За границей

Глава VI

Берлин

Из Вены картины перевезли в Берлин, откуда мы получили уже множество приглашений.

Из всех помещений здесь больше всего нам понравился «Кроль-Театр». В нем был громадный зал, роскошно отделанный, но с плохим дневным светом. Поэтому решено было устроить выставку при одном электрическом освещении. В Берлин приехал к нам, знакомый уже по Петербургской выставке, плотник Яков, и с ним еще один парень, Александр. Брат выписал их из Петербурга для того, чтобы они, кроме плотничьей работы, следили еще за сохранностью картин и в то же время отбирали билеты от публики. Про Якова немцы говорили: «Ein sch?ner Russe». Он был очень симпатичен и к тому же смышлен. Своими плотничьими способностями он не раз приводил в изумление самых дельных мастеров. Так например: во время устройства выставки в Кроль-Театре, коего стены все покрыты роскошными лепными украшениями, хозяин зала разрешил нам ставить леса и укрепы для картин с тем только условием, чтобы не вбивать в стены ни одного гвоздя. Немецкие плотники, кому мы ни предлагали, все отказались, говоря, что невозможно без гвоздей поставить такие тяжелые рамы. А Яков поставил.

Как теперь вижу, работает он в Kroll-Theater, в своей красной кумачной рубахе, подпоясанной шерстяным пояском с молитвами. На его работу с любопытством поглядывает один плотник немец, который отказался работать, причем держит за руку своего сынишку, хорошенького мальчика лет 7–8. Вдруг этот мальчик, видя как Яков поднимает большую раму, с наивной детской радостью кричит:

– Der Russe ist nicht dumm!

Он, очевидно, повторял фразу, которую неоднократно слышал перед, тем от своего отца. Крик этот был так забавен, что я невольно расхохотался. Другой плотник, Александр, еще совсем молодой парень, тоже здоровый, широкоплечий, с крупными чертами лица был далеко не так красив, как Яков, но тоже проворен.

С приездом их, дело по устройству выставки у нас пошло еще быстрее. Художник сам указывал, как надо ставить картины, и наша работа вскоре была вся окончена.

Помню, во время этих работ, я иду как-то по зале, смотрю, входит Михаил Дмитриевич Скобелев в своем сереньком пальто и серой шляпе. Он возвращался из Парижа. Как только я увидал его, не знаю почему, сердце мое сильно забилось, кровь прилила к голове, и мне чрезвычайно стало жалко расставаться со Скобелевым. Кажется, так и бросил бы все и поехал бы вместе с ним в Россию.

Скобелев побыл у нас около часа, простился, и мы с ним больше не виделись. Не даром мне было так жаль его! Через 5 месяцев его уже не стало.

«Kron-Prinz»

Перед самым открытием выставки, вбегает к нам в зал придворный лакей и объявляет, что сию минуту приедет крон-принц смотреть выставку.

Мы идем встречать его. Выставка была у нас устроена в Берлине еще шикарнее, чем в Вене. Все большие картины мы отделили одну от другой клумбами тропических растений: пальмами, рододендронами, латаниями и т. п., так что, при входе в зал, картины, освещенные ярким электрическим светом, производили замечательный эффект.

Наследный принц входит в зал под руку со своей супругой и в сопровождении нескольких приближенных. Брат немедленно же представляется, а затем представляет и меня. Наследный принц очень любезно с нами здоровается, проходит на средину зала и отсюда окидывает взором картины. Он так поражается выставкой, что как-то приседает всем корпусом, круто повертывается на одной ноге и восторженно восклицает:

– Aber das ist ja practhvoll!

Художник предлагает крон-принцессе объяснить все картины, а я отправляюсь с крон-принцем. Ему очень понравился военный отдел, тем более, что он сам был на войне в 1870 году. В особенности он долго любовался картинами «Скобелев под Шейновым» и «На Шипке все спокойно». Супруга наследного принца, как сама художница, сразу поняла достоинство картин. Она оценила трудность изобразить на белом фоне фигуры, одетые в белое же, что было мастерски выполнено на одном индийском этюде. Брат подарил крон-принцессе этот этюд.

Здесь, в Берлине, так же как и в Вене, накануне открытия выставки, были приглашены многие лица из литературного, ученого и дипломатического мира. В этот день вся площадь перед Кроль-театром покрылась самыми элегантными экипажами. Обширная зала Кроль-Театра настолько наполнилась народом, что многим по-долгу приходилось стоять на одном месте, прежде чем возможно было протиснуться поближе к картинам. В зале поминутно слышались восклицания:

– Das ist ja aber reizend! Der ist ja kolossal! Ganz famos!..

Мольтке

В первые дни к нам очень много ходило военных. Некоторых из них я встречал по нескольку раз.

Как-то утром стою в зале. Публики уже собралось порядочно. Вдруг вижу, подходит ко мне один старый служитель театра и таинственно докладывает на ухо:

– Graf feldmarchall Moltke! При этом он тычет пальцем в спину на одного высокого, тощего военного, который скромно направлялся к картинам.

– Gut, gut! говорю я и киваю ему головой, но еще не трогаюсь с места.

Сторож, видимо, не доволен моей холодностью. Он заметно удивлен, что я не бросился опрометью представляться знаменитому стратегу, – идет себе обратно, ворчит что-то и пожимает плечами. Я захожу с боку к старому генералу и искоса заглядываю ему в лицо. Мольтке! Мольтке! Действительно, Модьтке! рассуждаю я с самим собой. Но какое у него восковое лицо, тощее, желтовато-бледное, как выжатый лимон, без бороды и усов.

