Трон на двоих

– Вон!

– Ну что ж, – мужчина отпрянул назад, – как знаешь. Моё дело – предложить, твоё право – отказаться. Крюков направился к двери. – Передавай привет Марине Петровне, чудо чудное.

Он вышел из приёмной и как будто растворился. Будто и не было. Ванечка в состоянии, близком к обмороку, остался сидеть за столом.

– …он так себя вёл, так нагло, Марина Петровна, я ничего не мог с ним поделать, – Ванечка постепенно розовел и голосок его крепчал.

– Ну, Ванечка, ты держался молодцом, – одобряюще сказала Марина, стараясь улыбаться самой приветливой из своих улыбок.

– Да, Иван. На тебя можно положиться, – Игорь серьёзно похлопал секретаря по плечу. – Ну вот, Марина Петровна, первая атака противника отражена доблестными представителями наших коллег. Сейчас Ваня сварит нам кофе, а мы ещё пошепчемся немного, и – по домам. День был хлопотливый… и успешный, – добавил Игорь в ответ на вопросительный взгляд Ванечки.

Тот весело захлопотал над чашками. Марина переглянулась с Игорем и улыбнулась. На сердце было тревожно и … радостно.

Отказавшись от предложения Игоря подвезти её до дому, Марина решила прогуляться по улицам родного города. День тонул в сиреневом цвете заходящего солнца и последнее октябрьское тепло быстро уступало место прохладному воздуху, чуть пахнущему ночными заморозками. Небо было ясное, безоблачное.

Не доходя одного квартала до дома, Марина решила посидеть на скамейке небольшого сквера: в центре её было сооружено нечто вроде детской площадки с парой деревянных горок, ограда из тщательно подстриженных кустов – уже без листьев, но всё же геометрически аккуратных.

Подняв глаза к небу, Марина увидела бледный месяц восходящей луны. Они с Ириной всегда удивлялись – как это на небе одновременно могут быть и луна, и солнце. Летом в пионерском лагере сестры любили наблюдать, как постепенно ночная чернота заливает небо, звёзды и луна становятся ярче, а розово-золотистый свет уползает вслед за солнцем за горизонт. В пионерском лагере, да… Он назывался «Радуга». И там впервые Марина почувствовала, что близость любимой сестры может быть тягостной…

Это была неразлучная троица: сестрёнки из второго отряда и Лёнька из первого. Он учился в том же классе, что и королевишна Ирина до болезни. А жил на соседней улице. Тогда, летом в пионерском лагере, Маринка первый раз влюбилась. В него – в Лёньку. В высокого, угловатого, загорелого Лёньку с выгоревшими на солнце добела волосами и диковатыми глазами непонятного серого цвета, которые становились темными, когда он злился, и почти прозрачными, когда задумывался. Увы и ах! – Лёнька не сводил глаз с Иринки. А Иринка… это была всё та же принцесса-королевишна – с поднятым кверху носом, насмешливым взглядом и упрямым характером.

Вообще-то в лагере было весело. Марине нравились утренние линейки с поднятием флага и отрядные речёвки, суматошная Спартакиада и весёлое купание в речке по свистку тренера. Нравились страшные истории девчонок перед сном («…однажды ночью в тумбочке девочка нашла ожерелье из ногтей умершей мачехи…»); подглядывание за вожатыми и воспитателями по ночам, когда те собирались в корпусе младшего отряда, тайком пили водку, слушали магнитофон с записями «Пинк Флойд» и целовались. А как вам, друзья, конкурс инсценированной песни? Конечно же нравился, ещё бы!

Первый отряд исполнял «Алёшу», и в центре сцены стоял Лёнька в солдатской пилотке и плащ-палатке, с деревянным автоматом в руках. С суровым лицом он был такой, такой… мужественный. Девчонки из первого отряда пели: «Стоит над горою Алё-ё-ё-ёша, в Болгарии русский солдат…». И Маринке хотелось плакать, а Ирина говорила: «Смешной какой!» Второй отряд показывал «Бухенвальдский звон» и надо было обнимать на сцене мальчишек, якобы измученных узников, а Маринке это было даже неприятно. Зато Ирина доказывала, что их песня – серьёзнее. И на самом деле, второй отряд победил и получил приз – большой торт со взбитым белковым кремом, который дружно слопали в столовой на полдник. Но Маринке было обидно. Ей так хотелось, чтобы победа досталась Лёньке – Алёше… русскому солдату, павшему в Болгарии.

