Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)

Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939)
Александр Зеленин

Книга отражает результаты диссертационного исследования, основанного на материале богатейших зарубежных архивов. Адресована специалистам в области языка прессы, языка и культуры русского зарубежья и всем, кто интересуется историей русской эмиграции первой волны.

Издается в авторской редакции.

Александр Зеленин

Язык русской эмигрантской прессы (1919–1939)

Было бы интересно и поучительно обследовать язык русских беженцев в разных странах.

    С. И. Карцевский (1923 г.)

Друг друга отражают зеркала, Взаимно искажая отраженья.

    Г. Иванов (1950 г.)

Книга издана при поддержке федеральной целевой программы «Культура России –2007» (программа «Поддержка полиграфии и книгоиздания России»)

© Зеленин А. (текст), 2007

© ООО Центр «Златоуст», 2007

Введение

Изучение феномена русской эмиграции разных волн в отечественной науке переживает бурный подъем. Открытие темы для российских ученых в начале 90-х г. проходило в несколько романтизированной атмосфере, обусловленной стремлением и даже страстным желанием многих людей (ученые здесь не составляли исключения) поиска новых путей развития постсоветской России. Русская эмиграция с сохраненным ею опытом прежних поколений на обломках рухнувшей советской идеологии и политики в постперестроечной смуте представлялась одной из третейских судей в идеологически и политически расколотой России, как один из потенциальных помощников и даже наставников в будущем переустройстве страны. На этом этапе общественный и исследовательский интерес фокусировался на миссионерской роли русской эмиграции в сохранении русских культурных традиций, утраченных или подточенных в советское время морально-нравственных качеств, религиозно-духовных основ.

Многочисленные статьи и заметки в публицистике, историко-культурные штудии, посвященные эмиграции, скоро дали ростки в смежных областях гуманитарного знания: социологии, истории, философии, культурологии, этнографии, литературоведении, лингвистике. Сформировалась целая отрасль исследований, направленная на изучение жизни эмиграции в ее разных преломлениях, активно издавалось и комментировалось педагогическое, философское, литературное, экономико-теоретическое, православно-религиозное наследие эмигрантов. В этом весьма разветвленном по темам и направлениям поле общественного интереса к эмиграции с начала 90-х г. громче и увереннее стал звучать и лингвистический «голос»: как же говорят и пишут эмигранты и в чем отличие «их» русского языка от русского языка в СССР/России?

1. Эмиграция: историко-культурный фон

Само понятие «эмиграция» в современной науке интерпретируется весьма разнообразно и даже расплывчато, что вообще свойственно научным терминам, попавшим в фокус общественного внимания: (1) как вынужденное или добровольное переселение из одной страны в другую, (2) как некоторая совокупность проживающих в той или иной стране лиц, (3) как уходящее корнями в историю явление, (4) как способ сохранить культурные, языковые традиции за пределами этнической территории. Отношение государства к эмиграции в разные исторические периоды могло значительно варьироваться. Так, в царской России эмиграция была запрещена, она квалифицировалась как противозаконная и нелегальная (это, кстати, одна из важнейших причин, почему так неохотно беженцы из России называли себя эмигрантами), но временный выезд за границу в дореволюционной России входил в круг свобод индивида.

Если обратиться к истории России и к теме выездов, миграций русских[1 - В самом широком смысле слова, т. е. лиц, которые владеют русским языком и общаются на нем за пределами России, в зарубежных странах, отчего и получают обобщенное (генерализованное) обозначение «русские» безотносительно этнической принадлежности, даже если они по своему происхождению татары, украинцы, белорусы, чеченцы и др.] за границу, то такие перемещения начались давно: так, в Византийской империи с XI в., а в Болгарии с XII–XIII вв. были выходцы с восточнославянских земель. В XVIII в. некоторые русские дворяне предпочитали проживать в Италии, Франции. В XIX в. начались вынужденные выезды из России лиц по революционным убеждениям (революционеры-демократы останавливались обычно в странах Западной Европы). К середине того же века выросло количество подданных Российской империи, отправлявшихся за границу на длительное время: учеба, курорты (ездили «на воды»), развлечения, путешествия (зажиточные дворяне, купцы), творчество (художники, писатели). Другая часть выезжающих отправлялась в поисках лучшей доли – так, к концу XIX в. ежегодно российские границы пересекало от 30 до 50 тыс. человек [Муромцева & Перхавко 1999]. В конце XIX – начале XX в. выросло число уезжающих по религиозным и национальным мотивам (евреи, поляки, народы Кавказа). Многих, особенно тех, чей отъезд был обусловлен религиозными причинами или поисками работы, привлекала Северная Америка, прежде всего США и Канада: в последние два десятилетия XIX в. из России уехало примерно 1 млн. 140 тыс. человек, в первые 15 лет XX в. – еще около 1 млн. 100 тыс., т. е. в общей сложности примерно за 50 лет выехало 2,5 млн. россиян [Тишков 2000: 54]. Новый Свет притягивал отъезжавших как магнит, как золотое и сказочное Эльдорадо. Так, в США в период с 1820 по 1917 гг. приехало 3,3 млн. иммигрантов, но русские[2 - К «русским» в американских статистических и энциклопедических пособиях относили собственно русских (великороссов), украинцев (малороссов), белорусов, российских евреев, прибалтийцев, карпаторусов (Галиция) [Нитобург 2002].] среди них составляли не более 5 %, причем бо?льшая часть их была занята в сельском хозяйстве; в частности, в 1920 г. на фермах работало примерно 33 тыс. русских [Нитобург 2002]. Однако все-таки такого человеческого «выброса», такого массового исхода граждан бывшей Российской империи, как после 1917 г., отечественная история не знала. Именно эту группу чаще всего именуют политической, военной, «белой» эмиграцией.

В чем заключается коренная разница между выехавшими в XIX в. и после 1917 г.? В том, что ранняя миграция обычно не была основана на идеологических основаниях (за исключением довольно немногочисленных и маргинальных для российского общества XIX в. революционеров самых разных политических «мастей»). Каковы же основные социальные, идентификационные, образовательные, социумные критерии, применимые к такого типа неполитическим переселенцам?

Во-первых, миграция носила в основном трудовой характер, имела перед собой ясные и конкретные экономическо-хозяйственные цели, пребывание экономических переселенцев в стране проживания было сопряжено с борьбой за существование и выживание.

Во-вторых, довольно низкий образовательный уровень; люди, занятые интеллектуальными сферами деятельности, в такой миграции, как правило, отсутствовали.

В-третьих, трудовая миграция была привязана к России прочными экономическими (эмигранты регулярно высылали своим родственникам, оставшимся в России, деньги), родственными, духовными связями (общая религия; для русских это русская версия православия, у которого в то время не было региональных ответвлений и тем более не было конфронтации с московским патриархатом, если не брать в расчет некоторые староверческие, молоканские группы или последователей учения Льва Толстого).

В-четвертых, миграция никогда не занималась саморефлексией, и у нее даже не возникало такого намерения и потребности в этом, не было необходимости оформить свое пребывание за границей как социально-политическую оппозицию, осознать себя как некий сплоченный (на тех или иных культурно-религиозных, этнических и др. основаниях) монолит, особый или обособленный от своей родины.

Все перечисленные признаки являются конституирующими (если поменять их модальность на противоположную) для признания эмиграции после 1917 г. как именно политико-идеологической. Абсолютное большинство групп переселенцев из России до 1917 г. можно назвать мигрантами, но после 1917 г. – уже эмигрантами, которые и стали формировать русскую (российскую) диаспору в XX в. Наличие в составе выехавших из России большого числа интеллектуальной элиты, высшей военной верхушки, аристократии, вынужденно оставивших свою страну, во многом объясняет то гораздо более острое и напряженно-болезненное чувство покинутой, утраченной, потерянной родины, чем тоску, переживания трудовых мигрантов, ностальгирующих, очевидно, все-таки меньше и без такого сгущенного морально-психологического надрыва. Вынужденным беженцам нужно было осмыслить и свое местоположение в раскладе политических сил, и свою позицию по отношению к бывшей родине, и причины своего бегства, и необходимость сохранить «Россию вне России». Перед эмигрантами стояли и вставали отчасти схожие с мигрантами проблемы (трудоустройство, заработок на жизнь), но вместе с тем задачи такого масштаба и ранга, которые не сопоставимы по трудности и культурной значимости с вполне прагматическими намерениями людей, поставивших себе целью экономически выжить и материально преуспеть. С понятиями диаспоры и миграции соприкасается обширное, принятое скорее в публицистике, нежели в научном дискурсе, понятие «русское зарубежье». Оно не сводимо ни к этноязыковому понятию русской эмиграции, ни к социокультурному феномену русская диаспора. Зарубежные россияне – многонациональное сообщество, говорящее в основном в своей среде преимущественно на русском языке.

1.1. Волны русской эмиграции

По уже выработанной и установившейся в эмигрантологии[3 - Кажется, автором этого термина стал польский специалист, активно изучающий третью волну эмиграции из России, Люциан Суханек, предложивший на 12 Международном конгрессе славистов (сентябрь 1998 г., Краков) использовать термин-неологизм homo emigrantus, а науку, изучающую эмигранта/эмигрантов с разных точек зрения, называть эмигрантологией: «Ко всем можно применить общий термин “homo emigrantus”». Этот термин вызвал споры и возражения: «Я не уверен, что можно говорить об эмиграции вообще – следовательно, об эмигрантологии, – не учитывая специфического характера исторического и культурного развития каждой страны» (Мишель Окутюрье, глава кафедры славистики Сорбонны); «Необходимо более конкретно и внимательно посмотреть на эмигрантскую массу; проводить больше различия между отдельными центрами эмиграции; больше внимания надо уделять связям с местной средой и разделять поколения» (В. Ронин) [Русская мысль. 1999. № 4294. 25 окт.]. Однако можно с уверенностью сказать, что термин прижился; ср. наименование раздела «Эмигрантология» и одноименного эссе Ю. Борева, пытающегося найти смысловое содержание и определить границы термина, в книге [РЗ 2004].] традиции эмигрантские потоки XX в. в зависимости от социально-политических мотивов, их вызвавших, делятся на 4 периода, или так называемые «волны» [Назаров 1992; Фрейнкман-Хрусталева & Новиков 1995; Грановская 1995; Караулов 1995; ЯРЗ 2001; Пфандль 2002; и др.]. Мы полагаем, что в настоящее время можно говорить о пяти волнах русского (не в этническом аспекте термина) массового переселения.

Первая волна (1917–1939) – послереволюционная, вызванная в первую очередь политическими причинами (смена общественного строя, разногласия внутри победившего социал-демократического лагеря, поражение белых армий). Центры расселения эмигрантов – западноевропейские страны, страны Центральной и Южной Европы (Чехословакия, Болгария, Сербия, Турция), Юго-Восточная Азия (Маньчжурия, Харбин, Шанхай).[4 - Разумеется, нельзя и не стоит сводить всю русскую эмиграцию первой волны к людям, антисоветски настроенным и действующим: ведь из огромного числа эмигрантов только 150 тыс. стали активными антибольшевиками, готовившими теракты в СССР и участвовавшими в насильственном свержении советского режима.]

Вторая волна (1939 – середина и конец 1940-х г.) – военная; в это понятие включают как военнопленных, попавших в немецкий плен и оставшихся в послевоенное время за границей, так и русских, перешедших на сторону фашистов в годы Великой Отечественной войны (напр., армия генерала Власова, русские полицаи), а также дезертиров. Центры расселения – Германия, Австрия, Англия, Канада, Австралия, США, Швеция.

Третья волна (примерно 1965–1985) – так называемая диссидентская (насильственная высылка с лишением советского гражданства антисоветски или просто либерально настроенных интеллигентов, борцов за свободу слова и личности) или еврейская (разрешенный выезд евреев из СССР). Центры расселения – США, Израиль, Франция, Австрия.

Четвертая волна (с конца 1980-х до середины 1990-х г.) – этническая: легальный выезд из страны, связанный с эпохой либеральных политических свобод, а также нарастанием политической нестабильности накануне распада СССР и экономического фактора; покинули страну прежде всего евреи (в Израиле переселенцев из России называют алия), немцы, финны (ингерманландцы, карелы), поляки, греки. Центры расселения – Германия, Израиль, США, Канада, Греция, Финляндия, Польша. Репатрианты получили возможность вернуться в прежние места проживания или на родину своих предков.

