Смертельные прятки

– Вопрос, поставленный перед нами господином Эйзенхауэром, – выдержав паузу, начал Булганин, – весьма интересен. Открыть границы всем без исключения. Показать все военные объекты, более того, отметить их на карте. Идее в смелости не откажешь. Еще более смелое заявление о том, что американская сторона готова уже сейчас открыть для всех желающих доступ на свои воздушные территории. Вопрос, по всей видимости, заслуживает серьезного внимания, и советская делегация непременно займется его изучением.

Булганин вернулся на место. Эйзенхауэр провожал его разочарованным взглядом. И это все?.. Все, что он счел нужным сказать? Глобальности вопроса как не бывало, словно представителям Союза предложили купить песок в пустыне или соленую воду в Атлантическом океане! Да что они о себе возомнили?! Считают себя выше всех – выше французов, выше англичан. Выше и важнее! Ну, разумеется, у них же в руках ядерное оружие, можно и поиграть с американцами, подразнить, чтобы те слишком не радовались.

Эйзенхауэр распалялся до тех пор, пока не понял, что совещание подошло к концу, а его участники переходят в зал, где подают коктейли. Стряхнув с себя разочарование, Эйзенхауэр пошел в зал для коктейлей. Вот тут-то его и ждал сюрприз. На пути в зал, случайно или намеренно, рядом с ним оказался Никита Хрущев. Встретившись взглядом с Эйзенхауэром, он улыбнулся и сказал:

– Я не согласен с председателем, – имея в виду Булганина, Председателя Совета Министров СССР.

Эйзенхауэр остановился. Хрущев уже давно скрылся за дверью, а он все стоял и смотрел в одну точку. «Я не согласен с председателем», – снова и снова звучало в его ушах. – «Я не согласен с председателем». Что это? Зачем? Улыбки, которая растягивала губы Хрущева, ни в словах, ни в интонации Эйзенхауэр не уловил. Шуткой такая фраза не казалась. Но зачем Хрущев сказал ее? Ответ мог быть только один: Хрущев – тот, кого Эйзенхауэр собирался вычислить в процессе этой встречи.

Истинный лидер Советского Союза теперь он: невзрачный, смешной и не слишком культурный представитель русской нации. Никита Хрущев, первый секретарь компартии, первый человек в стране. От него теперь зависит, примут русские предложение об «открытом небе» или нет.

И Эйзенхауэр принялся обхаживать Хрущева. Он не понимал, почему тот воспринял идею в штыки, почему решил, что американская сторона плетет какой-то шпионский заговор против Советов, но ему никак не удавалось нащупать хоть что-то, что смягчило бы впечатление от его предложения на конкретного человека. Как мог, Эйзенхауэр доказывал, что предложение его искреннее, что оно будет «только началом». Он никак не мог понять, что русские теряют, приняв его предложение. Они ведь знали, что разведывательные полеты над их территорией уже идут, а спустя два-три года, когда появится новая техника слежения, так называемые спутники, Советский Союз уже не закроет своих территорий. Так почему же не согласиться? Почему не повысить свою репутацию, не сделать жест доброй воли, раз ты все равно ничего не теряешь?

Разумеется, никто не знал, каким образом можно будет реализовать проект «Открытое небо». Трудности? Трудности бывают в любом новом начинании. Как обмениваться военными схемами? Как быть с предоставлением площадей для военных баз? Но ведь какие они будут, эти трудности, не знает никто. Такого просто никогда не было, а советский представитель Никита Хрущев убил идею через четыре минуты после ее обнародования, и это уязвляло самолюбие американского президента.

Как бы ни был разочарован Эйзенхауэр отказом обсудить новую идею, он продолжал вести свою линию. 22 июля он выступал с предложением развития торговли между Соединенными Штатами и СССР. В этом же выступлении он внес предложение о «Свободном обмене идеями и людьми», к которому лидеры Советского Союза проявили интерес. По крайней мере, внешне они казались заинтересованными. После фразы, брошенной до этого Хрущевым, Эйзенхауэр уже не доверял своим ощущениям.

