Птицы жизни

поглощает новости: придет
новый кризис, надо быть готовым
к худшему. А Эрик все плетет
про киносценарий, о котором

слышу лет, наверно, с двадцати
(взгляд и нечто в духе Пазолини).
Спонсоры, в чьих силах все спасти,
не звонят. Но врет, что позвонили.

Перечитав, я устыдился: у Эрика получилось смешно, а у меня обидно. Для очистки совести я перевел ему свой опус, снабдив перевод неуклюжим предуведомлением: «не пойми неправильно… речь не о тебе, а обо мне…». Эрик пропустил мое предисловие мимо ушей, а на стихотворение отреагировал скорее положительно. «Все верно, – сказал он, – только с выпивкой я все-таки дружу, просто в тот вечер пить не хотелось».

2

Там, где Панамериканское шоссе закладывает вираж в надежде избежать встречи с бандитами из Тегусигальпы, начинается один из самых дремучих и живописных участков земного пути. Обогнув чутко спящий вулкан, дорога устремляется вниз по тыльной стороне Центральноамериканского перешейка, пока не упрется в непроходимую сельву Дарьенского пробела. Когда-то, путешествуя по северной части Аляски, мы встретили голландских студентов, намеревавшихся пересечь Новый Свет – от Прадхоу-Бэя до Патагонии – на велосипедах. По их подсчетам, велопробег должен был занять около двух лет. И хотя с тех пор прошло не два года, а все десять, воображение, охочее до небылиц и вопросов «а что если?», почти заставляет разум поверить, что патлатые паломники на велосипедах, преграждающие сейчас путь нашему пикапу, и есть те самые студенты из Голландии, а мы – это те самые мы, которые ставили палатки в тундре десять лет тому назад. Вот и поравнялись.

Сквозь треск автомобильного радио пробивается мажорная тема Элтона Джона из фильма «Дорога на Эльдорадо». Слева и справа по борту – густая тропическая растительность. Кое-где из чащи выныривают мохнатые агути и коати[7 - Агути и коати – животные из отряда грызунов, обитающие в лесах Центральной и Южной Америки.]. И чем дальше к югу, тем меньше признаков времени (что два года, что десять – все равно); только мраморное в прожилках небо, его застывшие волны. А внизу – ровный лесной покров до самого горизонта, где слившиеся воедино кроны деревьев кажутся мхом. Сталкиваясь с такой красотой, ты ощущаешь бессилие, потому что не можешь продвинуться дальше безотчетного созерцания. Она непроницаема, недоступна пониманию, потому что понимание – это присвоение, а любое присвоение случайно. В ней же, в этой красоте, нет места случайности, а значит, она не для тебя и ни для кого. Настоящие джунгли, индейский лес.

Эрик с Челси и Коулом перебрались в эти края прошлым летом. Сколько еще собираются они здесь пробыть? «Может, годик-другой», – осторожно прогнозирует Челси. «Пока не кончатся деньги, – строго поправляет ее Эрик. – Если не растрачиваться, должно хватить лет на пять минимум. Стоимость жизни тут почти нулевая». Коулу недавно исполнилось два года. Он на десять дней младше нашей Сони. Глядя на них, я вспоминаю документальный фильм «Малыши», где показывали первый год жизни четверых детей – из Монголии, Намибии, Японии и США. Ровесники с разных планет. В свои два года Маугли-Коул почти не разговаривает, зато лазает по деревьям, срывает и чистит фрукты, с пристрастием энтомолога разбирается в жучках-паучках, знает, какие из них ядовитые, а каких можно потрогать. Соня же вовсю декламирует «Five Little Monkeys» и Чуковского, но из насекомых признает только тех, что фигурируют в сказке «Муха-Цокотуха» и живут на картинках.

