Дома и на войне

– Дай, думаю, пойду к ним, постреляю, чем так стоять зря и служить мишенью. Генерал, верно, не спросит меня.

Иду к солдатам, ложусь между ними, беру у одного берданку и начинаю высматривать неприятеля. Сады пересекают тысячи глиняных стенок, по всевозможным направлениям. Множество различных башенок, домиков, виднеются из-за этих стен. Над всеми ими торчат мохнатые папахи текинцев.

В тех местах, где наши снаряды падают реже и стрелковые цепи действуют не так решительно, текинцы ободряются, делаются смелее, и один за другим, скорчившись и прижавшись около стенок, перебегают ближе к нам. И наоборот: где шрапнель разрывается чаще, там и неприятель робеет и покидает свое убежище.

Спустя некоторое время, ни наших, ни неприятеля не стало видно. И те и другие стали осторожнее. Только артиллерия, окутавшись облаками синего и белого дыма, продолжала отчетливо, не торопясь, раз за разом, посылать неприятелю свои чугунные гостинцы. Вот один снаряд попал, должно быть, очень удачно. Из-за маленькой башенки поднялся густой черный столб песку и дыма, и вслед за ним – вдруг повалила назад масса текинцев с криком и воем! Пестрые халаты их так и замелькали между оголенными деревьями и кустами. Я все продолжаю лежать и всматриваться. Во-он, саженей триста или четыреста передо мной, осторожно показывается из-за обломка стены фигура текинца, в черной мохнатой шапке и с такой же черной бородой. Стоя на коленях и опершись левой рукой на землю, он пристальным взором всматривается как будто в меня, хотя я так лежу, что он вряд ли мог меня видеть. Я хорошенько прилаживаю ружье, ставлю прицел на 1200 шагов и целю. Лежа стрелять мне очень удобно, я не тороплюсь. Солдат, у которого я взял ружье, шепчет мне на ухо:

– Цельте в пояс, ваше благородие, а то перенесет.

Я нажимаю спуск. Выстрел раздается, текинец быстро прячется за стенку.

– Кажись, не попали! – говорит мне солдат с улыбкой.

Я несколько сконфуженно отворяю затвор, причем пустая гильза летит мне через голову, и вкладываю новый патрон. В эту минуту, смотрю, мой текинец снова высовывается из-за стенки, еще более осторожно, и целит из ружья. Я поскорей уменьшаю прицел на 100 шагов, снова прилаживаюсь поудобнее и стреляю. Текинец моментально скрылся и больше в этом месте не показывался.

Пока артиллерия и пехота стреляли, бывшие при отряде топографы делали съемку местности Янги-калы и ее окрестностей: в этом заключалась главная задача рекогносцировки.

Около полудня мы трогаемся отсюда, сначала немного влево, к Самурскому, чтобы выйти из-под выстрелов, и затем направляемся наперерез оазиса – параллельно садам Янги-калы, к Геок-Тепе. Текинцы, заметив наше движение, густыми толпами устремляются обратно в свою крепость. Верстах в двух от Геок-Тепе стоит кала, называвшаяся у нас Опорная. Так вот, пройдя ее немного, отряд останавливается. Здесь повторяется то же самое, что и под Янги-калой: артиллерия открывает огонь по крепости, пехота высылает стрелковые цепи, топографы принимаются за съемку. Теперь начала стрелять по нам и текинская пушка. Помню, стою я подле топографа Сафонова и смотрю, как он работает. Вдруг что-то позади нас с шумом шлепается в песок, оглядываюсь – каменное сплошное ядро величиной с апельсин. Конечно, попасть таким ядром было очень мало вероятности, тем не менее пушечные выстрелы текинцев, с такой командующей высоты, производили нравственное впечатление на самих же защитников и поддерживали в них дух бодрости.

Было уже за полдень, когда Скобелев приказал командиру 1-го ширванского батальона, подполковнику Гогоберидзе, дать залп по крепости целым батальоном. Через несколько минут все четыре роты выстроились в две длинные шеренги. Ротные командиры и субалтерны, зная, что на них с любопытством смотрит генеральское око, суетливо пробегают перед фронтом и проверяют прицелы, которые совершенно подняты, и люди, держа ружья наперевес, целятся в самую верхушку мушки. Затем передняя шеренга становится на одно колено; офицеры отбегают за фронт; Гогоберидзе, стоя за фронтом, громко и протяжно командует: «Ба-та-льон!» – и затем точно отрывает: – «Пли!» Шестьсот пуль, как одна, летит в крепость. Генерал и все мы смотрим. Пули, должно быть, не долетели до цели: длинные, серые стены крепости как были покрыты неприятельскими фигурами, так и остались.

