Птицы жизни

– Общаетесь с Чандлером?

– Ага. До сих пор переписываемся.

– Вот это новость. Почему же ты раньше никогда об этом не заикался?

– Потому что я был уверен, ты сочтешь мою дружбу с ним за предательство.

– Да брось ты, Эрик, какое предательство? Столько лет прошло.

– Сколько б ни прошло, все равно. Ты, по-моему, не из отходчивых. Но могу тебя утешить: в две тысячи втором или, может, две тысячи третьем году я присутствовал при ритуальном сожжении книги «Надеемся, скоро».

– Это как?

– А так. Чандлер озлился, напился, сказал, что, раз книгу никто не покупает, ей незачем существовать, и сжег весь тираж. Литературное аутодафе. Это было очень зрелищно. Кажется, единственный уцелевший экземпляр остался у меня. Но я ее потерял, когда мы с Челси были в Никарагуа.

– Чем же он теперь занимается?

– Кто? Чандлер? О, это тоже интересно. Он женился на польке и уехал в Краков. Уже семь лет как. Представляешь, работает там в университетской библиотеке, занимается архивистикой. Стихами не балуется. И, судя по письмам, вполне счастлив.

– А Маниери?

– Про Маниери ничего не знаю. Я думал, ты знаешь.

Я попытался восстановить в памяти образ Мэтта Маниери: внушительная мускулатура, квадратная челюсть, нос с широкими крыльями, стрижка «бобрик». С виду скорее морской пехотинец, чем студент литературного факультета. Он был заядлым охотником, по выходным ездил в заповедник Аллегейни и привозил оттуда всевозможную пернатую дичь. Куропатки, фазаны, рябчики, перепела, дрозды, бекасы, вальдшнепы, дикие утки, лесные голуби. Уже не птицы жизни, а голландский натюрморт. Половину комнаты, которую Маниери делил с Чандлером, занимал морозильный ларь. Дверь морозильника украшала наклейка с чеканным профилем римлянина, облаченного в индейский головной убор из орлиных перьев. Подпись: «Сенека». Спросив о значении этой забавной эмблемы, вы узнавали, что в жилах Маниери течет кровь индейского племени сенека и он гордится этим даже больше, чем своим родством с писателем Эрнестом Хемингуэем («дядей Эрни»). К приходу гостей охотник Мэтт извлекал из вечной мерзлоты тушку фазана или дикой утки подобно тому, как коллекционер вин достает из погреба драгоценную бутылку. Методично ощипывал, жарил на общежитской плите, предлагал отведать. Мы набрасывались на добычу, запивали ее чем придется и разглагольствовали о высоком. На подоконнике выстраивался манхэттенский горизонт пустых бутылок. Маниери морщил лоб, стараясь ухватить нить беседы. Он не был силен в застольном дискурсе, зато метко стрелял, вкусно готовил и писал неплохие стихи. Где он теперь?

– Про Маниери ничего не могу тебе сообщить, зато вот: помнишь ту польку, с которой у тебя была любовь на четвертом курсе?

– Урсулу? Помню, конечно. Ярая поклонница фильмов Анджея Вайды и умеренная поклонница моего литературного таланта. Уж не хочешь ли ты сказать, что это на ней женился Чандлер?

– Ну нет,– поморщился Эрик, – это было бы совсем литературщиной. Но с твоей Урсулой тоже любопытная история вышла. В какой-то момент она вбила себе в голову, что ей нужно срочно завести ребенка. И кинула клич: ищу оплодотворителя. Просто и ясно. Девушка она, конечно, интересная, но такая решительность кого хочешь спугнет. В конце концов, откликнулся какой-то индиец, кажется, айтишник, и заделал ей сразу двойню, а потом еще одного. Теперь у них большая дружная семья. Если тебе воспитательные методы Челси кажутся радикальными, тебе стоит заглянуть к этому семейству. Там главный принцип в том, что детям нужно предоставлять безграничную свободу. Я глазам своим не поверил: мелюзга писает и какает прямо на полу в гостиной. Полный бедлам. Похоже, ты в свое время правильно сделал, что удрал от этой пани во Францию.

– С чего ты взял, что я удрал? Я предложил ей поехать со мной, она отказалась.

Удрал, еще как удрал. Сразу после выпуска. А через полгода, когда Урсула нагрянула в Париж со своим новым кавалером, я вел себя как истеричный недоросль и был справедливо послан к черту. В конце четвертого курса у меня была масса доводов, но сейчас, вспоминая свое тогдашнее бегство, я понимаю: главной причиной было ожидание какого-то переломного момента, который должен был вот-вот наступить, но никак не наступал. Из этой неопределенности, как из сундука иллюзиониста, и выпорхнули тогда разномастные страхи, обиды и прочие птицы жизни. Неопределенность переросла в непреодоленность, побудившую меня через много лет зарифмовать что-то вроде объяснительной записки. Думаю, Урсуле эти стихи вряд ли пришлись бы по вкусу; к счастью, шансы на то, что она их когда-нибудь прочтет, исчезающе малы.

