Случай в зелёной зоне. Как я не сел в тюрьму и что для этого пришлось мне сделать…

В реальной жизни всё скучней, в реальной детективу нужно просто думать. А думать – говорю вам – это не лопатой: сколько можно – больше, сколько можно – дальше… Тут необходимо!.. Думать.

По предварительным данным Райхерта убили. Кто? Подсуетились работодатели? Не сошлись с директором в выборе фасона выпускаемой фабрикой обувки: он им предлагал одно, они хотели что-то интересней? Голова у Николая Ивановича слыла светлой, в разных там делишках-штучках понимал, недаром он ещё ни разу не сидел. Иначе на какие средства при немалой, но фиксированной, зарплате, повторяю, в невиданно сжатые сроки, да посреди сосен Зелёной зоны, где и на строительство будки отхожего места в архитектуре разрешения не получить, Райхерт смог поставить похожий на терем замечательный дом?

И если дело не в фасонах, то за что ещё… Поиздержался на строительстве (ну, надо – привязалось…), случайно влез хозяевам в карман? И суровые держатели акций, пересчитав наличку и обнаружив недостачу в виде пары детских пинеток. Не надеясь на то, что в сознании директора можно что-то исправить, даже не слушая, что «это в первый и последний… и он больше не будет!..»

За такое могли. И легко. В определённых (не будем показывать пальцем) кругах решать проблемы принято именно так, у них такие привычки.

А если не они?..

– Думай, пожалуйста, чуточку тише, не слышно телевизора, – оглаживая кружку с чаем, обратился ко мне так называемый оперуполномоченный Мордвинов.

Тут набекрень мозги, а он: «пожалуйста, потише…» А затем и вовсе, ошарашил: нахлебавшись чаю, вспомнил и, на ночь глядя, поведал, что завтра я обязан явиться к следователю Иванову по известному делу. Возмущаться и размахивать руками тут не надо, Витька интересовался, ничего мне не сделают, внесут некоторые уточнения, сопоставят. Чисто из интереса постараются определить, много ли я им наврал. И, оставив меня в полном раздрае, Витька ушёл себе спать.

И я явился (а куда мне деться?), хотя, признаюсь, было нелегко. В такую рань. Но я проснулся. Проигнорировав в который раз зарядку, поел (умылся позже). И к тринадцати ноль-ноль под дверями кабинета номер десять уже как целую минуту нервно поглядывал на часы.

Интересно, кому такое надо: я сижу тут, жду! В кабинет же меня пригласили лишь через десять минут, извинений, я не дождался, спасибо, предложили присесть и даже не отказали в стакане воды. Фамилия, которой представился мне следователь, совпадала с той, что красовалась на прикреплённой к двери со стороны коридора табличке. Спутать я не мог, это был тот же следователь, что снимал с меня показания на даче. Видимо, опасаясь, что я несколько его подзабыл, представился полным именем вновь и, проверяя на сколько я с ним откровенен, попросил полным именем представиться и меня.

Ничего особо примечательного, с виду гражданин, как гражданин. Блондин. Сероглаз. Уши как уши, голос, как голос. И я, отложив все эти данные в копилку своей памяти, в очередной раз представился тоже. Заполнив обязательные в данной ситуации «Имя. Фамилия. Отчество», следователь с видимым удовольствием отложил ручку, помассировал пальцы и приготовился слушать.

О чём? О чём я захочу. Желательно о соседе. О его кончине. И если Николая Ивановича отправил на небо всё же не я, то какие-то предположения у меня имеются наверняка, и Рудольфу Петровичу они весьма интересны. Но прежде – как я на Райхертовой даче оказался, как проник, что побудило.

В который уже раз, я честно ответил, что проник через калитку. Привлёк меня горевший в неурочное время электрический свет. Обеспокоенный, не случилось ли чего, я отодвинул задвижку калитки!..

Не последним побудительным фактором была и реальная возможность занять у Райхерта стольник, но это было дело только моё и его, так что Рудольфу Ивановичу о несостоявшемся стольнике я скромно умолчал.

…Нет, ночью ничего не слышал и не видел – спал. Хотя свидетелей последнему утверждению, к сожалению, нет.

Для значимости я мог бы и приукрасить. Припомнить, как на протяжении ночи ураганный ветер раскачивал верхушки деревьев, как где-то выла собака (а может статься, волк). Как я в невыносимых подобных условиях боролся с желанием подняться с постели, и, в конце концов, не встал.

Но компания и место не соответствовали, и я в очередной раз поклялся, что на протяжении всей ночи спал один. С полуночи с тринадцатого и до восьми утра четырнадцатого постель не оставлял. На крыльцо выскочил в районе девяти, когда терпежу не стало вовсе. И только тут. Закончив все дела, подняв счастливый взгляд, упёрся им в сиявшую электричеством дачу соседа. Слегка обеспокоившись, отворил калитку, продрался сквозь живую ограду. И тут меня под белые руки и взяли.