23 июля, в завершающий день Женевской встречи, Эйзенхауэр произнес вдохновенную речь о перспективах длительного мира, основанного на справедливости, свободе и благосостоянии народов. Он заявил, что верит в то, что отношения между странами станут лучше, а угроза всеобщей трагедии современной войны исчезнет совсем. «Американскому народу не нужна война, ему нужен мир, стабильность и вера в будущее, – проникновенно произнес он. – Я убежден, что такого же мнения придерживаются и все собравшиеся. Мирный дух Женевы должен способствовать улучшению мирного духа всего мирового сообщества».

Его речь наградили бурными овациями, а Председатель Совета Министров Булганин, прощаясь с Эйзенхауэром, выразил уверенность в том, что дела между их странами будут улучшаться, при этом первый секретарь Хрущев многозначительно улыбнулся и промолчал, оставив в душе президента США неприятный осадок.

Эта улыбка и сейчас стояла перед мысленным взором Эйзенхауэра. Даже слова Джона Даллеса, который не преминул напомнить, что предупреждал о бесплодности попыток Эйзенхауэра договориться с коммунистическими лидерами, не так сильно повлияли на душевное спокойствие президента, как эта слабая улыбка Хрущева.

Теперь, лежа в больничной постели, Эйзенхауэр почти наверняка знал, что болезнь, которая настигла его спустя месяц после встречи в Женеве, была спровоцирована именно этой улыбкой. Да еще, пожалуй, той фразой, которую бросил первый секретарь после выступления Эйзенхауэра 18 июля. Они не давали ему покоя, заставляя снова и снова думать о том, какие планы населяют голову коммунистического лидера, что он намерен предпринять, чтобы доказать свое превосходство. Угроза ядерной войны казалась Эйзенхауэру неизбежной, и он снова и снова задавал себе вопрос: не спровоцировал ли он руководство СССР к решительным действиям и не станет ли он виновником самой глобальной войны за время существования человечества.

«Нужно успеть обезопасить американский народ от ядерной угрозы со стороны Союза. Сейчас, сразу после Женевской встречи, Хрущев не станет предпринимать никаких действий. Раз он вышел в лидеры, значит, он далеко не дурак, поэтому ему придется выждать время, чтобы его поведение не расценили как издевку над теми принципами, которые провозглашались на Женевской встрече, – размышлял Эйзенхауэр. – А это значит, что у меня есть время. Нужно поторопить конструкторов, разрабатывающих модели самолетов-разведчиков. Пусть поторопятся и дадут американскому правительству высотный самолет в кратчайшие сроки. И пусть Хрущев хоть сто лет отклоняет предложение об „открытом небе“, если у нас будет самолет, способный летать на высоте, недосягаемой для советских средств ПВО, они будут летать над Союзом и приносить нам информацию о стратегически важных объектах. Чего бы это ни стоило лично мне, Америка снова завоюет лидерство в вопросах военной безопасности».

Глава 2

Пакистан, провинция Хайбер-Пахтунхва, секретная авиабаза ВВС США, 1 мая 1960 года

Ранним утром «Локхид У-2» с заводским номером 360 без опознавательных знаков стоял на взлетной полосе, ожидая приказа к вылету. На борту самолета находился только пилот. Он входил в «Отряд 10–10», специально созданный для совершения сверхсекретных разведывательных полетов над территорией СССР. Пилотов в отряд отбирали сотрудники ЦРУ: попасть в спецгруппу считалось большой удачей.

Официально «Отряд 10–10» значился Второй временной авиаэскадрильей метеоразведки и входил в подчинение NASA. Безобидные полеты для нужд метеослужбы на самом деле не были так уж безобидны. С 1956 года самолеты этого отряда выполняли регулярные разведывательные полеты над территорией СССР, используя площадки в Турции, Иране и Афганистане. Главной целью полетов был сбор сведений о расположенных на территории СССР радиолокационных станциях и позициях противовоздушной обороны.

Президент США Дуайт Эйзенхауэр опасался, что раскрытие разведывательных полетов приведет к ухудшению отношений с Советским Союзом, так как полеты могут быть восприняты как акт агрессии. Вооруженного конфликта он не хотел и все же дал добро на первый полет.

4 июля 1956 года самолет «У-2» стартовал с американской авиабазы в германском городе Висбадене. Пролетев над Москвой, Ленинградом и Балтийским побережьем, он благополучно вернулся обратно. Самолет не обнаружили, системы ПВО не открыли огня, а мощная фототехника позволила получить отличные снимки.