Последние пять или шесть лет Эрик занимал невысокую административную должность в крупной финансовой компании на Уолл-стрит. Это была работа – не бей лежачего. Идеальная синекура, о которой мог бы мечтать любой сочинитель. Раз в месяц от него требовалось заполнить несколько бумажек и сдать отчет, который никто никогда не проверял («У моих отчетов примерно столько же читателей, сколько у моих книг!»). В остальное время он был всецело предоставлен самому себе. Бессрочный творческий отпуск, да еще с приличным окладом. Пиши не хочу. «Нет, старик, это только со стороны так кажется, – уверял меня Эрик. – Кажется, что это рай. А на самом деле сущий ад. Понимаешь?» Сам я в подобной ситуации не оказывался, но могу предположить, что при столь свободном графике недолго и затосковать. И вот как раз в тот момент, когда мой друг решительно тряхнул бородой и сказал себе «так больше жить нельзя», ему блеснула фиксой фортуна. Основатель компании, где он работал, занялся скупкой недвижимости в Центральной Америке. Некоторые из своих поместий этот толстосум собирался сдавать в аренду, некоторые планировал перестроить под пансионаты. Лишь одному скромному бунгало, купленному за бесценок в самой глуши, так и не нашлось применения. И тут подвернулся Эрик со своими мечтаниями в духе Генри Торо. Таким образом Эрик, Челси и Коул отправились в джунгли, чтобы присматривать за домом магната.

Дом оказался уютной постройкой в два этажа; на каждом этаже – по две комнаты плюс санузел. Без горячей воды, но с электричеством. Небольшой участок обнесен бетонным забором с сигнализацией. На участке растут разлапые горлянковые деревья, бананы, манго. В кроне исполинского фикуса гнездятся туканы, чья неумолчная песня напоминает скрип ржавого шкива. Эрик качается в гамаке. Челси – детский психолог и адепт системы воспитания Монтессори – развешивает по дому хитроумные замочки: упражнение для Коула. Педагогика Монтессори готовит детей к самостоятельности. Коул должен быть в состоянии справиться с любым замком. «В крайнем случае, станет успешным домушником, – острит Эрик. – И в отмычках толк знает, и лазает, как Тарзан». Однако замочками дело не заканчивается; система Монтессори распространяется на все аспекты жизни ребенка и его родителей. Жилое пространство превращается в «подготовленную среду». Тут – комнатное растение, которое Коулу полагается поливать по утрам, там – специальная раковина, где Коул учится мыть посуду. Основная часть времени уходит на занятия с ребенком. Строгий режим, распорядок дня. Словно бы компенсируя годы творческого безделья в Нью-Йорке, Эрик и Челси расписали свою новую жизнь по минутам. Поливка цветов, открывание замков, катание на велосипедах, обед, послеобеденный сон, снова замки, уроки испанского, купание с четырех до пяти, приготовления к ужину, вечерняя проверка замков… Главное не терять времени попусту, полностью сосредоточиться на том, что ты делаешь. Но Эрик то и дело отвлекается – не на словотворчество, нет. Отвлекается он на птиц.

Бердвотчинг – странное увлечение, особенно если оно возводится в ранг спорта. А ведь именно так и происходит: устраиваются соревнования, объявляются победители – лучшие наблюдатели. Невероятно, но факт. Участник соревнования ходит с биноклем и блокнотом, записывает, где и каких видел птиц. Потом сдает свой блокнот судьям, те ведут подсчет. Все по-честному, никакого жульничества. Жульничать в этом виде спорта было бы просто нелепо. Как выяснилось, Эрик приохотился к спортивному созерцанию пернатых еще в Нью-Йорке. Записался в клуб орнитологов-любителей, тренировался в Центральном парке, завоевывал призы. Здесь же, у черта на куличках, ни о каких состязаниях говорить не приходится. Теперь он ведет «птичий дневник» исключительно для себя, но еще скрупулезнее, чем раньше. Без бинокля и тетрадки из дому не выходит. Челси относится к причуде мужа с пониманием; кажется, его новое увлечение устраивает ее куда больше, чем писательство. «Птицы – это еще ничего», – говорит она так, будто ее супруг перешел с героина на анашу. Она хочет сказать что-то еще, но Эрик останавливает ее. «Тихо, – командует он. И, наведя бинокль, восторженно объявляет: – Колумбийская… нет, погоди… белохохлая… да, белохохлая пенелопа! Ты слышишь, Челси? Белохохлая пенелопа! Если я не ошибаюсь, это птица жизни». Жена птицелюба со знанием дела объясняет: «Птицы жизни – это такие птицы, которых Эрик видит впервые. Он заносит их в отдельный блокнот».

