Наедине с собой

Наедине с собой
Александр Владимирович Студенков

Первая глава данной книге о молодой паре, которые запланировали переезд в Париж. Они испытывают трудности в отношениях, но это больше остается внутри них самих, и каждый из них по своему переживает эти эмоции. Он фотограф, а она актриса. Каждый хочет быть счастливым, но счастье у каждого свое и это создает между ними пропасть в взаимоотношениях. Каждый из них одинок, но все это и не только они переживают внутри себя – наедине с собой.

Александр Студенков

Наедине с собой

1 Глава

Для тех, кто не спал, эта ночь запомнилась проливным дождем, заставшим город Нант спящим и безлюдным. Этим утром он предстал словно обновленным, с которого дождь смыл всю былую дневную усталость, давая возможность вдохнуть в себя блаженный вкус свежести. Проточная вода все еще продолжала стекать с крыш, ныряя в водосточные трубы, и затем стремительно спускаться по наклонным бульварам, сворачивая в узкие переулки, образовывая собою лужи, перекрывающие пешие пути. Но если заглянуть в эти многогранные зеркальные фигуры, то можно увидеть, как после хмурых и свинцовых туч в них отражается весеннее лазурное небо, которое стремительно проносилось под беглыми шагами задумчивых прохожих, продолжая оставаться для них незамеченным. Но те, кто смог разглядеть отражение неба в темных лужах или поднял свои глаза вверх, увидел бы, как оно раскинуло над городом свои бескрайние голубые просторы, становясь все более ясным и чистым от восходящего солнечного света, что нарастал и в своем окрашенном розово-лиловом цвете постепенно сменялся на светло-золотистый с добавлением оттенка красного. Последний продолжал неустанно отражаться бликами на скользких крышах и витринах магазинов, подобно ребенку переливаться в струях фонтана, искриться на водной глади реки Луары, а также в рассеянном потоке мерно ложиться на брусчатке городских площадей. И вот снова очередное весеннее ненастье уступило теплому преддверию лета.

Кто-то непременно запомнит этот город именно таким, когда все вокруг словно превратилось в одну объемную размытую акварельную картину, где отсутствовали рамки и резко отчерченные границы. Это нерукотворное произведение было смело выставлено на обозрение, и терпеливо ждало своей участи от оценок искушенных жителей этого города, где один за другим просыпались и раскрывали свои окна в квартирах навстречу зарождающимся звукам улиц и прохладному утреннему воздуху. Перед ними был представлен не самый излюбленный жанр в исполнении самой природы, зато все вполне соответствовало данному времени года. И хотя на этой образной картине отсутствовали какие-либо инициалы, все и без того знали, кто ее автор. Природа, как самый свободный и независимый художник среди тех, кто нам известен. Ее творчество всегда оставалось противоречивым. У некоторых оно вызывает бурю негодования, но также среди прочих находились почитатели и ценители ее искусного перевоплощения и безграничной красоты, для которых она являлась несомненной и всеобъемлющей. Над ней не властен ни один критик и властитель дум. Ведь она всегда умело пользовалась только теми красками, оттенками и тонами которые для нее заранее смешивали и предлагали ей люди, где земля, словно одна большая палитра, на которой постоянно рождаются и смешиваются различные цвета и оттенки, благодаря которым одновременно создаются истинные шедевры и абсолютная безвкусица, вперемежку с бездарностью, имеющая разрушительный характер.

Это было апрельское утро, когда у берегов Луары в ожидании первых пассажиров все еще стояли речные паромы, по парку Годиньер мимо безлюдных скамеек и тропинок продолжал одиноко разгуливать ветер, словно искал кого-то. Вся атмосфера была проникнута спокойствием, и слуху отчетливо еще были слышны пения птиц, шелест листвы, движение воды в реках и прудах: звуки, которые еще не успели раствориться в шуме нарастающего движения города. Повсюду на раскидистых кронах деревьев ярко зеленели листья, и было видно, как каждый последующий весенний день преображал цветущие клумбы в садах и парках во что-то невообразимое, где все вокруг готовилось к торжественному возвращению долгожданного лета.

