Дома и на войне

– Так точно, ваше высокоблагородие. Только серединой и можно ехать, а там чуть в сторону, между кибитками, такая трущоба, что ни пройти, ни проехать! Все ямы, землянки; все завалено трупами, одна страсть!

– А часовых от пехоты видел?

– Так точно, и по этой стене стоят, и там стоят, – говорит он успокоительным тоном и показывает рукой. Я отпускаю его. Через четверть часа около моей кибитки сбирается новый казачий разъезд и опять отправляется ездить по крепости.

Я иду к себе и ложусь на текинский ковер, который только что перед этим купил у одного солдата за три рубля. Один конец этого ковра оказался весь в крови. Чтобы сколько-нибудь спастись от трупного запаха, проникавшего снаружи в кибитку, я закрываюсь с головой одеялом, буркой и наконец засыпаю.

Часов 6–7 утра. Выхожу из кибитки, смотрю: в нескольких шагах от меня, на утоптанной площадке, солдаты-артиллеристы расстилают превосходные текинские ковры, один другого лучше. Батарейный командир, маленький, худенький, косой, одетый в шведскую куртку, ходит от ковра к ковру и с сердитым, деловым видом рассматривает их, щупает, некоторые приказывает поднять на свет, чтобы освидетельствовать, не прострелен ли, затем велит убирать. Я подхожу к командиру, здороваюсь с ним и говорю:

– Славные ковры, полковник, где это вы достали такие?

– Да, ничего себе, коврики порядочные! – сухо отвечает командир и, точно испугавшись, чтобы я не стал у него выпрашивать их, сердито кричит людям:

– Ну что же вы копаетесь? Сказано убирать! Да складывай хорошенько! – И он тычет одного солдата в бок за то, что тот не расправил угол у ковра. Солдаты бережно складывают их и несут убирать в открытые зарядные ящики.

В это время проносится мимо меня, из лагеря, на лихом рыжем иноходце, подбоченясь, старый, еще крепкий офицер, один из начальства. Длинные седые усы развеваются по ветру. Косматые, щетинистые брови совсем нависли на быстрые серые глаза. Офицер весь как-то изогнулся, сидит бочком, часто проводит рукой по усам, и, очевидно, бьет на эффект. Человек пять, шесть казаков, его конвой, скачут за ним в карьер.

– Э-то что такое?! – слышу я крик старого начальника. – Грабить! Знаешь, что вашему брату за это бывает!.. В плети его! – кричит он конвойным казакам. Те наскакивают на какого-то солдатика и замахиваются плетками.

– Сложить сейчас тут все! – Солдат кладет к ногам мешок с чем-то.

– Казак! Слезай! Становись тут! И караулить у меня этот мешок пуще глазу, пока я не пришлю за ним из лагеря! Сказав это, начальник еще раз грозно оглядывает солдата, проводит рукой по усам и, как пуля, несется вдоль крепости к кургану. Солдат смотрит ему вслед, чешет в затылке и тихонечко идет обратно – шарить по текинским кибиткам.

Я подхожу к казаку, чтобы узнать, какие вещи находятся в мешке. Оказывается, там лежат различные женские серебряные украшения, браслеты, ожерелья, серьги, разные монеты и тому подобное.

Только я пришел к себе в кибитку, смотрю, усатый офицер летит назад. Весь, как черт, изогнулся. Папаха на затылке. Иноходец так и расстилается под ним. Конвой едва-едва поспевает вскачь. Вот он уже совсем близко.

– Казак!! С мешком!! За мной!! – слышен его крик, – и старый начальник несется дальше. Вдруг он осаживает коня и как вкопанный останавливается. Что такое случилось?

– Под ко-зы-рек, милостивый государь! Под ко-зы-рек! – кричит он старческим дребезжащим голосом и весь трясется от злости. Лицо снова принимает грозное выражение.

Я подхожу ближе, смотрю: перед ним стоит молоденький военный доктор. Ничего не подозревая, доктор шел себе мимо в раздумье и совсем не обратил внимания на офицера, который, очевидно, надеялся поразить каждого своей осанкой и фигурой.

– Я… господин офицер… не обязан отдавать чести! Я… не военный человек… я доктор! – оправдывается тот и сконфуженно подносит руку к козырьку.