Птицы жизни. Позже я узнал, что это понятие придумано не Эриком; оно давно бытует среди тех, кого в Америке называют «birders». Для них «life birds» – спортивный термин и ничего более. Устойчивая фраза. Но в русском языке этого фразеологизма не существует, и буквальный перевод сразу уводит в сторону метафоры. Да и само занятие «birding», считающееся в Америке чем-то вполне обычным (у Джонатана Франзена есть не одно эссе на эту тему), в русском описании вызывает ассоциации с Франциском Ассизским или с гениальным мальчиком-аутистом из романа «Объяли меня воды до души моей». Выходит, «life birds» – это одно, а «птицы жизни» – совсем другое. Мне нравятся изменения, которые претерпевает реальность, когда ее переводят на другой язык. Недавно мне пришло в голову, что, возможно, ради этих смысловых изменений я и пишу о своей американской жизни по-русски.

Пока Эрик, позабыв обо всем на свете, разглядывал белохохлую пенелопу, Челси поведала нам с Аллой о недавних событиях. Три недели назад у нее был выкидыш. «Нет, вы не подумайте, мы с Эриком совсем не хотели второго ребенка. Это получилось случайно. Так что в каком-то смысле я была даже рада тому, как все обернулось. Просто это было чисто физически тяжело. Здесь ведь нет никакого медицинского обслуживания. Вообще ничего нет. А у меня начались сильные кровотечения. Я потеряла много крови, и в какой-то момент мы были уверены, что я не выживу. Слава Богу, Эрик нашел шофера, который согласился отвезти нас в столицу. Пятнадцать часов езды. Да еще по этим дорогам. Коула все время рвало, Эрику пришлось ухаживать за нами обоими. В столичной больнице условия ужасные, там тоже ничего нет. Когда ложилась на операцию, думала, мне конец. До сих пор не верится, что все обошлось».

Выйдя из птицесозерцательного транса, Эрик рассказал, как, пока Челси лежала на операции, они с Коулом ночевали в страшном приемном покое. О деревенских жителях, которые наперебой сочувствовали их несчастью, но даже не помышляли о том, чтобы чем-то помочь («У них ведь в таких ситуациях человек просто помирает, и дело с концом»). Но теперь все снова в норме, жизнь идет своим чередом. Челси развешивает замочки, Эрик бегает с биноклем. Все живы-здоровы. Вот и мы приехали их навестить. Что может быть лучше?

– А что, если, не приведи Господь, – начал я, делая вид, что не замечаю, как Алла толкает меня в бок, – что, если такое… или не такое… в общем, если еще раз потребуется медицинская помощь?

– Ну, никто не застрахован, – мрачно отозвался Эрик. – Что же нам, по этому поводу теперь не жить?

***

Вечером того же дня мы попали на вечеринку. Оказалось, что за бетонным забором находится населенный пункт в несколько десятков домов, и среди его обитателей имеются экспаты. Они и устроили сабантуй. В первые недели своего пребывания в доме магната Эрик и Челси остерегались местных жителей и, ни на секунду не забывая, что в джунглях лучшая стратегия выживания – не попадаться хищнику на глаза, старались быть тише воды, ниже травы. Однако долго сохранять инкогнито в таком месте невозможно (ведь за продуктами-то в магазин ты ходишь). Да и самим им быстро наскучило добровольное заточение, а после недавних происшествий стало понятно, что изоляция может быть опасней, чем любой хищник. Мало-помалу они стали выходить из своего убежища. Соседи заметили перемену и сделали ответный шаг, прислав курьера с приглашением на праздник, который как раз пришелся на день нашего приезда.