Первый полет принес настолько богатые плоды, что перекрыл все минусы нелегальных полетов. Глубокое вторжение в воздушное пространство СССР на высоте двадцати – двадцати одного километра продолжительностью от двух до четырех часов позволяло собрать огромный объем разведывательной информации, начиная от аэродромов базирования истребителей-перехватчиков, позиций зенитной артиллерии и радиолокационных станций, заканчивая элементами советской системы ПВО.

Что значит международный скандал по сравнению со снимками баз Военно-морского флота и важнейших оборонных объектов СССР? Да почти ничего! Подумав, президент Эйзенхауэр дал добро на регулярные полеты. Его уверенность в правильности решения подпитывали несколько факторов. Первое: самолеты «У-2» совершали полеты на высотах, недосягаемых для советских истребителей. Второе: советские ракеты не могли достать «У-2» из-за большой высоты. И третье: он, как президент, не имеет права отказаться от возможности получить разведывательные данные такого качества.

Так несанкционированные полеты получили одобрение президента и были поставлены на поток.

Для Гэри Пауэрса, пилота борта 360, данный полет был двадцать восьмым на самолетах типа «У-2» и далеко не первым в рамках операции Grand Slam. В свои тридцать лет Пауэрс имел за плечами большой летный опыт, включая участие в корейской войне. По большому счету для него эта операция носила будничный характер. Быть может, кто-то из пилотов «Отряда 10–10» действительно считал разведывательные полеты не более чем скучной рутиной, только не Пауэрс.

По его мнению, для пилота подобные разведывательные полеты несли и физическую, и психологическую нагрузку. «У-2» нельзя было назвать легким в управлении, хотя бы из-за сложности управления при полете на малых скоростях. Такой полет требовал специального режима взлета и набора высоты. Посадку пилот мог осуществить лишь с помощью коллег, передающих данные о расстоянии до полосы и ориентирующих летчика из следовавшего за самолетом автомобиля. Это сильно выматывало и умственно, и физически.

Сами полеты тоже спокойными назвать было трудно. Самолет, по легенде, собирающий информацию для метеосводок, был буквально напичкан новейшими устройствами для получения разведданных. Основным прибором являлась уникальная фотокамера, способная снять с высоты полета полосу шириной сто пятьдесят километров и длиной в три тысячи километров. На записях можно было различить объекты размером меньше метра. Каждый пилот знал: если случится непредвиденное, доказать добрые намерения с таким арсеналом на борту уже не удастся.

Объекты, которые приходилось фотографировать, тоже несли в себе немалую опасность. Не далее чем за три недели до полета Пауэрса его друг и коллега пилот Боб Эриксон совершал полет над территорией СССР и, когда проходил над Семипалатинским полигоном, в прицельном устройстве ясно увидел ядерную бомбу, установленную на башне и готовую к подрыву! Рассказывая об этом, Боб поделился своими ощущениями: вся жизнь промелькнула перед глазами, когда он представил, что могло бы произойти, если бы дата испытания бомбы совпала с датой его полета. И это был далеко не единственный случай, когда полет реально мог закончиться для пилота трагедией.

В этот раз ощущение чего-то плохого неотступно преследовало Гэри Пауэрса. Начать с того, что полет был назначен вовсе не на 1 мая. В Пешевар Гэри Пауэрса и Боба Эриксона доставили 28 апреля, за день до назначенного полета. На базу они прибыли вместе с наземной группой техников. Гэри – в качестве основного пилота, Боб – как запасной. За день до этого с турецкой авиабазы Инджирлик прибыл «Локхид У-2С» с заводским номером 358. На нем и предстояло лететь Пауэрсу.

29 апреля пришел приказ: вылет отложить на один день, «Локхид 358» перегнать обратно в Инджирлик, планируемый полет совершить на «Локхиде» под номером 360. Бобу Эриксону было поручено лететь на турецкую базу, а Пауэрсу – готовиться к приему другого самолета. Манипуляции с самолетами вызывали у Пауэрса тревогу, но он заставил себя отбросить дурные мысли. Когда же и 30 апреля полет пришлось отложить, на этот раз из-за погодных условий над территорией СССР, Гэри всерьез задумался, не лучше ли остаться на земле и не лететь в этот раз. Устроить так, чтобы полет совершил Боб, а он может сказаться больным, тем более что сердце и правда пошаливает. Но нет, такие выходки в «Отряде 10–10» не проходят, он знал об этом точно. Да и Боб ему друг, подставить его, отправив в полет, который сам считаешь опасным, было бы совсем некрасиво.