Во сколько приехал сосед? Не знаю, не следил. Тем более – во сколько он умер. Когда я вошёл, эксперт с врачом «скорой» как раз по этому вопросу и препирались.

Казалось – пустяки. Труп свежий, вот, не вертится, лежит. Эксперту с его набитым чемоданом на подобное ответить, что высморкаться. Но этот с позволения сказать эскулап, как записной волокитчик, начал «мекать», «бекать». Ссылаться на скудность данных, так как наружных повреждений на незабвенном Николае Ивановиче обнаружено не было, посему тест на свёртываемость крови, на который эксперт так рассчитывал, применить не удалось.

Если бы меня об этом спросили на месте, тогда, я бы предложил оттолкнуться от окоченения. Что с ним делать, я точно не знаю, но из своего богатого опыта зрителя мог бы подсказать, что время смерти жертвы лучше всего определять по разбитым в процессе либо наручным, либо каминным часам. Но тогда меня об этих вещах не спросили, на протяжении нашей давешней беседы следователя навязчиво преследовал вопрос, «за каким я проник…» А каминные часы в гостиной, кстати, были. Разбить их так никто и не удосужился, и они так и продолжали безразлично тикать, с каждой последующей секундой отдаляя нас всех от времени кончины остывающего на ковре хозяина.

За что тут зацепиться – я представить не могу, какая-то легкомысленная смерть. Не для следственной группы (пусть ковыряются сами), а лично для меня, на завершающем этапе Николай Иванович мог бы что-то полезное сделать: метнуть каким-либо предметом в часы на камине, в конце концов, их как-то уронить. Не удосужился, а те, что скромно украшали запястье его руки, изготовлены были не в наших пределах, а в той самой Швейцарии, что только и знает как хвалиться, что её продукция не бьётся и от случайного плевка не промокает. Никаких свидетельств: ни надписей кровью, а ведь его никто не торопил, и он вполне бы мог. Всё описать. Но ничего подобного ни рядом с ним, ни под. Ни на столе.

Что я ещё могу сказать для протокола? Для протокола – ничего, для протокола мало фактов, а между нами мужиками…

– Интересно, интересно! – заёрзал Рудольф Петрович на стуле.

– Без протокола лично у меня сразу несколько версий. При всём к нему уважении причиной смерти Николай Иванович мог оказаться сам. «Принял на грудь», и, не удержав равновесия, неудачно упал на решётку камина. Треснуться так, что мало не покажется, можно и без крови, следствию нужно лишь смоделировать ситуацию и, не поленясь, ещё раз осмотреть тело на предмет прижизненной гематомы.

Не исключаю, что на Райхетра самостоятельно могло упасть что-то сверху. Куда упавшее делось затем – вопрос не ко мне, я на огонёк был приглашён, когда веселье было в разгаре.

Допускаю – уйти из жизни Райхерту помог некий гость…

И тут я прикусил язык. Надеюсь, сделал это незаметно, и на моём лице заминка не отразилась. Как-то вылетело, но именно в тот вечер постороннюю машину у ворот дачи Николая Ивановича я видел. А вылетело потому, что появившийся из неё человек ни машиной, ни прикидом от прочих Николай Иваныча гостей не отличался, и посему я на него внимания не обратил. Во сколько гость Райхерта оставил, не знаю, не видел. Но. К утру ни гостем, ни посторонней машиной не пахло, а Николай Иванович по факту был мёртв. Волей-неволей пришлось перед Рудольфом Петровичем покаяться, машину припомнить. А он и не сердился, даже посочувствовал всему тому, что за истёкший период мне пришлось пережить. И я, ободренный его сочувствием, с благодарностью продолжил разрабатывать перед ним тему гостя. мы с ним углубились в разработку таинственного гостя.

Как это между ними всё могло происходить? Так, значит, гость пришёл. Налили, чокнулись. Налили по второй.

Была ли третья рюмка – об этом сказать ничего не могу, с ответственностью могу подписаться лишь за первые две. Далее неизвестный нам пока злоумышленник (следуя официальной версии, не исключающей отравление) щедрой рукой сыплет что-то в посуду хозяина, принуждает его выпить. А далее по схеме: полюбовавшись содеянным, вытирает подлокотники кресла и финита: прихватив стакан, убегает в окно.

Отсутствие в пепельнице посторонних окурков, о чём бубнил оперативный товарищ, описывая место, ни о чём не говорит. Да, судя по прикусу, окурки «Парламента» безо всякого сомнения принадлежали Райхерту! Но, во-первых, преступник мог вести здоровый образ жизни, не курить. А если и курил, то кто мог ему воспрепятствовать в купе со стаканом забрать и окурки? И пусть по данным той же неугомонной полиции окна на момент осмотра были закрыты, это нас ни в чём не убеждает, в литературе описаны случаи и покруче.