Это была странная, разношерстная публика. Бритоголовый мачо в тренировочных штанах и бархатном джемпере на голое тело. Астеничный пожилой немец и его мужеподобная супруга в шляпке с высокой тульей и жакете с отложным воротничком. Другой немец, по виду совершенный выжига, в сопровождении миниатюрной туземки, не говорящей ни по-английски, ни по-немецки, ни по-испански, да и вообще ни на каком языке кроме родного (что это за язык, судя по всему, не знал и сам немец). Бородатые серфингисты из Австралии. В общем, сборная солянка. Хозяин дома, неряшливый, грузный человек в тонированных очках, как две капли похожий на персонажа Джона Гудмена из фильма «Большой Лебовски», сыпал шутками и беспрестанно щелкал пальцами, точно отсчитывающий такты джазовый музыкант.

– А мы тут уже устроили тотализатор, – сообщил он Эрику.

– На что же вы ставите?

– На то, сколько пройдет времени прежде, чем тебя сцапает Интерпол.

– С какой это стати?

– Ну-ну-ну, не прикидывайся. Тут все свои. Наша компания называется «Темные личности в солнечных краях». Хорошее название?

– Хорошее. Беру на заметку.

И словоохотливый хозяин ввел нас в курс дела: оказывается, практически все живущие здесь экспаты скрываются от Интерпола. Узнали мы и о том, что через этот поселок протекает великая река латиноамериканского наркотрафика. Правда, течет она здесь еле-еле. Не река, можно сказать, а ручеек. Но местным хватает. «Эти туземцы просто жить не могут без кокаина. Лечатся им от денге». О том, что в поселке свирепствует костоломная лихорадка денге, я еще утром слышал от Эрика. Прежде чем выйти из дому, он тщательно опрыскал нас репеллентом ДЭТА.

По мере того как компания «Темные личности в солнечных краях» накачивалась привезенным из Никарагуа ромом «Флор де канья», беседа становилась все более вязкой. Окосевший хозяин, как будто тасуя колоду из трех карт, раз за разом повторял одни и те же козырные словечки. Кокаин. Интерпол. Денге. Денге. Кокаин. Интерпол. Пожалуй, это все, что я смог извлечь из того разговора. Три слова и вдобавок к ним – ассоциация по созвучию: Интерпол-Найпол. Да, да, В.С. Найпол. «Излучина реки». Так вот что мне напоминает этот странный поселок, готовый навсегда исчезнуть в джунглях. Место, которого почти не существует. Как будто я и вправду вдруг очутился в романе Найпола, в его первой части, задолго до прихода Большого человека. «Мир таков, какой есть; те, кто стал никем, кто позволил себе стать никем, не найдут в нем места».

Что же касается Эрика, то он просто балдел от этого паноптикума. Подпалив разлохмаченный конец окурка, он глубоко затянулся, откинулся в кресле. «Знаешь, старик, я тут недавно обнаружил потрясающую вещь. Оказывается, в Киндле есть словарь. Просто наводишь курсор на незнакомое слово, и он выдает тебе значение. Мне-то, как ты понимаешь, этот словарь не нужен, я и так все слова знаю. А вот тебе вполне может пригодиться». Тут он улыбнулся своей кошачьей улыбкой («ловко я тебя поддел?»), и на секунду мне показалось, что я вижу прежнего Эрика. Такого, каким я знал его в Баффало двадцать лет назад.

3

Запомнился июньский вечер, наполненный знакомыми лицами, голосами, всплесками басовитого хохота и гипнотизирующими звуками «драм-н-бэйс» в перерывах между стихами. Это было итоговое выступление участников поэтических семинаров Чарльза Бернстина и Сьюзен Хау; презентация нашего коллективного сборника, о котором было заявлено еще зимой, когда набирающий популярность Кеннет Голдсмит читал свою концептуальную поэму «No. 111 2.7.93-10.20.96» в подвальном баре на Элмвуд-Авеню.