И вот теперь он сидел в кабине самолета и мечтал только о том, чтобы полет отменили. Почему? Неужели из-за неприятных ощущений? Предчувствие надвигающейся беды не прошло, а даже усилилось. Небо было ясным, день обещал быть солнечным, а на душе лежала тревога.

Лететь предстояло через Афганистан. Над советской территорией маршрут обширный: Сталинабад – Аральское море – Челябинск – Свердловск – Киров – Архангельск – Северодвинск – Кандалакша – Мурманск. Далее на авиабазу Будё в Норвегии и – конец испытанию.

«Быть может, всему виной сложный маршрут? – думал Пауэрс, выруливая на взлетную полосу. – Сейчас поднимешься в небо, наберешь высоту, и беспокойство отступит. Главное – держаться заданной высоты, и тогда беспокоиться не о чем».

Отчасти так и случилось. Пауэрс набрал высоту в восемнадцать тысяч километров, самолет развил скорость около семисот пятидесяти километров в час, и вскоре Афганистан остался позади.

Границу воздушного пространства Советского Союза Пауэрс пересек юго-восточнее Кировабада, пролетел над полигоном Тюратам, где ему удалось сделать снимки межконтинентальной баллистической ракеты, совершил пролет над Челябинском и Магнитогорском. Небо казалось тихим и доброжелательным, настроение понемногу улучшилось. «Напрасно паниковал, ничего нового или неожиданного полет не принесет. А предчувствия лучше оставить мнительным дамам или гадалкам».

Следующим пунктом полета шел город Челябинск-40, где у русских находился завод, по данным разведки, занимающийся изготовлением оружейного плутония, так необходимого для производства ядерного оружия.

Подлетая к цели, Гэри Пауэрс улыбался. Его мысли унеслись в далекую Америку, где осталась его жена Барбара. Пять лет брака, наполненных эмоциями. Красавица Барбара дарила ему ощущение полноты жизни. Она умела поднять ему настроение, заставить отстраниться от забот военной службы. Она умела создать праздник и, как она сама говорила, позволяла любить себя. Брак их не был безоблачным. Ее огорчали долгие отлучки мужа, его слишком сильное пристрастие к алкоголю.

И все же в браке Гэри чувствовал себя счастливым. Приятно было осознавать, что после долгой и опасной командировки тебя ждет теплый прием. Улыбаясь, как умела улыбаться только она, Барбара бросится ему на шею, не обращая внимания на людей, будет осыпать его лицо короткими влажными поцелуями, от которых по коже побегут мурашки. Затем подхватит его под руку и начнет болтать всякие глупости, не умолкая до самого дома. Там его непременно ждет горячий ужин, приготовленный специально по случаю его приезда. А вечером, лежа в постели, она станет нашептывать ему на ухо совершенно неприличные слова, но в ее устах они будут звучать как музыка.

Самолет подлетал к Свердловску, когда приятные мысли прервала вспышка света. У-2 дернулся, Гэри посмотрел вверх и увидел, как все вокруг начало заливать оранжевым светом. Он не сразу сообразил, что подвергся обстрелу, понял лишь, что ручка управления перестала действовать, самолет начал быстро терять высоту. Оранжевое облако, возможно, отражение взрыва в фонаре кабины самолета, разрасталось. «Боже, все кончено, – пронеслось в голове Пауэрса. – Все кончено. Но как это возможно? У русских нет ракетных комплексов с такой дальностью выстрела. Получается, я ушел ниже, чем следовало».

Возможно, это было действительно так. Мечтать за штурвалом Гэри не привык, так что мог и не заметить этого. Но что делать теперь? «Соберись, Гэри, иначе тебе действительно конец. – Пауэрс заставил себя встряхнуться. – Ты должен вернуться домой. Ты нужен своим родителям. Ты нужен Барбаре». Он с силой ударил себя ладонью по лицу. Один раз, второй. Боль отрезвила, заставила работать мозг – отыскивать путь к спасению.