А по вечерам в клубе на медленный танец Лёнька приглашал Иру. Или вообще ни с кем не танцевал, если она отказывалась или танцевала с другим мальчиком. Но Марина ни разу не решилась пригласить Лёньку на белый танец, хотя Ира каждый раз пихала её в бок: «Иди, пригласи его, чего ты боишься, принцесса-трусиха!» – и хихикала.

Конечно, сёстры по-прежнему любили мечтать и фантазировать, глядя на вечернее небо или прячась в зарослях дикой малины, густо разросшейся вдоль забора, ограждающего пионерский лагерь от остального мира. Там, между кустов, они соорудили шалаш, в который забирались и придумывали свои игры. Девочки почти позабыли о своём Королевстве в то лето.

Однажды в шалаш Ирина привела Лёньку, а тот сказал, что это – штаб, а шалаш – для малышей и девчонок. С тех пор они втроём удирали туда во время тихого часа и Лёнька рассказывал им разные интересные мальчишечьи истории. Марина слушала, затаив дыхание и больше всего ей хотелось, чтобы они были сейчас вдвоём – она и Лёнька. И чтобы он рассказывал всё только для неё, а не для смешливой Ирки, которая слишком гордилась тем, что она девчонка и снисходительно строила Лёньке глазки. Самое главное во всех этих посиделках было – не опоздать к полднику.

– Ты где такие хлебцы купила? На Луне? Ой, а я мимо шла, да не заглянула. И за телефон забыла заплатить.

– Терминал на Луне не работает. Я на почте платила вчера. А тут сунулась, а хлебцы как раз такие, как мама просила – пятизлаковые. Там ещё четырёхзлаковые были, без гречихи, но мама говорит, что те для её кишечника лучше. А в Грызмаге только четырёхзлаковые – вот она и говорит мне, сходи на Луну, может там есть?..

Остановившиеся рядом с сидящей Мариной две женщины поставили набитые сумки на скамейку и, что называется, «зацепились языками». Обычная городская сценка. Тра-ля-ля: о ранней весне, о прошлогодних лесных пожарах, а том, что на Луне опять какая-то сумасшедшая «мазда», прыгая по трамвайным путям, старушку сбила. «Со стороны послушать – бред!» – улыбнулась Маринка. «На Луне». Она уже подзабыла это непривычное иногороднему уху название.

О, Луна! Площадь имени Луначарского… таинственная территория – целая страна, всегда живущая своей сложной, не всегда понятной жизнью. На Луну в начале семидесятых бегали в самый первый в городе универсам, удивляясь тому, что в торговом зале можно ходить с корзинкой и самим выбирать товары. Щупать морковь и картошку, придирчиво разглядывать этикетки на бутылках с вином, чувствуя на себе подозрительный взгляд девушек, «дежурных по залу». Со всего города приезжали поначалу, чтобы лично поглядеть на такое, почти заморское чудо. Работать в универсаме на Луне мечтали все девчонки, которые учились в торговом училище.

Нет, всё-таки какое ёмкое понятие «на Луне»! На Луне назначали свидания взрослые девушки, – непременно у цветочного киоска, чтобы проверить «на жадность» своих ухажёров. На Луне в праздники собирались колонны, дружно топающие потом по проспекту Ленина к горкому КПСС, предварительно в весёлой суматохе разобрав с грузовиков транспаранты и флаги. На Луне топтались ожидающие вечернего сеанса парочки, нырявшие потом в стеклянные хоромы кинотеатра «Космос». На Луне фланировали лучшие модницы района.