А в это время, в заполняющем посетителями привокзальном кафе города Нант, за столиком возле окна сидела озаренная все тем же утренним апрельским солнцем молодая пара – он и она.

Она – это хрупкая на вид девушка с яркой интересной внешностью и длинными, светло-русыми волнистыми волосами, и с не менее пленительным именем Жюстин Арно. Ее имя на слуху у приверженцев театра и не менее часто ее имя можно бы заметить в репертуаре местного драматического театра. Не случайно она является довольно известной актрисой в пределах своего города, а также за ее пределами для тех, кто смог однажды прочесть о ней статью, вышедшим в очередном номере парижского журнала «Вдохновленные». Выдержка из данной статьи, которая более точно определяло ее как актрису, говорило о том, что своими убедительными и запоминающимися ролями она сумела бы занять не последнее место в труппе парижских театров и смогла бы обратить на себя внимание и не без того искушенной публики. Всё бы ничего, если бы это смогло стать ее неотъемлемым желанием.

Если бы в данный момент в кафе вошел бы один из ее поклонников и обратил бы на нее свой взгляд, то он мог бы легко растеряться и не признать в ней ту собранную и сильной духом актрису, какой привык видеть во время ее спектаклей. С виду она была явно чем-то взволнована и напряжена, и видимо, поэтому она каждый раз слегка вздрагивала, когда в кафе заходили новые посетители и ненароком хлопали дверью. Этот и любой другой резкий звук выводил Жюстин из хрупкого душевного равновесия, столь сомнительного и без того шаткого спокойствия. Она с трудом сохраняла самообладание, чтобы не показать всю свою рвущуюся наружу слабость и беззащитность тому человеку, что сидел напротив. Ей с трудом удавалось держать себя в руках, едва находя самим этим рукам покой, которыми она то протирали стекло наручных часов, то постукивала по нему ногтем в такт секундной стрелки, то крутила вокруг своей оси чашку с недопитым кофе, то поправляла складки на одежде, которые при малейшем телодвижении образовывались снова.

Словно это была очередная ее роль, которую ей предстояло сыграть. Только зритель всего этого лицедейства был один. Да и она сама не знала как вести в сложившейся ситуации и что ей делать.

Все это немного забавляло того, кто сидел рядом с ней за одним столом и с интересом наблюдал за ней все это время, не проронив ни слова. Его явная заметная ухмылка так и не сходила с его лица, на котором также ясно читалось ирония и невозмутимость по отношению ко всему происходящему.

Сам он воплощал в себе иную фигуру, что отличалась высоким ростом, довольно уловимыми восточными чертами лица, которые он перенял от своей матери, что когда-то мигрировала из Алжира во Францию вместе со своей семьей. В связи с этим в его внешности западное перемешалось с восточным. Особенно это проявлялось в его черных, как смоль волосах, угловатых скулах и карих глазах, предметом спора, взгляд которых по большому счету был самоуверенный и пренебрежительный, ведь тот, кто им обладал, так и не научился скрывать своего равнодушия по отношению к тем, кто был ему безразличен. Поэтому он мог находиться рядом, но в тоже время быть настолько недосягаемым. В нем это подчеркивало его характерная манера поведения и подобный тон в голосе. Он был близок к тому, чтобы его перестали замечать и принялись бы избегать, а единственные чувства, которые он мог к себе вызывать, были обида и презрение. Это был не столько его умышленный выбор, сколько он был обязан своей сущности, что могло стать вытекающим результатом его прожитых лет, о которых он не любил распространяться и являлась темой запрета в любых обсуждаемых разговорах.

Отсутствие акцента в речи и незаурядный стиль в одежде делало его явным представителем западной культуры, которая смогла стать для него ближе, чем все старания его матери, что пыталась привить ему нормы и традиции, и веяния той культуры, что принадлежали ее семье.