– Как не обязаны?! Обязаны, сударь, обязаны!! Вы на службе состоите! – кричит старик, кипятясь все более и более, и уже чуть не готов крикнуть: «В плети его!» – В эту минуту я подхожу к нему.

– А-а-а, дорогой мой, здравствуйте! – восклицает он, уже другим голосом. Гнев его моментально исчезает. Он начинает обнимать меня и затем с пафосом восклицает:

– А! Каков Михаил Дмитриевич! Ге-ни-аль-ный человек!! И как бы в доказательство своего величайшего благоговения к Скобелеву склоняет голову несколько набок и трясет ею. Затем выпрямляется и, указывая рукой на тысячи кибиток, торжественно, с расстановкой, говорит:

– Только он, Михаил Дмитриевич Скобелев, мог взять их! Великий маг и чародей! – Я хорошо понял, что этот господин говорил эти слова, надеясь на то, что авось я их передам генералу.

– Зайдемте ко мне, чайку выпьемте! – предлагаю ему.

– Не могу-у-у, батюшка, не могу-у-у! – вот дела, по горло! – восклицает он и тычет пальцем на орден, что висел у него на шее. Вдруг, как бы вспомнив что-то необычайно важное, старый служака озабоченно жмет мою руку, хмурит густые брови, поворачивает коня и, взмахнув над головой плетью, как ураган, выносится за крепость вместе со своим конвоем.

– Что он, шальной, что ли какой? – ворчит молоденький доктор.

С той минуты, как на него обрушился старик, доктор стоял возле нас, не смея шелохнуться.

– Не знаю, он всегда кажется такой, – говорю я.

Доктор прощается со мной и, задумчивый, продолжает свой путь.

* * *

На другой же день, по взятии штурмом крепости, сюда толпами устремились соседние жители, курды. Противнее и наглее народа я не встречал. Узнав, что текинцы побиты, они пришли грабить их имущество. Будь побеждены русские, курды точно с той же яростью бросились бы и их преследовать. Это были настоящие шакалы в образе человеческом. Целый день с утра и до вечера они рыскали по крепости из кибитки в кибитку, из землянки в землянку, с громадными мешками за спиной. Грабили и хватали все, что попадало им под руку. Сначала курдам позволено было являться в крепость. Но их застали в разных зверствах и насилиях над текинцами: они вырывали с мясом серьги из ушей женщин, отрубали им кисти рук, чтобы снять браслеты. Тогда Скобелев строго запретил им вход в Геок-Тепе. Но несмотря на бдительность сторожевых казаков, как, бывало, ни поедешь по крепости, все где-нибудь да встретишь между кибитками согнутую под громадным мешком разбойничью фигуру курда.

Вскоре под стенами крепости образовался базар, куда съехались грузины, армяне, евреи, персы, курды и разные другие народы скупать текинское добро.

* * *

Не прошло недели, как уже я совсем свыкся со своим положением и, несмотря на удушливый трупный запах, чувствовал себя в крепости как нельзя лучше.

Время около полудня. Погода прекрасная, солнечная и такая теплая, что я сижу возле кибитки в одном летнем бешмете. Ко мне подходит толпа текинцев, одни мужчины. Жены их остались с верблюдами несколько позади, около кибиток.

Какой все красивый народ текинцы! Какие у них правильные черты лица! Одеты все в халатах, без оружия. Один из них такой высокий, что я должен смотреть на него совершенно задрав голову. Вот, думаю, этакий махнет шашкой – пополам перерубит! Текинцы довольно гордо останавливаются против меня и начинают что-то говорить по-своему, причем указывают на кибитки. Они пришли за своим имуществом.

– Эй, урядник! – кричу я. – Из соседней кибитки выбегает казачий урядник и направляется ко мне.

– Отдай что им там нужно! – Текинцы гурьбой идут за урядником, гортанно переговариваясь между собой.

Как-то вечером я сижу в своей кибитке. Передо мной вдоль стен сидят, поджав ноги, текинские ханы и предводители, в ярких синих и красных халатах, пожалованных им Скобелевым, как только они явились к нему после штурма с повинной головой. У некоторых на груди висят медали «За усердие». Я потчую моих гостей кофеем и табаком. Все они только что перед этим разыскивали по крепости свое имущество, а затем зашли ко мне побеседовать. Впоследствии они часто так заходили. Я очень рад был поговорить с ними, хотя, конечно, через переводчика. Текинцы оказались таким умным и сметливым народом, что я с удовольствием слушал их интересные рассказы.