Мысли опережали одна другую. Взрывом у самолета оторвало крыло, он начал входить в неуправляемый штопор. «Катапульта! Нужно катапультироваться, этому тебя учили в школе пилотов. Итак, что нужно сделать? Для начала принять определенную позу…»

Он попытался произвести необходимые манипуляции и понял, что ему это не удастся. В тесной кабине У-2 выполнить маневр и при обычных обстоятельствах не так-то просто, а в деформированной кабине – тем более. Пауэрс понял, что, если он попытается катапультироваться, ему оторвет ноги.

И тут он вспомнил, что есть еще один способ покинуть самолет. Нужно выбраться из кабины на фюзеляж. Он едва успел вытянуть ноги из-под панели приборов, как раздался новый взрыв, за ним еще и еще, и еще. «Боже, да они в решето меня превратят!» – паника снова охватила Пауэрса. Он увидел, как взрывается фонарь кабины, отстреленный снарядом, почувствовал, как воздушный поток, ворвавшись в кабину, тащит его наружу. Ноги застряли, удерживая Пауэрса на весу.

«Все, теперь точно конец! Нужно нажать кнопку. Нельзя допустить, чтобы то, что осталось от самолета, досталось русским». Кнопка, которую собирался нажать пилот, приводила в действие взрывное устройство, которое в критической ситуации должно было уничтожить самолет вместе с пилотом. Пауэрс попытался дотянуться до кнопки, но воздушный поток, вырывавший его из кабины, не давал возможности приблизиться к панели управления.

«Что делать? – Пауэрса начало лихорадить. – Надо за что-то ухватиться, попытаться снова попасть в кабину». Сам он давно балансировал на границе между фюзеляжем и кабиной, удерживаемый лишь трубкой кислородного прибора. Он решил попытаться воспользоваться этой трубкой. Он ухватился за нее двумя руками и начал медленно подтягивать тело. Он успел сократить расстояние вдвое, когда мощный воздушный поток снова отбросил его назад. Трубка не выдержала и оторвалась. Пауэрса выбросило из самолета, сработал парашют, после чего летчик потерял сознание.

Он пришел в себя от толчка сработавшего парашюта. Самолет остался где-то внизу, он же плавно парил в воздухе, постепенно снижаясь. «Карты. Нужно уничтожить карты», – это была первая мысль, которая пришла в голову. Извлечь из нагрудного кармана сверток с картами и не дать ему улететь оказалось не так-то просто, но он справился. На то, чтобы разорвать карты на мелкие клочки и развеять по ветру, сил ушло немало. Сказывался недостаток кислорода и нервное напряжение. Покончив с картами, Пауэрс снова сунул руку в карман. Нащупал серебряный доллар, сжал его в руке.

– Время пришло? – Пауэрс не заметил, что заговорил вслух. – Думаешь, время пришло?

Он поднял руку к лицу, серебряный доллар сверкнул и потух. Пауэрс смотрел на него с сожалением. Нет, доллар не был его счастливым талисманом, не был подарком любимой – он был пустотелой оболочкой, футляром для булавки с дозой смертельного яда. Такие доллары выдавали всем пилотам «Отряда 10–10». Инструкция гласила: «В случае, если пилот секретной разведки попадет в плен и у него возникнут сомнения в том, что он сможет выдержать пытки и допросы, тогда он может воспользоваться булавкой, чтобы избавить себя от мучений».

– Но ведь тебя еще не взяли. Ты не в плену, тебя не пытают, так стоит ли торопиться? – Пауэрс пытался разобраться в противоречивых чувствах. – Убивать себя ты по инструкции не обязан. Ты не самурай, не камикадзе. Ты просто пилот, выполняющий долг перед своей страной. Так стоит ли использовать яд?

Перед глазами снова встало лицо Барбары. Печаль в ее глазах настолько неподдельная! О чем она грустит? Чему печалится? Не его ли смерти?

Пауэрс открыл монету, извлек булавку. Какое-то время держал ее в руках, затем спрятал в карман. «Еще не время, – решил он. – Возможно, это еще не конец».