С тех времен осталось мало фотографий, но и те, что остались, не позволяют воскресить в памяти лица. Ведь фотографии развращают память, которой гораздо легче усвоить и сохранить неподвижность снимка, чем изменчивость реального облика. Поэтому даже лица тех, кого ты видел изо дня в день, вспоминаются такими, какими они запечатлены на каком-нибудь фото, а не какими были на самом деле. Почему так трудно запомнить? Почему, если сразу не записать, остаются только «общие места», удобные фрагменты, складывающиеся то в предсказуемый голливудский монтаж, то в задумчивую тягомотину авторского кино? «Хеппи-энд», как известно, оксюморон. Непрерывность памяти спотыкается на простых вещах.

Одна деталь тянет за собой другую, и где-то на заднем плане еще мелькают достоверные кадры: какой-нибудь скверик или пустырь в потемневшем, как яблочная мякоть, снегу. Или летняя свалка, бурьянные заросли вперемешку с остатками сетчатого забора, стрекозьи глаза подсолнухов. Битком набитый утренний автобус на Южный кампус, везущий нас по захолустной Мэйн-стрит мимо армянского кафе «Долма-хаус» и бара «Пи-джей боттомс». Беспорядочный студенческий быт, общага, где наши ночные сборища насилу разгонял старший по этажу; где субботним утром всегда приходилось перешагивать через Джона Миллеса, отрубившегося у входа в душевую. Того самого Миллеса, который в трудную пору вступления в студенческое братство («осенняя лихорадка», ставки и поручительства, «неделя ада») забил на учебу и за три месяца ни разу не появился на занятиях, а под конец семестра не придумал ничего лучшего, как, побрившись наголо, врать про химиотерапию. Я присутствовал при незабываемой сцене, когда этот ражий детина, перевоплотившийся в скинхеда, клянчил зачет у Чарльза Бернстина.

Миллес: Профессор, вы меня помните? Я – Джон Миллес. Меня, короче, давно не было на занятиях, потому что я, это, лечился химио… тер… Ну, раком болел, короче.

Бернстин: Что ж, бывает.

Кажется, он поставил Миллесу зачет с условием, что в весеннем семестре тот наверстает упущенное. Но никакого весеннего семестра не воспоследовало: другие профессора оказались не столь доброжелательны, и Миллес вылетел из университета, так и не вступив в братство «Сигма Пи». Умница Чарльз, разумеется, понимал: от того, провалит он Миллеса или нет, ровным счетом ничего не зависит; симулянта выгонят в любом случае. И поэтому он решил поставить зачет и выразил свое сочувствие студенту, которого вот-вот отчислят, лаконичным «бывает».

4

Сколь ни гостеприимны были Эрик и Челси, их новый быт, устроенный в сообразии с воспитательной системой Монтессори, не был рассчитан на многодневное присутствие гостей. Да и препорученное им бунгало вряд ли могло бы вместить две семьи. Поэтому я не нашел ничего предосудительного в том воодушевлении, с которым Эрик встретил мое предложение остановиться не у них, а где-нибудь еще. «Отличная идея, – сказал он. – Я как раз знаю подходящее место. Правда, цены там не бросовые. Зато со всеми удобствами, не то, что у нас. Хозяева вроде бы приятные, из экспатов. От нашего дома недалеко. Запросто можно доехать на велике. Ну как, годится?» Годится. Будем ездить друг к другу в гости.

Пристанище, которое подыскал нам Эрик, производило такое же странное впечатление, как и реклама несуществующего бизнеса на тыльной стороне надгробия. Возможно, именно своей странностью это место ему и приглянулось. Пансионат «Вистамар», первое и последнее детище туриндустрии в сей Ultima Thule. Огороженная джунглями фазенда, на несколько километров отстоящая от поселка. По периметру территории расположились двухэтажные бараки с подсобными помещениями и комнатами для прислуги; в середине – красивый сруб, служащий одновременно гостиницей и хозяйским домом. Старинная резная мебель, муаровые портьеры, захватанный брик-а-брак. Обстановка из какой-нибудь готической новеллы; того и гляди появится Аура или дочь Рапачини[12 - Аура – героиня фантастической новеллы Карлоса Фуэнтеса, предстающая одновременно дряхлой старухой и ее красавицей-внучкой, которая очаровывает главного героя. Дочь Рапачини – героиня рассказа Натаниэля Готорна и пьесы Октавио Паса, красавица, которую с детства кормили ядами с тем, чтобы она отравила тело своего суженого в первую брачную ночь.]. На меловой доске у входа выведен распорядок дня: между завтраком и обедом – купание и водный спорт (территория пансионата имеет выход к дикому пляжу); между обедом и ужином – познавательная экскурсия по саду ядовитых растений; после ужина – ночной поход в джунгли, знакомство с летучими мышами, змеями, жабами, скорпионами и прочими тварями, коим велено плодиться и размножаться.