Именно на Луне впервые явил себя миру легендарный стильный Баран, гордо облачённый в Настоящие Американские Джинсы «Врангель» (аплодисменты!) – Лёшка Баранов, доводящий до безумия дирекцию родного ПТУ-12. Познавая тайны сварочных работ, Баран одновременно выделялся среди мешковатой массы одинаково синих форменных кителей элегантностью стиля и аристократическим презрением, вызывающе застывшем на горбоносом лице. У Барана почтительно спрашивали совета, как правильно сделать тефлоновые подкладки под комсомольские значки, как вставить половинки застёжки «молния» в раструб клёшей, дабы не обтирались края, – как (и главное – где?!) можно купить заветный батник… словом, Баран был на Луне кем-то намного более значительным, чем более поздние Армани, Гуччо и Кельвин Кляйн в тамошних парижах и нью-йорках. Первым хиппи в городе, конечно же, был Баран… и его стиль а-ля Джон Леннон сводил с ума всех девиц на выданье, и, как естественную оборотную сторону медали, вызывал «гнев и презрение советского народа». Именно так сильно сказано в словах воинской присяги. Баран честно отслужил свои два года в стройбате, откуда привёз корочки электрика пятого разряда и привычку сыпать цитатами из Устава и иных воинских документов.

Жизнь кипела и била через край, выплескиваясь из Луны щедрыми потоками, растекавшимися по городу животворящими струями.

На Луну традиционно прибыли и автобусы, на которых прикатила домой передружившаяся буйная третья смена пионерского лагеря «Радуга».

После пионерлагеря родной двор показался до неприличия маленьким и состарившимся. Дворовые коты лениво возлежали на прогретом солнцем асфальте, презрительно щурясь на загорелых принцесс с исцарапанными коленками. Старушки – сомнений не было, они вечны! – всё также просиживали скамейки у подъезда и осуждающе поглядывали на «бузотёрок из второго подъезда». Всё вокруг было давным-давно и прочно забытым ещё во времена седой древности: три недели назад, когда сёстры вместе с разношёрстными сверстниками высыпали из автобусов и потащили свои чемоданы по отрядным корпусам. Комбинат был достаточно богат, чтобы построить в своё время в сосновом лесу у озера деревянные дачи, в каждую из которых помещалась как раз по два отряда, плюс две игровые комнаты и помещение для пионервожатых и воспитателей.

Теперь, после огромной спальни с её вечно звенящими комарами и пауками-косиножками под потолком, после огромной общей столовой, где стоял гул сотен звонких голосов, после утренней и вечерней общелагерных «линеек» с их подъёмами и спусками флага, после беготни по усыпанными хвоёй и сосновыми шишками узким дорожкам, – словом, после эпохи вольностей и раздолья, даже собственная комната казалась территорией совершенно другой, тесной и забытой планеты! Однако ступить на эту планету тоже было счастьем.

Маринка украдкой прижала к груди любимого медведя, вдохнув забытый, но такой знакомый и неповторимый запах его мордочки. Она провела рукой по книжным полкам, крутанулась на пятке круглом вязаном тряпичном коврике – я дома! Да, судари и сударыни мои, я выросла. Я стала совсем-совсем взрослой и даже пережила муки и горести несчастной любви – но я дома! Я там, где знакомо всё-всё-всё, вплоть до последней шляпки гвоздя, выглядывающей из-под краски оконной рамы. Вот милый и чудесный коврик, так легко скользящий по крашенным доскам пола. Много лет назад, в первом классе, Иринка усаживала Марину на этот цветастый лохматый круг и быстро-быстро раскручивала – тренировала на космонавта. Однажды Маринку стошнило… и королева-мать решительно пресекла «жестокие эксперименты на людях», как пишут в книгах.

– Маринка, что ты там копаешься? Пошли скорее во двор! Там уже все собрались!