– Интересно, интересно! – более и более увлекаясь моими предположениями, заёрзал на стуле следователь. От полноты чувств даже предложил мне закурить. Но отказался, сказал, что у меня «свои…», хотя на самом деле не курю. Дабы сгладить впечатление от высокомерного отказа, отпил из стакана воды, и с новыми силами продолжил излагать.

Версии были, детективы периодически почитываем. Сложность заключалась в том, что нужно было за собой следить, не увлекаться. Дабы не проболтаться о том, что я уже выудил из старшего их следственной группы майора Мордвинова. Витьку подводить не хотелось. Во-первых, – источник информации: одно неосторожное слово, и на Витьку могут в личном деле что-то неприятное «навесить». Во-вторых, информатор являлся личным моим другом. А то, что теперь приходится варить картошки в два раза больше, так на то он и друг, авось не объест и спального места не пролежит.

– Да что тут я да я… – представив вдруг, как надоела Рудольфу Петровичу моя болтовня, запоздало спохватился я и в свою очередь поинтересовался, что думает обо всём произошедшем Рудольф Петрович сам. И если Райхерт умер не на почве неразделённой любви, а был отравлен, то очень интересно, чем? Ни цианидом, ни каким-то его производным от почившего при осмотре не пахло. Виски, помню, пахло – да. Что подтвердили все, включая «скорую» и мед эксперта. А цианидом – нет. Известно – цианиды выраженно пахнут миндалём, так миндалём не пахло. И если мы с Рудольфом Петровичем хотим быть объективными до самого конца. То так же не должны исключать и отравление обычным бытовым газом. Окна были закрыты, что и было отмечено в протоколе осмотра, так что, Райхерт мог без особой мороки… При описании места, я помню это хорошо, в прекрасно оборудованной кухне, которую этим словом назвать можно весьма условно, плита отмечена была.

– Была, – согласился покладисто следователь. – Правда, была электрической. Да и электрической тоже отчасти, ибо и вовсе оказалась индукционной. Что для меня до некоторой степени явилось сюрпризом, но и этим Рудольфу Петровичу обескуражить меня не удалось.

– А осы? – оставив версию с газом, предположил немедленно я.

– Какие осы? – не сразу ухватывая суть, переспросил следователь.

– Самые, что ни на есть. Так или иначе, но Николай Иванович мёртв. И если допустить чей-то умысел! То злодеи, в целях увести нас от истины в сторону, в дебри. Маскируя всё под нечастный случай, через отверстия вентиляции могли спокойно запустить в помещение специально натренированных ос. Ворвавшись в гостиную, осы кусают, Николай Иванович, ввиду аллергической непереносимости осиного яда, умирает! А преступник, отряхнув ладони, с чувством выполненного долга удаляется восвояси.

Хотя, конечно, с осами сложно. Про аллергию нужно было знать. Далеко наверняка не каждый, получив порцию осиного яда, тут же заспешит на тот свет. И если осам всё равно (ну укусили и слиняли), то преступник рисковать не мог, про аллергию обязан был знать. Откуда это почерпнуть?

– Из медицинской карты! – подхватил на лету мою мысль следователь, – выяснив, к какой поликлинике Райхерт был прикреплён, заявиться в регистратуру, попросить сей документ, чтобы одним глазком!..

– И получить отказ, ибо! По существующим ныне законам даже болящему – повторяю: даже болящему. – И пусть на обложке сто раз фамилия ваша, и с регистраторшей вы знакомы двадцать лет! – Не то, что посмотреть, а даже подержать! Карточку вашу вам не доверят. Ни – повторяю – подержать, ни как-то там ещё. Проще с дикого похмелья убедить ГИБДД-дешника, что вы вчера «ни грамма!..» В медицинскую же карту заглянуть вам не позволит никто.

Так что версию с осами я особо развивать не стал, да и Рудольф Петрович подустал, по-моему, тоже, всё чаще взглядывал на часы. И в один из редких моментов, когда я ненадолго замолчал, не колеблясь, твёрдой рукой подписал мне пропуск и с ним разошлись заниматься своими делами.

Решая, чем мне заняться, я некоторое время постоял на ступенях, послушал себя. И явственно понял, что в данный момент мне хочется мороженого. Кто послабее, выйдя из полиции, мечтает об «выпить…». Не нарушая традиции, вкупе с мороженым выпить я тоже купил. Но пока лишь обычной воды. Ибо то, что задумал, требовало трезвой головы, а задумал я ни много, ни мало, поговорить с Элеонорой Митрофановной Райхерт. На предмет, а чья бы это у их участка машина могла быть? И если ей про машину неизвестно ничего, то не говорил ли покойный муж в последнее время в её присутствии чего-нибудь такого, что Элеонору Митрофановну могло насторожить?