Мольтке останавливается перед картиной «30 августа под Плевной», где Государь Император с возвышенности наблюдал заходом боя. Он долго смотрит на нее. Затем, внимательно рассматривает картину «Наши пленные». В это время я подхожу к нему и представляюсь. Генерал чрезвычайно обрадовался и крепко жмет мою руку.

– Es war ja gerade so bei uns! говорит он и головой указывает на картины.

Мольтке долго ходил по выставке, глубокомысленно покачивал головой, иногда едва заметно улыбался и что-то бормотал про себя.

Хотя в зале было тепло, но фельдмаршал ходил в пальто с приподнятым воротником и в фуражке, которая была надета очень глубоко. Старик точно желал скрыть от людских взоров свое морщинистое лицо. Все военные, бывшие в зале, моментально узнали о присутствии своего знаменитого учителя. Они столпились за его спиной и следовали на приличной дистанции. Вся остальная публика, как только замечала Мольтке, с почтением расступалась и давала дорогу. Я проводил его до дверей, где мы очень любезно расстались.

И что же! После него военных посетителей точно отрезало. Прежде, бывало, офицеры толпой, человек по 10–15, весело вбегали в зал и прямо направлялись к военным картинам. Там, обыкновенно, кто-нибудь, побывавший раньше на выставке, начинал оживленно рассказывать и объяснять что либо подмеченное им, и вся толпа офицеров с великим интересом переходила от одной картины к другой. Теперь же кое-когда завернет военный, и то, как-то несмело, точно крадучись. Посмотрит немного, – и поскорей назад. Оказалось, что старый Мольтке, насмотревшись на наши картины, рассудил, что военным не следует смотреть на ужасы войны, и запретил офицерам вход на выставку.

Два года спустя, я отправил Мольтке один экземпляр моей книги «Дома и на войне», переведенный на немецкий язык капитаном прусской службы Дригальским. Фельдмаршал остался очень доволен и прислал мне свою фотографическую карточку и следующее собственноручное письмо:

Berlin 28. 12. 87.

Euer Hochwolilgeboren, sage icli meinen verbindlichsten Dank f?r Ihre mir freundlichst ?bersandten Erinnerungen aus den Feldz?gen 1877 und 1882. Ich habe das Buch mit dem lebhaftesten Interesse gelesen. M?ge das beifolgende Bild Ihnen meinen Dank ?berbringen.

Sehr ergebenst

    Gr. Moltke.
    Feldmarschall[7 - Берлин. 28. 12. 87.Милостивый Государь.Высказываю вам мою глубочайшую благодарность за любезно присланные мне вами воспоминания из войн 1877 и 1882 годов. Я прочитал книгу с живейшим интересом. Пусть прилагаемый здесь портрет мой передаст вам мою благодарность.ПреданныйГр. МольткеФельдмаршал.].

Вскоре после Мольтке приехал к нам старый эрц-герцог Карл. Он уже был так дряхл, что его возили по зале в ручной тележке.

Я и ему тоже объяснял картины.

Когда эрц-герцога уже вывозили в тележке из залы, с ним едва не приключилась катастрофа. Старик приподнялся, чтобы взглянуть на фотографии, разложенные на столе, и затем, полагая, что его человек стоял сзади, опрокинулся, чтобы сесть обратно в тележку. Слуга же в это время пошел за пальто, и ежели бы я не подхватил, то старик страшно разбился бы.

В Берлине народу перебывало на выставке еще больше, чем в Вене. За 70 дней было 137,772 посетителя, а каталогов продано 45,354.

Надо сказать, что помещение в Берлине было гораздо больше, чем в Вене, да и самый Кроль-Театр находился в стороне от центра города. Все это значительно ослабляло «Drang», как выражались немцы, т. е. напор публики.

Яков

Как-то вечером, по окончании выставки, обращаюсь к моему Якову, который в это время запирал двери в зал Кроль-Театра, и говорю ему:

– А ведь ничего! И здесь не хуже Вены будет!

– Мелочи много идет, отвечает тот с серьезным деловым видом, при чем, по привычке, чтобы придать своим словам больше важности, как-то особенно начинает жевать и чавкать губами, точно он старался что-то проглотить.

– Как это, мелочи много? спрашиваю его.

– Мелочи – значит бедноты! серьезно поясняет Яков. – Все по 3 да по 4 одежи просят на один крюк вешать, недовольным тоном говорит он, привыкнув, как оказывается, еще с петербургской выставки ценить публику по количеству вешаемых платьев на один крюк. Между прочим, надо сказать, что брат мой, стараясь по возможности удешевить вход на выставку, приказал вывесить в прихожей объявление, что за сохранение верхнего платья и зонтиков ничего не платят.

– Эх барин! весело восклицает Яков, одушевляясь воспоминанием о петербургской выставке. То ли дело у нас-то бывало, в Петербурге, в доме Безобразова: подкатит это гвардейский офицерик на собственной лошадке, войдет в прихожую, не глядя скинет пальто и гоголем летит наверх по лестнице. Ну вот уж, его пальто, известно, одно на номерок и вешаешь; смотришь – рублевку и получил.

– А вы Ивана, моего подручного, помните, такой был рыжий, шадровитый парень? спрашивает он.

– А что?

– Да так! – и Яков многозначительно крутит головой. Затем продолжает: Тот, бывало, наберет эво сколько одежи! – И в доказательство рассказчик широко разводит руками. Думает, тут-то и барыши! Навесит это столько, что вешалка трещит, а вечером считать – все денег мало. А все оттого, что хватал без рассудку: и от гимназистов, и от студентов, и от купцов. А от этого народу, известно, какая польза, много, что по гривеннику дадут! А уж нет же хуже попов, с сердцем продолжает рассказчик. – Я никогда от них не брал одежи, все к другим ребятам отсылал. У меня, говорю, батюшка, вешать некуда, все места заняты.