Ага! Весь бомонд был уже в сборе, даже Велик-Кипыч из соседнего двора! И, кто бы мог сомневаться, смуглявый Кипыч конечно же был на своём верном велике, как будто так и не слезал с него всё лето. Хотя, как и сёстры, он отбывал третью смену в пионерлагере, но уже в «Звёздочке». Там, по глубокому убеждению сестёр, было не так интересно: и озеро дальше, и дач-корпусов нет. Просто стоят два трехэтажных белого кирпича дома – и всё. Фи! Скучно! Всё равно, что в городе жить. И даже туалеты прямо внутри помещений – вы подумайте только! То ли дело в «Радуге»! Бывает, приспичит ночью… а идти в туалет надо по узенькой тропинке, спотыкаясь в темноте об узловатые и корявые корни сосен, ориентируясь на фонари, горящие над входами «М» и «Ж».

А если гроза, каких немало было в эту смену? А комары? А ночные страхи и ужасы? «Ирка, вставай, я в туалет хочу!» «Ну и иди, дай поспать…» «Ты чего? ОДНОЙ?!» А потом, натерпевшись страха… «Маринка, пошли к озеру? Да не бойся ты, подумаешь, молнии! Пошли, на волны посмотрим!»

И ни с чем не сравнимую, ужасную красоту ночного озера, освещаемого молниями, раздираемого ветром и оглушительным грохотом, походящего на непроглядное чёрное море с кипящими валами. А потом – прибежать обратно в спальню, наспех обтереть ноги кончиком половика, бухнуться в кровать и закутаться с головой… и с бьющимся сердцем вновь и вновь переживать Приключение…

– А мы тут на похоронах были, – с гордостью перебил бурные воспоминания «лагерников» остававшийся дома Марат. – Мы с Валькой из третьего подъезда венок несли!

– На каких похоронах? – удивилась Ирина. – Что ты несёшь, чудовище? Это шутки такие, да?

– Алинку из четвёртого подъезда хоронили, – прошептала Светка из соседнего двора. – Она под грузовик попала…

Её огромные карие глаза сразу же наполнились слезами.

Ужас, ужас, ужас… Алинка, симпатичная смешливая малявка с косичками, была похоронена неделю назад в закрытом гробу. Вот почему отец в ответ на трескотню сестёр и поминутные вопросы «А что здесь новенького?» как-то виновато прятал глаза и так ничего толком и не сказал. Именно он первым подбежал к маленькому тельцу, разорванному и перекрученному огромным пыльным колесом. Выскочивший пожилой шофёр затрясся и грохнулся на окровавленный асфальт – сердце. Панелевоз щёлкал и потрескивал остывающим двигателем, где-то уже заполошно визжала женщина, а из окна второго этажа дядя Володя, высунувшись по пояс, кричал:

– Петро, слышь, Петро, я сейчас… бегу уже! Я «скорую» вызвал! Подожди, сейчас я!

– Одеяло возьми, – прошептал отец. А ему показалось, что он кричал. – Ну, что глазеете? – рявкнул он, обернувшись. Трясущимися руками снял пиджак и прикрыл маленькую Алинку, так не вовремя выскочившую на дорогу за бумажным самолётиком. Серая ткань стремительно наливалась тёмными, кажущимися жирными пятнами.

Прибежавшего Марата вырвало ещё на газоне. Дядя Володя, блестя мокрой лысой головой, топтался рядом, пытаясь закурить. Спички ломались у него в руках и он, бессмысленно поглядев на них, запихивал бесполезные обломки в коробок. Отец закрыл глаза и сердито сказал:

– Детей уведи… слышь, Володя? Сейчас «скорая» приедет… и это… видишь, мужику плохо. Да помогите же ему кто-нибудь! – он открыл глаза и поправил рукав пиджака, прикрывая высунувшуюся маленькую руку с крепко зажатым в кулачке самолётиком.

Марина вздрогнула – грохот и ругань отвлекли её от девичьих воспоминаний. Оказывается, через дорогу раскрылись ворота в полуподвальный въезд в магазин, возле которого остановилась «газель» груженая пластиковыми упаковками с «Кока-колой» и «Спрайтом». Один из рабочих уронил упаковку, та лопнула и двухлитровые «соски» покатились по асфальту в разные стороны.