В противовес всему тому, что было у него внутри, он также отличался и своим умеренным атлетическим телосложением, в котором чувствовалась сила и своя мера природного обаяния, что была весьма в нем выражена и притягательна одновременно.

Но все же заметный интерес к себе он вызывал у тех людей, кто помимо всей этой повседневности больше знает его как талантливого фотографа, чьи однажды выставленные работы в галерее современного искусства смогли обратить на себя внимание публики и удивить их собственным восприятием действительности, где он придавал особое значение тем моментам жизни, благодаря которым зрители смогли хотя бы на миг забыть о существовании времени и о тех смыслах, которыми оно все наделяет и подчиняет себе. Фотографии, где условное время словно замерло в одном кадре и дает возможность каждому зрителю узреть и разглядеть детали окружающей нас жизни, от охваченного присутствия в которой нас отвлекают наши собственные мысли.

И хотя замысел фотографа был ясно читаем в его работах, не всем он был принят и даже понятен. Кто-то поспешил сравнить его с ранее известными фотографами, чьи работы преследовали подобную идею и жанр, и часть из них уже успела потерпеть фиаско или наоборот пережить успех в своей наглядной простоте, которую большинство принимало за дилетантство и поверхностность. Но среди общей публики были и те, кто не был столь скептично настроен на этот счет и увидел в этом молодом человеке восходящее дарование, который смог изложить жизнь города Нанта и его пригорода в своей выбранной теме, благодаря чему он смог однажды одержать победу и вызвал к себе значительный интерес, а его работы были удостоены особым вниманием критики. И хотя их мнения были неоднозначны, но кто-то из них непременно запомнит имя этого фотографа, ожидая, когда он снова себя проявит в будущем и о нем заговорят. Имя этого фотографа было Фабьен Лакур.

Он не отличался особой избирательностью и уж явно не ограничивал себя рамками одного выбранного жанра, поэтому в его работах числились фотографии и других жанров, таких как портрет. Был ли он настолько талантлив, насколько он сам себя таковым считал, сказать сложно. Беспристрастное время рано или поздно возьмет на себя право слова и уже скажет это за него.

Они собираются поехать в Париж. Об этом не столько говорили их собранные чемоданы, что преданно стояли возле их столика за которым они сидели, сколько их два заранее купленных билета, согласно которым в скором времени утренний поезд должен увезти их в столицу. Помимо билетов на их столике также лежал путеводитель в строгой обложке с видом на базилику Сакре-Кёр, что являлась несомненной гордостью Парижа, величественно возвышающейся на холме Монмартр. И уже не возникало никаких сомнений, что скоро они смогут увидеть это воочию, как и остальные не менее значимые достопримечательности этого города света. И даже несмотря на то, что их ждет впереди, когда сама эта поездка для кого-то могла стать желанным событием, судя по эмоциям на лице Фабьена и Жюстин она видимо не вызывало столько радости.

Временами вокруг становилось довольно шумно от непрекращающихся бесед среди групп путешественников, что делились между собой своими впечатлениями, и обсуждали в деталях предстоящие события, невольно заполняя атмосферу своим весельем. Но все это по-прежнему имело мало общего с тем, что испытывали в данный момент Фабьен и Жюстин, которые явно не разделяли их искренних чувств. Хотя мало кому было до них дела, и вряд ли кто-нибудь вообще обратил внимание на то, что большую часть времени они пребывали в обоюдном молчании, будто и вовсе друг друга не замечали. Со стороны казалось, что в этих столь отдаленных и чужих с виду личностей, которые вроде бы случайно сели вместе за один общий столик, не могло ничто связывать. Но на самом деле их связывали невидимые нити, проводники, накаленная до красна сеть, по которой бесперебойно велся мысленный диалог двух когда-то близких друг другу людей, которые сейчас уже не знали куда деться от душащей их пустоты в полуразрушенных отношениях, что едва смогли уцелеть до сегодняшнего момента.