– Подполковник Гогоберидзе, дайте еще залп, только на три тысячи шагов, – говорит Скобелев.

Через несколько минут раздается второй залп – текинцев точно что смахнуло со стены. Все пропали; только одиночные часовые кое-где продолжали виднеться.

А большая крепость Геок-Тепе! В-о-он где ее конец, к самым пескам подходит, версты две длины, рассуждаю я, глядя в бинокль на высокие глиняные стены. Да и толсты же, должно быть, они! Вон по ним в одном месте разъезжает всадник, вон он спустился и через минуту поднялся в другом месте. Текинцы то тут, то там, показываются из-за стен целыми толпами. В бинокль можно хорошо разглядеть их лица, одежду, оружие. Текинцев множество. У некоторых в руках видны, вместо ружей, длинные палки с железными наконечниками. Шапки у одних черные, у других белые; халаты всевозможных цветов.

Со стены изредка стреляют из фальконетов (большие старинные ружья). Солдаты подняли несколько таких пуль: они чугунные, величиной с грецкий орех. Говорят, текинцы большие мастера стрелять из фальконетов.

Солнце было уже далеко за полдень, когда мы начали отступать к Самурскому. Неприятель, очевидно, только того и ожидал. Поднялся ужаснейший вой, крик. Тысячами бросаются они из крепости, и конные, и пешие, и со всех сторон обхватывают отряд.

Две сотни казаков, рассыпавшись цепью в арьергарде и по флангам, в виде серпов, отстреливаются от неприятеля, не слезая с коней. Кроме того, рота пехоты тоже идет в арьергарде, беспрестанно останавливается и стреляет залпами. Обе арьергардные сотни и рота составляют как бы черту, дальше которой неприятель не должен приближаться к отряду.

Солнце скрылось, становится темно. Но вот из-за песков выкатывается луна и светит серебристым зеленоватым блеском. Текинцы все настойчивее, все смелее преследуют нас.

Наш фланг подымается на песчаный холмик, который много выше других. Я чувствую, что только мы начнем спускаться с холма, неприятель займет его и чуть не в упор будет стрелять. Оглядываюсь назад, вижу: толпа всадников близехонько остановилась, скучилась и зорко следит за нашим движением. Я невольно подталкиваю лошадь и скачу ближе к своим. Не успели мы отъехать и ста саженей, через наши головы засвистали неприятельские пули.

Подле меня в цепи ехали несколько осетин; один из них сваливается с лошади, товарищи подскакивают к раненому и подхватывают (этот осетин на другой день умер). Текинцы, видя удачу, еще более ожесточаются, начинают сильнее визжать и учащают огонь. Генерал очень часто присылает в цепь казаков с приказаниями: то не отставать и держаться ближе к отряду; то, наоборот, сильнее задерживать неприятеля. Отряд идет очень медленно. Приходится поминутно останавливаться и стрелять. При ярком лунном свете картина нашего отступления была чрезвычайно эффектна. Впереди неясно очерчивается скученная масса отряда; по бокам арьергарда, в цепи казаков, огненной змейкой переливаются огоньки. В самом же тылу от роты поминутно вспыхивают длинные огненные полоски. В ночной тиши грохочут залпы: тра-а-а, тра-а-а!.. Им где-то вдали вторит пронзительный вой текинцев: ги-и-и, ги-и-и! В дыму и огне я вижу, как Скобелев быстро поворачивается на своем сером коне, объезжает солдат, ободряет их; слышно, как те отвечают ему: «Рады стараться, ваше превосходительство»; вдруг среди всего этого настает полнейшая темнота, луна пропадает – происходит лунное затмение. Текинцы, как мусульмане, принимают это за дурное предзнаменование и, ошеломленные зловещим для них явлением, перестают стрелять. Наши выстрелы тоже прекращаются, и мы, среди глубокой тишины, в темноте, чуть не ощупью, без выстрела, доходим до Самурского. У нас оказались 4 убитых солдата и 19 раненых, в том числе два офицера.

Глава IX

Самурайское укрепление. Ночные посты

Рекогносцировка 4-го декабря еще сильнее убедила Скобелева, что неприятель храбр и многочислен, что крепость Геок-Тепе взять нелегко и что осада дело нешуточное.

Силы наши все увеличиваются, свежие войска все пребывают, лагерь разрастается. Теперь, если вечером выйдешь расставлять посты, так огненные костры горят на таком обширном пространстве, что сердце радуется.