«А ведь это в Грызмаг воду привезли, – подумала Марина. – Надо зайти, купить бутылку домой. И хлеба заодно». Но продолжала сидеть на скамейке, заворожено наблюдая за суетящимися грузчиками. Звуки улицы стали глуше, как будто утонули в ватном воздухе. В сиреневом закатном свете улицы замелькали зеленоватые блики. Марине показалось, что ядовито-зелёный свет льётся из щелей зарешеченных подвальных окон магазина, стелется по земле, вытекая из распахнутых складских ворот. Это было неприятно и у Марины заныло под ложечкой. Она почувствовала то беспомощное состояние, которое охватывало её в детстве, когда вдруг случалась беда, а Иринки не было рядом. Тогда Маринка ощущала физически, как будто часть её детского сердца потерялась где-то – то ли в чащах волшебного леса, то ли в дебрях коридоров Королевского замка, то ли в подвалах Грызмага. И неизвестно кому именно из принцесс нужна помощь – то ли старшей, то ли младшей.

«Ира, я иду!», – прошептала Марина, поднимаясь со скамейки. Она шла сквозь вязкую пелену времени вдоль по улице. Слева от неё жил своей жизнью город детства, который она совсем забыла за много лет и только сейчас начала вспоминать заново. Справа в зеленоватой дымке колыхалась стена здания, из-под которого сочилось… глумливое зло, похохатывая и шелестя странными всхлипами. «Ты зззачем здессссь? Проччччь, принцесссса, проччччь!» – звуки казались осязаемыми и цеплялись за ноги, обутые в сапоги… нет, в сапожки со звонкими шпорами. А кинжал принцесса Маринка забыла где-то. Наверное, в гостиной у Кота, возле старинного кресла… или на каминной полке. Да нет, она не принцесса – она королевишна Марина. Молодая, красивая, гордая. В бархатном платье и атласных туфельках. Она торопится в Тронный зал, где её уже ждут мудрый Король-Отец, суровая Королева-Богиня и Королевишна-Ирина. Скоро начнётся их первый самый настоящий бал, а Марина опаздывает. Как нехорошо – в этой противной зелени вязнут туфельки и пачкается подол платья. Надо успеть. Успеть вернуться домой, привести себя в порядок. Нельзя подводить маму и папу. Ирина расстроится… «Домой, домой, домой», – стучало в висках. Марина прибавила шагу. Рядом промчался мрачный алмасты тяжело раскорячившийся на огромном фыркающем коне…

Марина, споткнувшись, пришла в себя. Оказывается, она почти бежала по улице. Мимо, с ужасным рёвом промелькнул мощный «харлей». Марина успела заметить чёрную бандану и кожаную куртку мотоциклиста. «Здоровый какой! – подумала она. – Что это со мной?» Марина остановилась у старого кривого тополя, коснулась рукой его жёсткой, потрескавшейся коры. «Холодный!» И почувствовала, что замёрзла.

– Домой! – сказал вслух. И свернула во двор к родному подъезду.

В старой уютной квартире Марина, отогревшись горячим чаем, задремала на диване, в обнимку с плюшевым мишкой, пахнувшим пылью и древними мамиными духами «Красная Москва». Её разбудил звонок в дверь.

Глава 13. О визите Рудольфа Карловича и о том, как Марина находит дверь в детство

Марина посмотрела в дверной глазок – незнакомый мужчина, немолодой. Вот и всё, что видно. А какие ещё подробности можно увидеть в древний мутный окуляр, ввинченный в деревянную входную дверь? Вздохнув, она повернула задвижку замка.

Действительно, на пороге стоял мужчина лет шестидесяти. Среднего роста, средней упитанности, густые волосы с проседью, аккуратно подстриженные усы и бородка, гладко выбритые скулы. Костюм из добротной ткани, явно сшитый на заказ; галстук. Интеллигентный такой дядечка, чем-то на постаревшего де Тревиля похож, каким его Дюма описывал..

– Марина Петровна? – Незнакомец церемонно склонил голову в полупоклоне. – Позвольте представиться: Рудольф Карлович. Мы с вашей сестрой были…в какой-то степени коллеги… до некоторых пор.