Именно с подачи Голдсмита в тот год всех охватила страсть к манифестам, как будто мы вдруг вернулись в эпоху литературных «измов», собранных Джорисом и Ротенбергом в первом томе «Стихов для тысячелетия[8 - Антология мировой поэзии ХХ века в четырех томах, собранная Джеромом Ротенбергом и Пьером Джорисом. Используется в качестве учебника в американских вузах.]». «Модернизм умер, – говорил Кеннет. – От поэзии требуется ответ. Нужен новый, нетворческий подход к письму…» Само использование глагола «требуется» применительно к поэзии шло вразрез с тем, чему учили в школе. Давно ли сухопарая училка Мисс Симпсон скрипучим голосом объясняла классу, что стихи – это свободный полет, и, стало быть, ни от кого ничего не требуется? Но декларации Голдсмита нравились мне куда больше, чем заезженная пластинка школьной программы. Если от поэзии что-то требуется, значит, она не просто форма самовыражения. Если же требуется именно ответ, значит она, поэзия, участвует в некоем диспуте. И, хотя предмет диспута был для меня загадкой, участие представлялось жизненно важным.

В университетском бюллетене семинар Сьюзен Хау был обозначен как «курс лекций по стихосложению». На самом же деле никаких лекций не было; скорее эти занятия напоминали собрания ЛИТО. Самозабвенная читка по кругу, в которой на равных правах участвовала и сама Сьюзен. Правда, в отличие от учеников, она не читала, а показывала, так как занималась в основном визуальной поэзией. Даже если она что-то и произносила во время своих показов, ее слабый голос всегда заглушался шумом старинного слайд-проектора. Ближе к концу семестра она подала идею коллективного сборника – вроде группового фотоснимка на память – и сама же придумала название: «Рассеивающие линзы». Предприимчивый Мэтт Чандлер мигом напечатал двадцать экземпляров. Подборки девятерых студентов соседствовали с неопубликованными текстами знаменитой поэтессы. «Из такого соседства надо выжимать по максимуму, – иронизировал Эрик. – Для тех, кто умеет ковать свое счастье, это – путевка в жизнь». Кто-то предложил устроить презентацию; Сьюзен согласилась. И тут на авансцену вышел Пол Маллен с призывом, вдохновленным речами Кеннета Голдсмита, но начисто лишенным голдсмитской самоиронии: «Модернизм умер, постмодернизм – тоже. Ответ, который требуется от поэзии, – это мы. И мы уже здесь. Держаться за подол чужой славы – гиблое дело». «Правильно, – одобрила Сьюзен. – Молодые должны заявлять о себе сами». Так зародилась идея второго коллективного сборника – уже без старших. Именно к его изданию и был приурочен тот июньский вечер. Надо сказать, на момент презентации никакого сборника еще не было, но это обстоятельство нисколько не омрачило празднества: было лето, начало каникул, и какая разница, вышел сборник или нет.

Не вышел, мало сказать, не было даже рукописи, только титульный лист. В качестве названия мы решили использовать обрыдший ответ на вопросы знакомых, когда наконец появится наша книга: «Надеемся, скоро». Такое название казалось нам невероятно оригинальным и остроумным. Мы – это Пол Маллен, Мэтт Чандлер, Мэтт Маниери и я. В ходе работы над несуществующим сборником число авторов постепенно сократилось от девяти до четырех. И все же «презентация» состоялась, и в ней приняла участие вся наша компания, мнившая себя будущим американской поэзии. За кадром остался разве что китаец Хуань Баоцинь. Но он был вообще не по этой части.

Я выступал ближе к антракту, а может, и во время антракта. Читал что-то многословное в духе «поэзии языка». Полупародия, полуподражание Бернстину и Лин Хеджинян[9 - Лин Хеджинян (р. 1941) – американский поэт, переводчик (в том числе стихов Аркадия Драгомощенко), представительница «поэзии языка».]. В целом мое участие в вечере прошло незаметно даже для меня самого. Вечер же тот остался в памяти как заявка на событие исторического масштаба, стихийное явление, цунами авторского энтузиазма и слушательского восторга, выносящее из океана небытия на берег истории целую группу новоявленных литературных гигантов. Наша «Галерея 6», «Кабаре Вольтер», «Осенняя выставка»[10 - В «Галерее 6» в Сан-Франциско в 1955 году прошло первое заметное выступление поэтов-битников. Цюрихское кабаре «Вольтер» знаменито как место, где зародился дадаизм. На осенней выставке 1905 года в Париже были впервые широко представлены картины художников фовизма, в том числе Матисса.]. Я говорил себе, что в каждой из этих групп был свой «неизвестный участник». Тот, кто запомнился меньше всех. Через пятьдесят или сто лет, когда жизнь и творчество остальных будут изучены до дыр, внимание историков искусства обязательно привлечет этот невыразительный художник, и интерес их будет обусловлен исключительно его безвестностью. Невыразительность переродится в загадочность. Такую посмертную славу я прочил себе в тот вечер.

