Одинокий

– Говорили. Особенно в первый день. С губернатором ругались, убивали кого-то, грозили. Я зайду, посмотрю на вас, что всё в порядке и опять ухожу.

Он посмотрел на Соболева, как тому показалось, хитро, и заговорщически произнёс:

– Вы не беспокойтесь, видеозаписей мы не делаем, а на слово кто ж мне поверит? Кроме меня к больным духом непозволительно никому ходить. Опасно. Только меня старец Лишка назначил. У меня и справка из психбольницы есть, сумасшедший я, шизофреник. Шучу. Кому что я расскажу? Псих, что от меня услышишь? Только заезжал тут один, странный человек. Всё к вам рвался. Со старцем столкнулся, угрожал. Больше мы его и не видели.

– Старцу угрожать – неразумно, старцу… Последнее дело. Это точно. А что за человек-то был? Неизвестно?

– Говорят, его у губернатора видели… Я не знаю точно. Да и откуда мне знать? Кто – я, а кто – губернатор!

– Нуне скажи, ты теперь… тут… Ты… Значит, губернатор. Проведал. Что же? Я могу идти?

– А это, как себя чувствуете. Водитель-то ваш в город уехал. Оставил телефон: «Звоните, как в себя придёт, дескать». Позвонить?

– Я ему сам… Позвоню, дескать, пришёл в себя уж…

Анатолий Дмитриевич попытался встать. Монашек бросился ему помогать. Опираясь на плечо Петра, глава на всё ещё очень слабых ногах потихоньку пошёл к двери. Тело его было невесомым, он не чувствовал себя, шёл, как плыл. И плыл лёгким облачком. Дунь ветерок – унесётся.

Вышли из кельи на свежий воздух. На улице было темно. Моросил лёгкий тёплый дождь.

– Сейчас ночь?

– Поздний вечер, часов двенадцать.

– Хорошо… Хорошо. Чуть-чуть постоим. А где все?

– Кто где. Спят уж люди-то…

– Да, ночь, ночью надо спать… А можно хоть чаю выпить, Петя? Где-нибудь чаю бы раздобыть, и хлебушка хоть немного. Я заплачу… Заплачу…

– Пойдёмте в келью, я вас посажу, посидите, а я чайник принесу и посмотрю, что с ужина осталось. Вы посидите. А я посмотрю…

– Вот спасибо, вот пожалуйста, Бога ради, сделай такую милость. Отблагодарю, отблагодарю…

– Вы не утруждайте себя, не берите в голову, это моя забота, – успокаивал его Пётр. – Я ведь по больницам много времени провёл. Если бы не волонтёры, так и загнулся бы там. Наши-то больницы, наши больницы знать надо. Выжить там непросто.

– Что, «Палата номер 6»?

– Какая палата?

– У Чехова рассказ есть такой – «Палата № 6».

– Ну вроде того. И солдат вместо санитара, как там. Ничего не изменилось.

– А чем ты болел-то, забыл я?

– Маньяк я. Шизофреник. Псих на всю голову.

– Это…

– Да вы не бойтесь, я никого не убивал. И в больницу-то попал случайно, а задержался там надолго. Я – из последних хиппи. Слышали о таких?

– Слышал.

– Университет. Филфак. Аспирантура. Преподавал. А потом… Потом жил в коммуне, ездили мы по городам, говорили о свободе, справедливости, любви. Потом нас окружили ночью, и – в кутузку. Долго мозги промывали. Из всех только меня и отправили лечиться. Собственно, лечился я не долго. Точнее, вообще не лечился. Сиделок там не хватало, а у меня – высшее образование, хоть и не медицинское, вот меня главврач и оставил. Он сам – такой же, как я, был. С пользой. Я медицинский закончил, работая там. Пока он на пенсию не вышел, я и работал. А с новым не сработались. Ушёл.

– Сумасшедший приват-доцент психиатр и сумасшедший глава районной администрации. Ну точно: «Палата № 6».

– Вы не волнуйтесь. Вам сейчас дополнительный стресс вреден…

– Я уже не волнуюсь. Веришь, простите, верите? Я нигде так спокойно себя не чувствовал, как здесь. Вокруг бардак, грязь, а я здесь, в покое и защищён. Как в крепости. Только бы хлебушка крошку, да водицы плошку.

– Это будет, только вернёмся.

Они вернулись в дом. Пётр усадил Анатолия Дмитриевича на стул у стола и ушёл. Лампа на столе была современная и со странным светом длительного горения, искажающим цвет стен и предметов, находящихся в комнате.

Монах вернулся довольно скоро. Он принёс электрический чайник, стаканы, пакетики с чаем и что-то съестное. Анатолий Дмитриевич ел, не разбирая. На столе – чай, бутерброды, а в голове – полное отсутствие мыслей. Головы нет, только желудок. Когда-то он это уже испытывал. Недолго. Но запомнил на всю жизнь. А ведь кто-то так живёт с рождения и до смерти.

