Ёшкарала

– Амбразуру закрой, ёшкарала.

Я закрываю дверку приемного окна на шпингалет и возвращаюсь к столу. У них уже наполнены стаканы, и Василич делает мне приглашающий знак рукой. Я подчиняюсь, и мы снова выпиваем. В это время кто-то начинает дробно стучать по двери костяшками пальцев, подавая знак «свои». Василич, едва не подавившись скрученным в комок луком, который он только что усердно тыкал в солонку, а затем отправил в рот, начинает безумно орать, что надо уметь читать по-русски, и что он сейчас выйдет, и что было бы лучше, если бы этого не случилось, и чтобы все шли домой.

За дверью слышны удаляющиеся шаги. Василич справился-таки с луком и теперь отправляет вслед за ним солидный круг вареной колбасы и делает зверский укус черного хлеба.

Я гляжу на объявление и силюсь понять, почему оно не сработало. Меня по-настоящему это волнует. Всматриваюсь в лист на двери и пытаюсь найти ошибку – виновницу неэффективности. У меня ничего не получается, я не вижу слов. К счастью, вспоминаю, что стучали «свои». «Этим все объясняется», – успокаиваю я себя. Моих зеленых каракулей на двери становится много. Они блестят на свету и видятся мне месивом спутанных водорослей. «А может, это вовсе не водоросли, а пучок лука, который мы повесили над окошком в качестве оберега?» – думаю я. Я осмысливаю возникшее предположение, и оно не представляется мне надуманным. В этот момент меня охватывает приятное чувство умиротворения. Мне кажется, что в пьянстве определенно что-то есть. Что-то, чего до сегодняшнего дня я был лишен, и, возможно, это лишение было напрасным, мне еще предстоит в этом разобраться. «А почему мне виден оберег? – задаюсь я вопросом. – Что-то здесь не так… с моим объявлением». Меня неожиданно одолевает сомнение, но дальше развить его я не могу. Я устал от рассуждений. И вообще мне надоело думать.

Пьяное тепло окутало меня окончательно и сморило. Дышать в нашей комнате нечем. Слава богу, что у нас никто не курит. Надо что-то делать. Я беру со стола хлебную корку, обсыпанную тмином, и самостоятельно достаю из банки огурец. Черный хлеб с соленым огурцом – совсем даже неплохо.

После того как Василич в полную силу голосовых связок объяснил всем, что им делать и куда идти, в комнате воцарилась почти полная тишина. Ощущается лишь неприятная вибрация наверху. Это работают стиральные машины. Мы всегда слышим, когда идет отжим белья. Но сегодня гул, проникающий через потолок, почему-то громче, чем обычно, и слышен наиболее отчетливо. Сегодня он давит на нас, на наше рабочее пространство своими тяжелыми децибелами как-то по-особенному, определенно вытесняя нас отсюда.

Мы молчим. Осознание случившегося приходит помимо воли. Я знаю, о чем думают мои компаньоны. Они думают о том же, о чем думаю я.

Петру только что удалось достать застрявшую в зубах кость скумбрии. Он демонстрирует ее нам и одновременно рассказывает, что она есть на самом деле. Его красноречие можно оправдать, если принять во внимание, что рот у него обычных размеров, а пальцы я уже говорил какие. Петя алкаш, конечно, у него на лице написано, один сизый нос в красных прожилках чего стоит. Но алкаш – не алкаш, а утром обязан на работу прибыть вовремя и трезвым. И он эту обязанность свою знает и блюдет от и до. Он за нее держится, как утопающий за случайно подвернувшееся бревно, и боится ее потерять: она не дает ему утонуть. А что теперь? Насколько его хватит? Я не знаю.

Оперевшись на локти и нависнув над столом, Василич вперился в газету-скатерть взглядом полководца, перед сражением изучающего карту, и концом тесака сгребает хлебные крошки в кучку. Здоровый, работящий мужик, золотые руки, в голове – мозги. С растрепанными волосами, седой щетиной и выпученными глазами он кажется страшным. Могу поклясться, что на пьяном его лице глаза набухли слезами. Сквозь пьяную муть до меня вдруг доходит поразительная вещь: ведь я даже не знаю, как его зовут.

Застывшее лицо Василича спокойно. Лишь одинокая слеза переваливается через край века и скатывается вниз.

Я не знаю, как ему помочь.

Он заметил мой совиный взгляд. Ни капли не смущаясь, проводит тыльной стороной ладони по щеке. Справляется с минутной слабостью и смотрит на меня участливыми глазами. Видимо вспомнив что-то, чуть улыбается уголками рта.

– Как дальше жить будешь, Бинокль? – спрашивает меня.

Я пожимаю плечами и молчу, потому что не знаю ответа.

– Сплошная ёшкарала! – подводит Василич итог печальным матом и разливает остатки водки: себе и Пете – в граненые стаканы, мне – в лафитник зеленого стекла.

Эпилог

Я встретил Василича через год, случайно, в булочной. Узнал его со спины по гриве седых волос. Он заметно сдал, но был, как всегда, энергичен. Мне обрадовался. Я обрадовался ему. Разговорились. Он рассказал, что оборудовал два бокса в гаражном кооперативе и занялся автосервисом. Пока у него только смотровая яма, но думает приобрести подъемник. Берет в работу в основном отечественные машины, с ними проще. Узнав, что я работаю грузчиком в магазине, пригласил меня к себе. Я с радостью согласился. Теперь мы снова вместе. Иногда называет меня Биноклем, я не обижаюсь.

Наконец я узнал, как его зовут. Василича зовут Петром, как нашего бывшего коллегу Петю. А нашего Пети, у которого пальцы были как сардельки, уже нет в живых. Василич рассказал, что Петя прошедшей зимой замерз. Напился и не дошел до дома.

Цены мы не задираем, может быть, поэтому дела у нас идут неплохо. На новом месте я освоился довольно быстро. Да и Василич расслабиться не дает, что не так – тут как тут с помощью, подсказками, ну и с матюгами, разумеется, если надо. Так что «ёшкарала» у нас по-прежнему в ходу, без нее обойтись в наших широтах пока никак невозможно.