Я лежу, не раздеваясь, в своей юламейке, то дремлю, то опять проснусь. Крепко заснуть нельзя, нужно идти проверять посты. В юламейке градуса два-три тепла. Тяжелые войлоки изнутри отсырели, а снаружи замерзли, так что до них голой рукой и дотронуться противно. Зажигаю спичку, смотрю на часы, двенадцатый час: пора идти. Хоть и не хочется, а надо: генерал сказал, что он на меня надеется, что посты будут проверены. А как тепло лежать под буркой и полушубком! Быстро вскакиваю с постели, надеваю полушубок, накидываю шашку, беру револьвер и иду к кале в крымскую роту за разводящим. Воздух холодный. Луны нет, темнота полная. Идти скверно, беспрестанно спотыкаешься: днем солнце разгрязнило почву, а теперь она замерзла неровными комьями. Костры почти все погасли, и только у транспорта, что пришел сегодня из Бами, еще горит маленький костер, вокруг которого собрались в кружок вожаки-туркмены. Подхожу к ним ближе, слышу какое-то странное пение, похожее немного на блеяние овцы. Меня оно заинтересовало, и, чтобы не испугать певца, я осторожно приближаюсь к костру, останавливаюсь и всматриваюсь. Лица вожаков, в их мохнатых черных шапках, по временам ярко освещаются вспыхивающим огнем. Старик певец, с маленькой седой бородкой, с инструментом в руках, вроде нашей балалайки, быстро наигрывает пальцем и, закинув голову назад, дрожащим голосом тянет сначала громко, затем все слабее и слабее одну и ту же ноту – э-э-э-э… В горле у него точно что переливается; при этом сам певец слегка трясется, глаза закатывает под лоб и в таком положении замирает. Товарищи, усевшись в кружок, с наслаждением вслушиваются, притаив дыхание. На их лицах выражается восторг. Они изредка покачивают головами в знак одобрения и чуть слышно, почти шепотом, гортанно восклицают: якши, якши! Это пение, хотя очень странное, мне понравилось: в нем было что-то увлекательное, все равно как в каком-либо диком танце, где танцор или танцовщица начинает бешено кружиться на одном месте. Затем все тише, тише, наконец, ослабевает и останавливается. Один из туркмен, понимавший немного по-русски, объяснил мне, что в этой песне восхвалялся их древний «батырь» (богатырь) за свою храбрость и силу и что у них поется также песня, где прославляется и наш Нефес-Мерген. Вот, думаю, как скоро прославился Нефес-Мерген, даже попал в народную песню!

Посмотрев на туркмен, иду дальше и натыкаюсь на вожаков-киргизов. Они в темноте, в своих уродливых мохнатых шапках, похожих на наши старинные женские меховые капоры, делили на части распростертого по земле верблюда. Верблюд этот был дохлый, я еще днем видел его лежащего здесь. Но тогда киргизы не смели его тронуть; а теперь, когда все улеглись спать, они втихомолку, точно гиены, напали на него и расправились. Для виду они прирезали ему горло; один киргиз вон уже и огонек разводит, чтобы поджаривать на нем куски верблюжатины. – Отвратительно смотреть, как едят киргизы. Они скорей не едят, а пожирают; при этом хватают окровавленное мясо прямо руками и так жадно жуют и глотают, что страшно становилось, как бы они не подавились. Узенькие косые глаза их в те минуты смежаются еще уже; на бронзовых лицах с жиденькими бородками появляются уродливые гримасы, выражающие наслаждение. Туркмены, в особенности текинцы, стоят гораздо выше киргизов в отношении еды. Они никогда не решатся есть дохлятины, тогда как киргизам это нипочем. Я спросил их: «Как же вы едите дохлого верблюда?» – На это один из них, отрезая ножом около самого рта кусок сырого мяса, совершенно спокойно ответил мне: «Он, бачка, только сейчас издох».

Вместо того чтобы искать разводящего, я отправляюсь один мимо самурцев, сквозь проломанную стенку, и подхожу к посту. Часовой окликает меня вполголоса:

– Кто идет?

– Свой, – отвечаю ему и тихонько спрашиваю:

– Ну что, все благополучно?

– Так точно.

– Ничего незаметно?

– Никак нет.

Остальные два солдата лежали возле, окутав головы башлыками. Наш разговор разбудил их, и они уселись возле часового.

– Где другой пост? – спрашиваю.

– Эдта влево, ваше высокоблагородие! Он вот сейчас виден был, а теперь потемнело, што ли! – и солдат наклоняется и пристально всматривается в темноту.

