Клад тверских бунтарей

– Тем более. Похоронят наместника на третий день, да и, как говорится, концы в воду. Кто подумает, что он мог быть заодно с грабителями? Не только на него пальцем не покажут, но и на тебя, на меня. Меченый, вот кто виновник. Его и начнут ловить. Только не поймают. Опять пропадут золото да камни, но уже не на два века, а навсегда. Икону же надо вернуть на Афон.

– Это не тебе решать.

– Неужто грех такой на душу возьмешь?

Боярин усмехнулся и заявил:

– Ты вот тут спокойно расписывал, как человека жизни лишить, а о грехе с меня спрашиваешь.

– Это разные вещи.

– Так ты на Страшном суде скажешь.

– Так как насчет наместника? – спросил купец.

«Грех грехом, суд судом, а вопрос требует решения. Прав Тучко», – подумал боярин и проговорил:

– Согласен. Коновалова следует убрать, причем именно так, как ты сказал. Но кто это сделает? У меня таких людей нет.

Купец вздохнул и сказал:

– Что ж, придется мне.

– Тебе? – удивился боярин.

– Поручить кому-то, даже если есть такие люди, неосмотрительно будет. Посему придется самому, но, боярин, я человек торговый и просто так, задарма ничего не делаю.

– Ты же получишь долю с клада! – воскликнул Воронов.

– Я ее и так получил бы.

– Сколько ты хочешь сверх того, прямо сейчас?

– Десять гривен.

– Целый рубль? Не дорого ли ты оценил голову наместника паршивого городишки?

– Нет, вовсе не дорого. По-моему, в самый раз будет.

Торговаться не имело смысла. Воронов знал, что Тучко не уступит ни копейки. Посему он достал мошну, которую всегда держал при себе, отсчитал сотню серебряных монет, на которых был изображен всадник с копьем, передал их купцу.

Тот взял деньги и сказал:

– Ныне ночью наместник помрет. – Он повернулся к образам, перекрестился.

Воронов скривился.

«Тебе ли молиться, душегуб», – подумал боярин, но промолчал.

Разговор был закончен, и он пошел из дома. Купец не стал провожать его.

Вскоре Воронов вернулся в село, на свое подворье. Вечерело. Кубарь и Горин еще спали. Боярин повелел Мирону разбудить Емельяна.

Пурьяк строгал доски, когда в мастерскую вошла жена.

– Козьма!

– Ну? – Мастер оторвался от работы и обернулся к ней. – Что, Любава? Ужинать пора?

– Ты удивишься, Козьма. К нам Емельян явился.

От неожиданности Пурьяк выронил тряпку, которой сбивал с одежды стружку.

– Кто? Брат мой названый?

– Он самый.

– А чего приехал, не сказал?

– Нет. Поздоровался со всеми, спросил, где ты. Я сказала, что в мастерской, сейчас позову, и пришла сюда.

– Странно. Чего надо Емеле? Он один?

– На починке один. Не знаю, есть ли кто в балке или у дороги в кустах. Пса же мы не держим. Тот почуял бы.

– Не люблю я их. Ладно, ты ступай в избу, накрой там на стол, водки достань. Я у родника обмоюсь, переоденусь и приду.

– Емельян Лане дорогой отрез на сарафан привез, Василию – сапоги, только великоватые.

– Ничего, на вырост. Но ты ступай.

Любава ушла.

Пурьяк дошагал до родника, обмылся по пояс, присел на камень, опустил ноги в ледяную воду. За день они припухли, устали, горели огнем.

«Что привело Емельяна сюда? – раздумывал он. – Договора об этом у нас не было. Деньги за товар, взятый с обоза псковских купцов, он мне передал, больше товара от меня не получал. Соскучился? Это вряд ли. Значит, дело ко мне у Емельяна.

Но какое может быть дело у холопа московского боярина? Или тот сам послал его в Тверь с каким-то поручением, а Емеля решил заодно и заглянуть к названому брату? Наверное, так оно и есть».

Козьма не заметил, как застыли ноги. Он вытащил из воды, начал растирать. В мастерской облачился в чистые портки и рубаху. Как был босиком, так и пошел к избе.

Она была большой, просторной, но бедной. На золото и серебро, спрятанное в тайнике, устроенном в подвале, Козьма Пурьяк мог бы отстроить настоящий дворец. Но он не тратил свое добро, берег, имел на него совсем другие виды.

Гробовых дел мастер вошел в светлицу, широко улыбнулся.

Со скамьи у стола поднялся Горин.

– Козьма! Приветствую тебя.