Перед армией – Анатолий Дмитриевич служил, сам удивлялся этому, но не жалел никогда впоследствии, так вот незадолго перед тем, как получить повестку, он отправился потрудиться на завод в самый что ни на есть тяжёлый цех. Не то чтобы он очень любил романтику «заводского гудка», но желание получить трудовую книжку с записью о начале трудовой деятельности на заводе в те времена было верным решением. Полтора месяца он провёл среди станков, погрузчиков, лязга, шума и едкого запаха различных химических продуктов, проникающих отовсюду: с завода моющих средств, синтетического каучука, нефтеперерабатывающего и всех других, расположенных в том районе на окраине города. Полтора месяца его встречал и провожал типовой лозунг на вечном кумаче о славе пролетариата. И после заводской смены не столько тяжёлого, сколько однообразного, примитивного труда пролетарское сознание кривило только в сторону кабака. Иных мыслей не приходило в голову. Он доработал до срока подачи поезда в армию. Хороший урок был. Полтора месяца, а сколько полезного для понимания жизни.

– Кажется, вечность не ел, – откинувшись на спинку стула, с трудом выговорил Анатолий Дмитриевич. – Уф, я – ваш должник. Добро помнить умею. Сегодня – спать. Завтра – к себе. Вернусь, расплачусь. К тому же, вы… Вы… Вы даже себе не представляете, насколько помогли мне. Губернатор, если бы мог, разбомбил всё здесь, с грязью бы смешал. Там ведь телевизионщики были? Ну если не сам, то ему всё равно показали или доложили обо мне. Он теперь Феодосия чешет. Не удивлюсь, если в синод писульку кинет. К главе возвращалось хорошее настроение, он смеялся и шутил. Так обставить губернатора самостоятельно Соболев бы не смог. Случай опять, или?.. «Или» он опасался больше, чем губернатора. «Или» не просчитать, оно не подконтрольно.

– Ну и всё, спать, а завтра к себе. А ведь я отдохнул. Думал, помер уж. Конец. А сейчас – такая лёгкость в голове, свежесть. Ничего того, что было. Тревоги, страхи как рукой стёрлись.

– Это ещё что… Тут не такое случалось.

– Уже? Хотел спросить, когда, когда всё успели? И храм, и паломники, и старец… Времени прошло… Месяц, ну полтора от силы.

– Я думаю, многие искали этого. Только ждали. Узнали, и сразу сюда.

– Ждали. Ждали. Дождались. Все дождались. Сплю…

Он лёг на свой топчан и уснул неожиданно для себя быстро. Никаких тревог и ночных страхов. Полный покой.

Утром он вызвал машину и быстро уехал.

Если раньше приезд главы района вызвал бы переполох в сельской администрации, то теперь размышляли: не до него, дел невпроворот. Пропал страх.

XI

Отец Иоанн встал рано и сидел за столом, пил чай. Житие у него усложнилось, но стало намного интереснее. Он и не подозревал у себя стольких управленческих способностей. Каждый день паломники, туристы, служба, штат помощников из местных и монашествующих. А монастырь? Если, конечно, Владыко благословит. Одно только смущает, старчество. С одной стороны, уйдёт старчество, об остальном можно тоже забыть, вернётся прежняя простота жизни у разбитого корыта. С другой – как понимать его, старца?

Иоанн давно уж «потерял» того забитого парнишку – «банника», с которым познакомился когда-то. Тот был – сирота, напуганный и смешной. Он дополнял развесёлую деревенскую жизнь своим присутствием. Смешил, разбивал деревенскую скукоту своими выходками так, что искры сыпались. И был не страшен, его хотелось пожалеть и накормить. А сейчас что же? Другой. Не человек. Раньше он был человеком или всё-таки – нет? Ну летали же поленья? А история с с колоколом? А как можно было выжить после расстрела?

Священник как-то не удержался и спросил старца уже: «Как спасся?» Он ему ответил:

– Не знаю… Не думал. Когда я с мужиками, то делаю то, что им близко, понятно. Потом – храм, священник, и общение меня преображает. Братки меня вернули к мужикам и… Потом – к новому ощущению. Я ощутил волю и желание выжить. Выжил. Всё вокруг влияет на меня. Я не просто понимаю мир, я – он сам. Не часть, не кусок, а сам – мир. Люди не всё понимают, мало понимают, не видят и не слышат меня. Потому что не видели и не слышали духа жизни, духа мира. Я ведь тоже – дух? Вы ведь все меня нечистым считаете, не человеком? Так или не так, я не знаю. Я воспринимаю мир целостным. Я сам – мир.

– Тебя испортили бабьи деревенские сказки. Понимаешь? Людям здесь скучно живётся, вот они и вспоминают древности о леших, бабе-яге, домовых. У тебя – сознание ребёнка. С одной стороны, это хорошо, а с другой, ты – легковерен. Тебя просто обмануть. К тому же у тебя богатое воображение на фоне отсутствия образования.