Я отхожу несколько шагов вперед по указанному направлению, останавливаюсь, наклоняюсь, всматриваюсь (ночью чем ниже наклонишься, тем дальше видишь), ночь такая темная, что я ни взад ни вперед ничего не вижу. – «Кто идет?» – слышу опять голос. Я откликаюсь, подаюсь еще несколько и в трех шагах перед собой вижу одиноко стоящего часового. У нас повторяется опять тот же разговор: «Ничего не видно?» – «Никак нет» и т. д.

Пройдя самурцев, обхожу посты, которые занимали тверские драгуны. Часовые исправно стояли, переминаясь с ноги на ногу, и только бряцанием шпор нарушали общую тишину. Отсюда заворачиваю вдоль левого фланга лагеря. Здесь идти еще хуже: кругом все вытоптанные виноградные сады; их корни чрезвычайно цепки, и я поминутно спотыкаюсь, что в темноте производит на меня чрезвычайно неприятное впечатление. Я браню себя, что пошел один, без разводящего. Только что начинаю разбирать в темноте следующий пост, как с него мелькает огонек и раздается выстрел. Подбегаю, смотрю: все трое солдат стоят и перешептываются.

– Чего вы тут стреляете? – сердито спрашиваю их вполголоса.

– Чакинец, ваше благородие, – робко отвечает часовой шепотом и, указывая рукой вперед, посматривает на товарищей. Он, видимо, сам испугался своего выстрела. Товарищи спросонья дрожали от холода всеми суставами и кутались в шинели. Я прихожу к убеждению, что им померещился текинец, так как они что-то плохо отвечали на мои вопросы. А в темноте померещиться часовому могло очень легко: он стоит в полночь свою смену, стоит, кажется, и конца не дождется. Товарищи сладко похрапывают возле его ног, укутавшись шинелями. День провел он на работе, устал; сон слипает глаза, а тут смотри, чтобы текинец не подполз да не застрелил тебя. Только он задремал, как ему представляется текинец; открывает глаза – темно, ветерок в эту минуту наклоняет кустик, который в настроенном воображении солдата, пожалуй, рисуется папахой текинца. Для смелости часовой тихонько будит товарища, тот спросонья вскакивает, смотрит и шепчет: «Чакинец!» – Ну часовой, благословясь, и стреляет.

Хотя такие выстрелы и частенько случались, но редкую ночь у нас обходилось без того, чтобы где-нибудь на посту или в секрете не подстрелили неприятеля. Помню того первого, что застрелили из охотничьей калы. Так как ночью бежать туда узнавать было далеко, то я пошел на рассвете. Шагах в пятидесяти от калы лежал на боку убитый текинец, уже пожилой, с маленькой черной бородкой, и точно спал. Больше всего меня удивили его руки: они были маленькие, нежные, совершенно женские. Как мне объяснили туркмены-джигиты, убитый, должно быть, происходил из знатного роду «батырей», и потому никакой грубой работой не занимался.

От ширванцев иду дальше. Прохожу посты Таманского казачьего полка, Лабинского, Оренбургского, пехотные дагестанские, крымские, заворачиваю к горам: здесь тянутся ставропольские батальоны. Это был лихой полк. Стоило только взглянуть на их командира, полковника Козелкова, чтобы сразу понять, что у него солдат не задремлет на посту, да и офицер не прозевает.

Не знаю почему, но в Козелкове мне представлялся тип командира полка старых николаевских времен. Росту был он выше среднего, тучный, лицо с двойным подбородком.

Кажется, на второй же день, как пришли ставропольцы в Самурское, я захожу в один из батальонов и говорю дежурному по полку насчет постов: почему у них не хватило людей? – вдруг за юламейкой раздается басистый голос Козелкова:

– Капитан Бабаев! – Из соседней палатки, точно ошпаренный, выскакивает старый высокий капитан и, застегивая по пути портупею, направляется к командиру полка. Я слышу их разговор.

– Почему у вас людей не хватило? – Молчание.

– Вы вчера дежурили?

– Я-с, господин полковник, – отвечал капитан осипшим голосом.

– Будете и завтра дежурить. Можете идти-с! – сухо отвечает полковник, – и старый седовласый капитан, командир роты, точно школьник, молча, на цыпочках, понурив голову, уходит в свою палатку.

Только что я обошел посты и направился к своей юламейке, как со стороны ширванцев раздается залп из секрета. Я бегу узнать. Подхожу к секрету и сажусь между солдатами, чтобы нас не было видно, и спрашиваю их шепотом: