Зовите меня Измаил. Рассказы и повести

Продолжалось это два года. А когда я перешёл на третий курс, вся привычная жизнь пошла вразнос. Великая держава поскрипывала, шатаясь на ветру перемен. Фрейд стал важнее Эйнштейна, Коши и Ферма, вместе взятых. Мы инфицировались свободой и рок-н-роллом, которыми обожаемый Запад переболел лет тридцать назад. Лекция по теоретической электродинамике легко превращалась в обсуждение романа Аксёнова или Айтматова. История КПСС и политэкономия вообще стали фарсом, их преподавателям не позавидовал бы и самый циничный мой одногруппник. Отовсюду доносились новые ароматы – денег, капитализма, предпринимательства. Мы стали задумываться о будущем. Оно перестало быть безоблачным и определённым. Я женился, у меня родилась дочь. Мне всё больше казалось, что занятия наукой в надвигающейся жизни не дают моей семье ясных перспектив.

Все политизировались и гуманизировались донельзя. Только на Ниндзю эти коловращения не оказали никакого влияния. Он продолжал заниматься проблемами сверхпроводимости при высоких температурах. Сложно даже представить, насколько изменится жизнь человечества, когда он добьётся результата. Но пока что результатом не пахло.

Поговаривали, что Ниндзя как-то раз съездил в отпуск, в Сочи. Там он познакомился с коллегой, которому пересказал пару своих идей. Удачливый коллега защитил докторскую. Ниндзя до сих пор не одолел даже кандидатской. И не берёт больше отпусков.

И вот пока всё кругом валилось и рассыпалось, Ниндзя ухватился за какую-то ниточку в своих изысканиях. Он резко сократил учебные часы, теперь только читал лекции. На семинары вместо него приходил какой-то бубнилка, которого назвали Муму.

Муму не умел говорить на нашем с Ниндзей языке.

– Возьмём вот эту формулу, вспомним такую-то теорему, здесь сократим, а тут подставим… – бубнил он.

И вроде бы всё правильно, и ответ красивый, но – совсем не то. Мы с Ниндзей не так думаем и не так разговариваем. Я перестал ходить на его семинары. Впрочем, и лекциями манкировал. Отведённое на них время я проводил в одном кооперативе, пытаясь обеспечить будущее.

И вот – январь, сессия, экзамен у Ниндзи. Я катастрофически не готов. Беру билет. Ниндзя приветливо кивает: давненько не виделись. Сажусь за стол в среднем ряду. Пытаюсь вспомнить, что прочёл в учебнике. Я его открыл впервые за пять дней до экзамена. Учебник взял потоньше. Вспоминаются только обрывки фраз. Внутри всё ноет от стыдной беспомощности. Минут через десять бросаю бесплодные попытки и начинаю наблюдать за Ниндзей.

У него на экзамене не принято поднимать руку (мол, готов) и идти отвечать. Он всегда решает сам, кому и когда. Раздав билеты, он пятнадцать минут сидит недвижно за своим столом. Как обычно, смотрит в никуда и шевелит губами. Потом бесшумно встаёт, берёт свою знаменитую табуреточку и начинает переходить от студента к студенту.

Сел Ниндзя на табуреточку перед тобой – будь добр, отвечай. Его не волнует степень твоей готовности. Его ничего не волнует. Он сидит и бесстрастно слушает. Первый вопрос билета. Достаточно. Второй вопрос. Хватит. Покажите решение задачи. Давайте зачётку. Вот и весь неколебимый сценарий его экзамена. Бери зачётку с оценкой и уматывай. Оспаривать смысла нет. Да и не перед кем. Ниндзя уже ухватил свою табуреточку и направился к следующей жертве.

Он «освободил» десятерых, когда подошла моя очередь. На его лице – лукавое уныние.

– Не могу больше слушать этот бред и бормотание. Надо передохнуть. Давайте с вами побеседуем.

Я втягиваю голову в плечи. Он не замечает, с улыбкой берёт мой билет.

– Первый вопрос.

Я начинаю выдавливать из себя те обрывки, что удалось вспомнить. Они, разумеется, в рассказ не складываются. Даже на уровне Муму. Поднимаю виноватые глаза на Ниндзю. Он ошеломлён и растерян.

– Что-то вы как-то… не очень готовы по первому пункту. Давайте ко второму вопросу перейдём. Что тут у нас? Интегральные уравнения Фредгольма? Прекрасно. Слушаю вас.

– Интегральные уравнения Фредгольма – это…

Всё, я больше не могу терпеть эту пытку. Замолкаю, набираюсь сил и смотрю Ниндзе прямо в глаза. И не узнаю его. Передо мной сидит старик, сгорбленные плечи. Его пальцы дрожат и бегают по столу, не находя себе применения. Глаза внимательно следят за руками, боятся на меня посмотреть. Внезапно он вскакивает. Неаккуратно – табуреточка с грохотом падает. Он склоняется, поднимает её.

А когда распрямляется – это вновь Ниндзя, бесстрастный и хладнокровный. Он берёт мою зачётку, размашисто вписывает туда незаслуженный трояк, подхватывает табуреточку и бесшумно устремляется к соседнему ряду. Я беру зачётку и на ватных ногах выкатываюсь из аудитории.

Кое-как свалил сессию без пересдач. Ушёл на двухнедельные каникулы. Много думал. И принял решение.

В первый день нового семестра я нашёл в расписании, где он будет читать лекцию. Встал на полпути от его кафедры к аудитории. Ждал. Вот он, мчится на занятие. Сейчас заметит меня и кивнёт. Я скажу ему, что много думал и понял: для меня нет другого пути, кроме науки. Нет другого языка, кроме того, которому он меня научил. Я обязательно наверстаю то, что упустил за прошедшие полгода. Я мечтаю работать на его кафедре. Чтобы он был моим руководителем. Я забуду все эти кооперативы и фрейдов, я… Я делаю шаг навстречу и происходит то, чего никогда не бывало раньше. Ниндзя натыкается на меня. Мягким извиняющимся жестом берёт меня за локоть, поднимает глаза:

– Извините, пожалуйста, – говорит он и начинает меня обходить.

Его глаза смотрят прямо в моё лицо, в них – беспокойство. Он пытается что-то вспомнить, но безуспешно. Ещё раз повторяет:

– Извините… – и уносится прочь.

И я понимаю, что это – не педагогический приём. Я на самом деле пропал с его радаров и больше там не появлюсь.

Так я узнал и своё имя: Ронин. Надо торопиться, пока я один его знаю.

В тот же день я пошёл в деканат и выхлопотал себе академический отпуск. Клятвенно обещал вернуться через год. В деканате поверили. Они ведь не знали, как меня теперь зовут.

Не моя смена

Из библиотеки я вышел, капитально нагруженный. Теперь, по задумке, нужно доставить это богатство домой, разложить на столе и с разбегу нырнуть в море новых знаний. Я так делал перед первыми тремя курсами и всегда был очень доволен результатом. Две недели до начала занятий лениво полистаешь учебники, не торопясь решишь десяток-другой задач, – вот уже и втянулся в процесс, в настоящую учёбу войдёшь легко, как нож в масло.

Но сегодня меня совершенно не тянуло к этому делу. И вообще, домой идти не хотелось. Покурив на библиотечном крыльце, я направился в магазин, хоть сегодня и не моя смена.

Зашёл в общий вход, не в служебный. Через весь торговый зал уже раззмеилась очередь. С трудом угадал, что её голова – в отделе молочки. Очередь стояла покорно, негромко переговариваясь, скандалить не собиралась. «Профессура!» – любовно говорит наша завмаг, Людмила Степановна.

К ней как-то заходила подруга, тоже завмаг, но с другого конца города. Посидели они за рюмкой чая, поболтали о том, о сём. Пошли зал смотреть. В зале, как обычно, очередь. А то и не одна. Пойди, пойми, сколько их, если они всегда переплетаются, змеи эти, как в брачный период. В общем, зал полон народу и – почти полная тишина.

– Ничего себе! – говорит подруга. – А чего это они так тихо стоят? Друг на друга не орут, завмага не зовут, книгу жалоб не требуют?

– Так ведь контингент какой? Профессура! Орать и кулаками махать не приучена, – ответила Людмила, обводя материнским взглядом толпу.

– Да, повезло тебе. А у нас каждую неделю то витрину выставленную чинить приходится, то прилавок. А жалобная книга… премий за последний год не видели, в общем.

И то верно – завмагу нашему повезло. Вокруг магазина – несколько НИИ, да ещё и университет. В домах поблизости живут преподы, кандидаты и доктора наук, СНС-ы да МНС-ы. Профессура, одним словом. Грех жаловаться.

Отпрашиваются у начальства с обеденного перерыва «на пару часов, в магазин по-быстрому сбегать». Приходят, находят хвост очереди, занимают. Кто-то встречает знакомых, начинает с ними лёгкий трёп. Другие достают из своих портфелей какое-нибудь «Знамя» или «Новый мир», пытаются из них узнать, как раньше люди жили и как им самим жить дальше.

Почти в самом хвосте очереди я увидел дядю Женю, уткнувшегося в свежую «Дружбу народов».

– Дядь Жень, привет. Вы тут чего раздобыть взлонамерились?

– Да вот, сыр обещают.

– Какой?

– Что значит, какой?

– Ну, «Российский» там, «Пошехонский», я не знаю… «Голландский», может.

– А! – просиял дядя Женя. – Вон ты о чём. Да кто ж его знает. Сыр, и всё. И потом, какая разница?

– И то верно. Отпускать не начали ещё?

– Нет, видишь ли… Говорят, до обеда завезли, но вот что-то всё никак не начнут.

– Ну ладно, вас понял. Разрешите исполнять?

– Да ну что ты, не стоит беспокоиться. Сейчас они, я думаю…

Я не стал выслушивать дядьженины гипотезы. Знаю эту кухню, поэтому уверен: что бы он ни думал, всё равно – мимо.

Прошёл за прилавки, толкнул дверь «Только для персонала». В лицо дохнуло смрадом магазинного закулисья. Поднялся на второй этаж, в грузчицкую. На лавке перед шкафчиками валялся Лёха, глубокомысленно уставившись в потолок и отправляя вверх одно кольцо табачного дыма за другим.