В длинное, плохо освещенное помещение набилось под двести человек. В воздухе стоял тот кромешный запах, который всегда бьет в ноздри в бутиках, где торгуют хипповыми цацками: сложная смесь кретека[11 - Кретек – табак с добавлением сушеных бутонов гвоздичного дерева.], плесени, анаши и ароматических палочек. В колонках громыхал драм-н-бэйс; группа по пояс голых, оплетенных дредами ребят подыгрывала на бонгах. Художник-акционист Арон Крейчи стоял в дверях, приветствуя публику идиотской улыбкой. Когда его спрашивали, сколько порций кислоты он сегодня съел, Крейчи высовывал облепленный марками язык и предлагал «фофифать» (сосчитать). Я насчитал семнадцать.

Мы с Эриком и Джошем Бирнбаумом заняли правительственную ложу – продавленную тахту сбоку от сцены. Попыхивая кретеком, поручик Эрик просвещал нас по части женского контингента: вон та скромница даст любому, кто сочиняет стихи, настоящая литературная групи; а вон та, губки трубочкой, бережет девственность и потому промышляет исключительно минетом. Все эти красотки, наши сокурсницы, прежде казались мне неприступными. С несколькими из них я приятельствовал, но наше общение сводилось к интеллектуальным беседам в «Старбаксе». То ли я такой простофиля, что даже не подозреваю о распутной жизни наших сокурсниц, то ли мой друг выдает желаемое за действительное. Лишь однажды мне посчастливилось продвинуться дальше «Старбакса». Это было летом после второго курса, когда я, польстившись на дешевизну (сто пятьдесять баксов в месяц, первый месяц бесплатно), снимал комнату в двухэтажной халупе с неисправной канализацией и вечно осыпающейся штукатуркой, единственный белокожий обитатель самого опасного района в городе. В эти-то апартаменты я и пригласил Сесилию Мэнсфилд, малознакомую девушку с семинара Крили. Наше общение началось с обсуждения поэзии Фернандо Пессоа под бочковой «Гиннесс» в одном из университетских кабаков, а закончилось в моей съемной конуре, где с виду благоразумная Сесилия молодецки глушила из горла хозяйский «Мэйкерс марк» и, высунувшись из окна, вопила на все гетто: «Уроды! Сраные уроды! Просыпайтесь!» К счастью, никто не проснулся, но после ее ночного концерта я еще несколько дней боялся выйти на улицу. Теперь эта Сесилия, тоже участница эпохального чтения, стояла к нам спиной и, кажется, обсуждала с кем-то поэзию Фернандо Пессоа, пока Эрик трубил мне в ухо: «Не позвать ли нам сегодня в гости поэтессу Мэнсфилд? У меня на кухне „Мэйкерс марк“ стоит непочатый!»

Хедлайнером выступления стал златокудрый Пол Маллен. Когда под самый конец вечера он взлетел на сцену, и безудержное улюлюканье сменилось благоговейной тишиной, я понял, что присутствую при коронации короля поэтов. Вот тот, ради кого все пришли. Его шелковистые локоны, еще вчера казавшиеся мочальными завитками, красиво развеваются на вентиляторном ветру. Его джинсовая куртка с закатанными рукавами – привет из восьмидесятых – завтра снова войдет в моду. Его вытянутая навстречу залу рука и легкий наклон головы выдают фаворита толпы, духовного лидера. «Друзья… спасибо, друзья…» Расчувствовавшись, он поджимает слегка дрожащую нижнюю губу, но сдерживает порыв, достает из нагрудного кармана сложенные в восьмую долю листы и начинает читать. Это стихотворение написано сегодня утром, оно посвящается нам, его благодарным слушателям, друзьям. Ловя каждое слово, мы следим за тем, как новопомазанный король совершает торжественный моцион через анфиладу анафор; как обходит он свои неожиданные владения, заглядывая в самые дальние комнаты, где ютятся полузабытые литературные школы из антологии Джориса и Ротенберга; как, дойдя до фехтовального зала, он не спеша натягивает перчатки, готовый сразиться с любым из своих предтеч. Как растет напряжение – риторическое крещендо, полное суперлативов – сильнее, сильнее, больнее, еще больнее, пока фехтовальный бой с тенью не разрешится одним экономным движением, быстрым выпадом и безошибочным уколом в последней строке.