Пятая волна (с середины 1990-х г.) – экономическая или интеллектуальная (brain drain «утечка мозгов»). Эта «волна» не упоминается в приведенной выше литературе по эмигрантологии, однако ее отличие от предыдущей очевидно, поэтому охарактеризуем ее чуть подробнее. Действительно, если в начале 90-х годов эмиграция в страны дальнего зарубежья носила в целом ярко выраженный этнический или репатриационный характер, то во второй половине 90-х она постепенно теряет эту специфическую черту, и на первый план отъезда за границу выходят экономические факторы. Значительно расширилась и география расселения россиян (не только этнических русских, но и представителей других национальностей): как развитые страны, так и развивающиеся (Бразилия, Мексика, Турция). Почти все (или многие) уезжающие за рубеж хотят сохранить российское гражданство и паспорт. Они (с разной степенью регулярности в первую очередь из-за финансовых трудностей) ездят в Россию. Некоторые имеют даже свой бизнес, другие пытаются организовать с Россией деловое сотрудничество в самых различных сферах. Чаще всего едут высококвалифицированные специалисты, уже прошедшие первую школу труда в рыночной экономике (Карьера. 1998. № 7), хотя есть и те, кто стремится уехать по чисто материальным мотивам (возможность получения жилья, более высокие доходы, даже если принять во внимание только пособие по безработице, достаточно высокая социальная защищенность (в некоторых странах) и т. п.). Кроме того, после экономического кризиса в России в 1998 г. было довольно много таких людей, кто готов был добровольно понизить свой материальный достаток и социальный статус с целью избежать социально-психологического напряжения, дискомфорта, проживая в России. Разумеется, ими двигали иные мотивы отъезда, чем так называемыми «колбасниками». Социальный статус, профессиональная дифференцированность (от студентов, желающих заработать на курортах в теплых странах до высококвалифицированных специалистов), психологические установки у выезжающих из России людей, объединяемых в пятую волну, очень разнородны, но тем не менее они значительно разнятся от условий эмиграции первых четырех волн. Некоторые вообще отказываются признать последнюю волну как эмиграцию; вот, в частности, мнение П. Вайля: «Сейчас, по моему глубокому убеждению, понятие эмиграции как культурного феномена во всех отношениях вообще уничтожается, нивелируется. Какая разница, какая эмиграция, если можно взад-вперед ездить?» (Новое время. 2001. 4 нояб. № 2921).

Эта социополитическая, социокультурная классификация четырех (э)миграционных потоков из России в XX в., в принципе, принята в эмигрантологии (наличие пятой волны – дискуссионный вопрос: это еще политическая эмиграция или уже трудовая миграция?). Пожалуй, менее всего споров среди и специалистов, и самих эмигрантов вызывает первая волна эмиграции ввиду совершенно особых условий ее появления и массовости вынужденного выезда. Обладала ли эмиграция первой волны какими-то специфическими особенностями в сравнении с другими? Н. А. Струве в своей книге, подводящей итог его размышлений о феномене русской эмиграции, пытается нарисовать перед читателем общий портрет эмиграции первой волны с четырех позиций: социологической, географической, статистической и феноменологической [Struve 1996]. Эмиграцию первой волны как некий единый социокультурный феномен формирует набор признаков.

Признаки, интегрирующие эмигрантское сообщество на основе отрицания (негации):

• отрицание, неприятие советского строя;

• отторжение культурно-моральных ценностей нового общества.

Признаки, интегрирующие эмигрантов на основе позитивных критериев:

• социально-психологическое единство (близость или сходство морально-нравственных ценностей, заложенных в процессе воспитания, наличие так называемой «общей апперцепционной базы»: эмоционально-психические реакции, фонд общих знаний, обусловленных единой средой проживания, и др.);

• религия (как правило, православие; было возможно объединение и по другим конфессиям: иудаизм, мусульманство; атеизм являлся скорее чертой «левых» движений и партий, достаточно немногочисленных и в процентном отношении значительно уступавших эмигрантам, принадлежащим к той или иной вере);

• языковое единство (русский язык (а также и другие языки) как основной транслятор культурной, исторической памяти, один из важнейших инструментов поддержания и сохранения «русскости» в борьбе с денационализацией и т. п.).