Они были настолько разными. И как сама Жюстин не раз потом себе в этом признавалась, считая, что одно из главных их различии было в том, что они совершенно по-разному воспринимали личное пространство по отношению к тому, кто их окружал. Жюстин больше всего боялась остаться одной и быть предоставленной самой себе. Для нее нельзя было придумать большего наказания, чем это. Поэтому когда Фабьен все чаще нуждался и возвращался к своей уединенности, она все больше оказывалась в плену у своего одиночества и чувства собственной ненужности. Она не умела становиться счастливой сама по себе. Ей всегда хотелось стать частью того человека, что был рядом с ней, и разделить с ним свою жизнь, которая по праву принадлежала только ей одной. Но в этом частном владений своей жизнью она видела для себя больше лишении, чем преимуществ. Из того списка на что можно было потратить свою жизнь и подаренное ей время, кроме театра она не нашла другого ей применения, как посвятить себя кому-то, кто любил бы ее также сильно, как это умела она. Этого у нее нельзя было отнять, даже несмотря на то, что Фабьен не разделял ее потребностей и оба стремились к противоположному, что все больше разбивало их общую границу и пути устремлений, словно образуя отдельные лежащие рядом государства, у которых никак не совпадают общие политические интересы.

Жюстин больше не могла подражать поведенью Фабьена, и заимствовать у него заметную долю равнодушия ко всеми происходящему, которого было у него не занимать. Каждый раз, когда она смотрит на их отношения со стороны, она приходит в ужас от того, почему она до сих пор еще с ним, когда всему этому разумный вердикт беспрекословное расставание и обжалованию не принадлежит. То ли привязанность, то ли чувство любви к этому человеку удерживало ее рядом с ним. И даже если бы эти два элемента притяжения убрать с ее орбит, ее бы вмиг не отбросило назад. Она бы все равно бы оставалась рядом с ним словно по инерции. Поскольку ничто так не удерживало ее около него, как он сама. Она держалась за него, хотя сама до конца не понимала ради чего. Всё было для нее так просто в понимании, но в тоже время сложно для того, чтобы принять решение. Но больше всего ее мучила незаконченная мысль о том, каков всему этому предстоящему исход. Мысль, которая так часто возвращалась к ней, и уже почти не покидало пределов тем ее размышлений, но которую она сильнее всего от себя отталкивала.

Каждый из них тянулся к своему счастью, только счастье каждого имело разные представления о себе, оттого устремляло их в разные направления. И поэтому, чем больше они к нему стремились, тем сильнее они друг от друга отдалялись. Пространства между ними становилось все больше, которые заполнялись ничем иным, как леденящей пустотой и стеной взаимного непонимания. Среда обитания, в которой кислород был уже на исходе, а лучи солнца уже едва могли пробиться через толщу непроницаемого отчуждения. Удивительно то, что несмотря на все вышеописанные условия их существования, они смогли выжить в этих противоречивых отношениях, где они смогли быть порознь, хоть и вместе. Наверное, только потому, что каждый из них думал о собственном спасении больше, чем о спасений другого. В глубине своей никто из них не мог надеяться на то, что однажды все перевернётся с ног на голову и отношения вернут к себе былую свежесть чувств, остроту ощущений и безукоризненный восторженный взгляд друг на друга, ослеплённый пламенем страсти, от которой ныне не осталось и следа. Ведь немало воды утекло. Нельзя в отношениях вновь перейти с устья реки к ее истоку, чтобы заново проплыть по ней весь путь, когда весь изнутри себя изранен об пороги этой самой реки. Река всегда движется в одном направлении и этим все сказано. Нежели думать о том, как бы заново проплыть одну и ту же реку, лучше дождаться в конце пути водопада и спрыгнуть с него в неизвестность. Если бы она так не внушала страх, то не заставляла бы нас держаться за то, что мы давно готовы были отпустить.