Как случилось, что этот круглолицый ирландец, не блиставший ни у Бернстина, ни у Сьюзен, одним махом выбился в лидеры? Похоже, никто из тех, кто сейчас безоговорочно признавал за ним первенство, не ожидал ничего подобного. И все же чуть ли не все присутствующие в зале были прямыми свидетелями его восхождения, так как все в тот или иной момент успели побывать с ним в близких друзьях. Прирожденный политик, он обладал способностью стремительно приближать к себе людей, а затем столь же стремительно отдаляться от них, не портя при этом отношений. Когда его с кем-нибудь знакомили, Маллен отчеканивал «очень приятно, очень приятно», и от этого повтора у вас возникало смутное ощущение неприязни. Но дальнейшее общение полностью развеивало изначальные сомнения. Теперь Маллен казался простодушным, доброжелательным парнем, искренне заинтересованным в других людях. Когда же приходило время отдаляться, он словно бы впрыскивал анестетик длительного действия. К тому моменту, как эта заморозка отойдет, никаких послеоперационных болей уже не будет и человек сможет поверить, что и операции как таковой тоже не было. Не было ни разрыва, ни внезапного охлаждения отношений. Маллен – это Маллен, все тот же близкий и заботливый друг, хотя общаетесь вы теперь не чаще, чем раз в пару месяцев, когда ты в обязательном порядке приходишь на его выступления, один из многочисленных членов группы поддержки.

Итак, он, как говорят в таких случаях, уверенно шел к своему звездному часу. Не шел даже, а бежал – трусцой, по пять-шесть миль в день, чтобы сбросить лишний вес и стать красивым. В тот вечер, когда он затмил всех на групповом выступлении в баре-ресторане «Стир», я уже не рассчитывал на дружбу с Полом. Но, как ни странно, мое уязвимое самолюбие и ревность на сей раз не взыграли, и я искренне обрадовался его успеху.

– Удивительно, – сказал Эрик. – Я совершенно не помню выступления Маллена на том вечере. Помню твое – кажется, не очень удачное, а его – нет. Но меня он, если честно, никогда особо не интересовал. Это ты с ним носился. Вы, кстати, поддерживаете связь?

– Много лет уже не поддерживаем. Знаю только, что он работает школьным учителем где-то в Орегоне.

– В Орегоне, говоришь, – Эрик запустил руку в песок под шезлонгом, аккуратно достал маленькую морскую черепашку и протянул ее Коулу. – Подозреваю, что о его триумфе в «Стире» забыл не я один. О нем все забыли. Кроме тебя. Лучи литературной славы Пола Маллена продолжают светить только у тебя в голове. Это чудесно, пять баллов. Думаю, он и сам удивился бы, если б узнал. Все давно забыли, а ты продолжаешь помнить и завидовать.

– Почему же завидовать? Я был рад за него. Или, по крайней мере, убедил себя, что рад. Как-никак мы с ним приятельствовали. Даже совместный сборник готовили…

– Вот как раз сборник я хорошо помню. «Надеемся, скоро». Только… кхм… тебя-то среди авторов не было…

– Ну да, это Чандлер меня в последний момент турнул. Сказал, что я не прикладываю никаких усилий к общему делу и что в любом случае наши эстетические позиции сильно расходятся. А Маниери и Маллен с ним согласились. В принципе, они были правы. Но я все равно обиделся.

– Я знаю.

– Знаешь? Откуда?

– От Чандлера. Мы с ним общаемся.