Признаки, интегрирующие эмигрантов на организационно-структурном уровне:

• деятельность в эмиграции Земгора – Земско-городского комитета помощи русским беженцам за границей,[5 - Земгор (как модификация существовавшего до революции института земского самоуправления) был образован в 1921 г. в Париже; его подразделения создавались с целью поддержки эмигрантов; они появились особенно быстро в странах с наибольшим количеством русских эмигрантов: Чехословакии, Германии, Болгарии, Польше, Греции, Югославии, Китае, США, Англии, Швеции и др. Председателем Земгора был выбран князь Г. Е. Львов. Земгор изначально установил свой непартийный характер, сделав центром деятельности оказание помощи всем без исключения нуждающимся российским гражданам: от небольших материальных выплат до социокультурной адаптации к местным (региональным) условиям проживания эмигрантов. Зем-гор имел развитую инфраструктуру, отделения во многих странах мира (подробнее в [Сабенни-кова 2000]).] роль которого в деле материальной и психоэмоциональной поддержки эмигрантов невозможно переоценить;

• наличие многочисленных партий, групп, печатных органов, объединяющих эмигрантов по идейно-политическим, культурным и др. устремлениям и склонностям.

Эти черты во многом предопределили и следующий важный дифференциальный признак первой волны эмиграции – нежелание (или слабое желание) интегрироваться в экономику, политику, культуру, перенимать образ жизни и поведенческие стереотипы, принятые в странах пребывания, или тем более менять гражданство (натурализоваться). Неслучайно эмиграция так много сил тратила на борьбу с денационализацией, видя в ней реальную опасность утраты в молодежи или наименее стойких духовно и морально людях страстного желания вернуться на родину; эти люди готовы выбрать заграничную жизнь в качестве альтернативного (постоянного) варианта жизнеустройства. Были, конечно, и другие примеры – довольно быстрого приспособления к иной культуре и вживания в жизнь и быт. Чем ближе была культура, язык, быт, эмоционально-психический склад страны пребывания русскому языку, культуре, психоэмоциональному поведению эмигрантов, тем выше была возможность и вероятность денационализации и натурализации, в первую очередь это касалось славянских стран: Чехословакии, Югославии, Болгарии; напротив – в странах, чуждых и по культуре, и по поведенческо-бытовым реакциям людей, эта опасность была существенно ниже.

1.2. Основные эмигрантские центры

Расселение русских после бегства из России осуществлялось в странах и регионах, приютивших беженцев, весьма неравномерно, что имело под собой исторические, культурные, религиозные основания. Уже длительное время вектор эмиграции (не только русской) был направлен в Европу, превосходя по своей значимости и интенсивности миграцию людей в Африку, Дальний Восток, Латинскую и Северную Америку. Однако даже в пределах Европы миграционные волны затрагивали в основном Западную Европу: Францию, Бельгию, Англию, Швейцарию. Русские беженцы также предпочитали для своей вре?менной остановки (большинство верило в быструю смерть большевистского режима) или на более длительный период пребывания вне России страны Западной Европы. Миграционные перемещения в XIX в. уже сформировали фокусированные потоки движения, эмиграция после 1917 г. в основном растеклась по уже проложенным направлениям. На территории Западной Европы отчетливо выделяется четыре наиболее значимых, важных зоны русского диаспорного сосредоточения:

• западноевропейские государства: Германия, Франция;

• славянские страны: Сербия, Болгария, Чехословакия;

• приграничные государства, некоторые из них раньше являлись частью Российской империи: Польша, Финляндия, Румыния, прибалтийские страны;

• Юго-Восточная Азия (прежде всего Китай).

Проживание русских в этих зонах было обусловлено политическими мотивами (режимами, существовавшими в этих странах), культурными (наличием и сохранением старых связей), национальными (обретение некоторыми странами независимости могло сопровождаться ростом антирусских настроений), религиозными (мусульманские регионы мало привлекали русских беженцев). Многотысячная русская военная эмиграция поначалу оседала в балканских странах, проникнув туда через «константинопольские ворота»; деятели науки стремились попасть в развитые страны: Францию, Германию, Чехословакию, где они могли применить свои знания. Культурная элита видела места своего пребывания и проживания в Берлине, Париже, Лондоне как космополитических городах; российские промышленники и предприниматели уезжали в те страны, где у них или уже имелись свои капиталы, или существовали благоприятные для развития и ведения бизнеса условия: в США, Канаду (через Европу). В начале 1920-х гг. наибольшее количество русских беженцев было зарегистрировано в Германии (на 1924 г. – от 250 тыс. до 300 тыс. человек), во Франции (в 1925–1926 гг. – примерно 400 тыс. – 450 тыс. человек). В 1923–1925 гг. вектор русского переселения поменял свое направление и переместил «столицу» русской эмиграции из Берлина в Париж.