на огне медленном, ни ползущего и ни летящего, ни золотого и ни медного, ни самого завалящего, ни пропавшего и ни пропащего, ничего нет в пустоте, когда ты нигде. Мы летим, Пуля, мы вьем волну. Кто нами рулит, в ком я тону? Пуля, лялечка моя, скажи, не молчи, что за лучи нас огибают, мы погибаем? Мы в бреду? Лекарство увело нас в царство Морфея? Мы евреи в египетском плену? Неужели правда, мы евреи? Время, как чаек разбавленный, до неразличимости, разрушает связь следствия и причинности. Ручеек течет вспять. Нас двое, или пять, или сто пятнадцать? Нам надо остаться, остановиться, присниться, на худой конец, друг другу, но нас кружит чья-то десница, она нас кружит по кругу. Память исчезла, а боль осталась, и страсть превратилась в старость, облезла гордость, только инородность, чуждость всему процветает и мотает нас по пустым закоулкам. Как холодно здесь, Пуля, как гулко и неприкаянно. Я нечаянно услышала тут чьи-то слова: «Тоска и блевота, блевота и тоска». Это про кого, про нас? Это протокол пошлого прошлого? А может быть, это веселящий газ, и он укокошил нас, укокошил он? Скажи, Пулечка, что это сон, умоляю, скажи.

– ?Ом-м-м, Пульхерия. Ом. Лекарственная кома.

– ?А может, у нас не все дома? Может, кто-то ушел на войну и мы, сироты, наблюдаем, как роты шагают в плену у очень страшного мордоворота. Он воротит морды сучковатым колом, он голый, у него рога и копыта. В его красных глазах забыта тайна от мира, он все время орет: «Майна» и никогда: «Вира». Забивает колом солдатиков, по головам бьет и в землю. Наших с тобою, Пулечка, братиков, я немею, я внемлю ему со страхом. Он и нас забьет одним махом. Очень страшный он…

– ?Ом, Пульхерия. Это просто сон.

6

Большой черный лимузин с мигалкой на крыше – это вторичный половой признак альфа-самца. У Петра Олеговича такой был. Все как у людей, даже машина сопровождения присутствовала. Дорога до офиса корпорации на берегу Москва-реки занимала максимум полчаса. Он часто размышлял по пути на работу, почему все-таки московская знать предпочитает группироваться на отдаленной Рублевке, а не жить в центре захваченного ею города. Сосны, свежий воздух – это все ерунда, отмазка для лохов. Могли бы сосны и у Кремля посадить, и воздух можно очистить хитрыми японскими фильтрами. И дворцов понастроить можно не хуже рублевских. Терпеливые и покорные холопы все пережуют. И сосны, и фильтры, и дворцы. Тогда зачем тратить лишние полчаса на дорогу? Ответ пришел не быстро, примерно на третьем году пользования лимузином и мигалкой. В иррациональном, казалось бы, обычае имелся большой смысл. Черные стремительные лимузины вонзались в ожиревшее сердце столицы, как монгольская конница Чингисхана в свежий захваченный город. Радость, упоение своей победой и удачливостью делали конников непобедимыми. Даровала им божественный драйв и уверенность, позволяла по праву вершить судьбы покоренных народов. Пассажиры лимузинов мало чем отличались от бойцов великого хана, за исключением одного нюанса. Конники все-таки захватывали города не каждое утро. Сегодня упоительная дорога почему-то не радовала. Какой он, к черту, конник? Жигало он опущенный, не хозяин жене своей, не властелин над детьми своими. Ну, приедет он на работу, впадет в неистовство, насладится страхом иудейским в глазах трепещущих подчиненных. А в голове все равно будет звучать: жигало, жигало, жигало! Срочно требовалось подтверждение своей мужской, а главное, денежной состоятельности. Пересчитать злато, почахнуть над ним, просмотреть приятно греющие руки банковские выписки, пропитаться мистическими токами, исходящими от денег, вот какое лекарство сейчас ему было необходимо. Он вытащил телефон, нашел в записной книжке странную аббревиатуру МАГАДАНДР и надавил на нее пальцем.

– ?Здравствуйте, Петр Олегович, – мгновенно раздался в динамике подрагивающий от уважения голос. – Как я рад вас слышать. А видеть вас я был бы еще больше рад. Давно вас жду. Заждался. Забыли вы нас совсем. А мы так ждем. А вы нас забыли, а мы…

Петр Олегович намеренно молчал. Абонент на другом конце линии совсем сдулся, но продолжал выдавливать из себя ничего не значащие местоимения.

– ?А мы… а вы… нас… я…

Раболепство собеседника обычного удовольствия почему-то не принесло. Несколько секунд он ожидал привычного кайфа, но, так и не дождавшись, отрывисто, не здороваясь, пробурчал:

– ?Через десять минут у тебя.

– ?Но я не в офисе, Петр Олегович, извините меня, пожалуйста. Хотя бы сорок ми…

Пассажир лимузина резко оборвал разговор. Загадочная аббревиатура МАГАДАНДР прощально мигнула и погасла. Сокращение означало «Магаданпромбанк Андрей»[1 - Подробнее о данном персонаже можно прочесть в романе А. Староверова «Баблия. Книга о бабле и Боге».].