Один смуглый старик низенького роста, немного горбатый, очень широкий в плечах, в ярко-синем халате и с медалью на груди, заметно пользовался особым уважением прочих текинцев. Длинная черная борода его с проседью закручена в два длинные жгута. Старика зовут Ехти-Кули-хан. Я разговариваю с ними через молоденького переводчика-армянина, одетого в черкеску. Между прочим, из их разговоров я узнаю, что все соседние народы у текинцев были разделены между собой для грабежей. Куда один хан делал набег, туда другой уже не совался со своей шайкой и знал только свое место.

Я расспрашивал их о разных разностях и, между прочим, спросил, что им больше всего наносило вреда во время осады? Оказалось – наши старинные мортирные бомбы. Как известно, текинцы последнее время осады прятались в ямах или в землянках. И вдруг в такую яму, где сидело целое семейство, а иногда и несколько, падала бомба. Прежде чем разорваться, она начинала шипеть, вертеться и, наконец, с треском разрывалась. Конечно, живых в яме оставалось немного.

Во время этого разговора мне пришло на мысль спросить, не могут ли эти господа «аламанщики», как их называли у нас в отряде (аламан значит – набег), указать мне, где бы я мог достать лучшего текинского коня-аргамака.

– Эй, послушай! – говорю я переводчику, который сидел возле старика и, вместо того чтобы потчевать гостя, сам заимствовал от него табаком и крутил себе папироску.

– Чего изволите, ваше благородие? – говорит тот своим армянским акцентом.

– Скажи им, что мне хочется приобрести коня, да такого, чтобы у самого персидского шаха лучше не было, понимаешь?

– Понимаю, ваше благородие, понимаю! И он что-то долго толкует гостям, причем размахивает руками и часто восклицает: «Чок якши» (т. е. очень хороший). Во время этого длинного объяснения текинцы часто посматривают на меня, как бы желая убедиться, серьезно ли я этого желаю или шучу. Но видя, что я остаюсь серьезным и жду их ответа, глубокомысленно покачивают головами и искоса поглядывают друг на друга.

Но вот переводчик кончил. Старики и все остальные начинают оживленно толковать между собой. Беспрестанно слышны имена разных «оглы», «сардар» и т. п. Наконец, старый Ехти-Кули-хан, переговорив со своим соседом, таким же старым, как и он сам, дотрагивается слегка пальцами до колена переводчика, желая еще более этим усилить его внимание, и с необыкновенным азартом начинает что-то толковать ему. При этом старик часто проводит ладонью по жгутам своей косматой бороды. Ехти-Кули-хан говорил с таким желанием мне угодить, так очевидно старался и жестикулировал, что, окончив свое объяснение, он точно удивился, как я мог еще слушать переводчика и сразу не понять его рассказа.

– Ваше благородие, – начинает переводчик. – Они говорят, что если один ихний человек еще не ушел в Мерв, то его конь будет самый лучший в оазисе. Конь гнедой, задняя левая нога, вот здесь около копыта, белая! И переводчик указывает на своей ноге около ступни.

– Почему же эта лошадь самая лучшая, спроси их! – говорю переводчику. Тот опять обращается к гостям, долго толкует с ними, причем Ехти-Кули-хан опять что-то с жаром объясняет и наконец обращается ко мне и говорит:

– Они, ваше благородие, сказывают, что прежде, пока русские не приходили, у них бывали скачки из Казил-Арвата в Геок-Тепе. Скакало разом лошадей 20–30. Выезжали из Кизил-Ар-вата с восходом солнца, и кто первый приезжал в Геок-Тепе в тот же день до заката солнца, тот получал награду, верблюдов 5–6, а то и 10. Этот конь, о котором они толкуют, три раза первым прискакивал и получал награды. – Пока переводчик мне переводил это, старик Ехти-Кули-хан, по выражению моего лица, старался угадать, как понравится мне рассказ о коне, и когда переводчик кончил, он оттопырил на руке три пальца и проговорил: «Ючь, ючь», т. е. три раза взял приз.

Действительно, рассуждаю я, чтобы проскакать в один день от Кизил-Арвата до Геок-Тепе 160 верст, лошадь должна быть хороша.