Молчание бога

– А потом все вдруг сразу и всплыло. Я даже не знаю, что было бы лучше. Проходил отряд местного барона... И ведь, черт, знали же все, что мои – свободные. Что никто, даже барон не может им ничего приказать... Они пришли на постой, барон, оруженосец и паж. И потребовали... Жена попыталась уговорить... Все происходило во дворе, слышали люди. Дальше... Только когда послышались крики, люди бросились к дому. Она настигла оруженосца у самого забора. Наш сельский священник мне написал в письме. Большой черный зверь. Никто ничего и сделать не успел. Голова полетела в сторону, кровь вокруг... Люди шарахнулись, а она, дочка, бросилась в лес. Подбежавшие люди барона нашли в доме то, что от барона и от пажа осталось... И жену мою, живую. Она кричала, что дочь не виновата, что барон хотел сильничать...

Люди барона ее сожгли, в доме. И ушли. А дочь... Дочь осталась возле деревни. Священник пишет, что людей она не трогает, нападает на скот. Пока не трогает. Но для тамошних жителей корова – бесценный клад. Даже овца... Они собираются устроить охоту. Решили вызвать Отряд. Они не знают, кто я. Знает сельский священник. И он просит...

Снова удар кулака в стену. И снова. И опять. Удар. Капля крови ударила по столу перед лицом сидящего Ловчего.

– Они были готовы терпеть еще месяца два, не больше. Письмо долго везти ко мне. Вначале в город, потом епископу, потом пережидали распутицу... остался месяц.

Ты успеешь съездить в замок, решить там всё и добраться в мою деревню... Я уже написал письмо, тебя будут ждать.

– Ты хочешь, чтобы я ее вывез? – глядя перед собой на сучок в стене, спросил ровным голосом Ловчий.

– Я хочу, чтобы ты ее убил, – сказал Егерь. – Быстро, кик ты умеешь.

– Хорошо, – сказал Ловчий и встал из-за стола. – Я сделаю. Выеду прямо сейчас.

– Переночуйте, – неуверенно предложил Егерь.

– Дорога на побережье, там немного, а потом дорога туда... Не хочу попасть под февральские дожди. И так морозы что-то слишком долго. Снега такого я не видал в этих местах уже давно, – Ловчий попытался улыбнуться старику.

Тот стоял лицом к стене, будто рассматривал кровавое пятно на стене.

Левша будет ворчать, подумал Ловчий. И Гвоздь. Плечи Егеря вздрагивали.

– А как ее звали... зовут? – спросил Ловчий.

– Как тебя зовут? – спросил ее аббат.

Она теперь знала, что его нужно так называть. Ей сказала сестра. Всех женщин в монастыре, узнала она, нужно называть сестрами. Мужчин – братьями. А его – аббатом.

Зачем ему мое имя, подумала она. Мое имя осталось там, за воротами, от одного воспоминания о которых боль сводила тело.

В первые дни, когда луна все еще продолжала пытать ее по ночам, казалось, что серебро на воротах – чтобы не позволить им отсюда уйти. Им. Она не одна здесь такая. Не одна. Не одна она сжимает голову руками, когда звучит колокол.

Но потом она увидела, что изнутри ворота серебром не покрыты. Просто дерево. И обычное железо. Каждый может уйти, поняла она. Просто отодвинуть дубовый засов и уйти. Когда не останется сил терпеть боль... Когда колокольный звон... Когда пропитанная серебром вода... Когда крест... Когда кровь, которую выливают в бадью у тебя на глазах...

Начинало казаться, что, как бы там, за воротами, ни было плохо, здесь еще хуже. Начинало казаться, что лучше вернуться туда.

Она видела, как бьется, закатив глаза и брызжа пеной, монашка. Монашка шла из коровника с деревянным ведром, когда ударил колокол. Монашка вскрикнула, запрокинулась и упала на мощенный гранитными плитами двор. Потекло молоко из отброшенного ведра.

И никто не заметил. Двое монахов продолжали чинить дверь в столовую, другая монашка, несколько мгновений назад разговаривавшая с несчастной, прошла мимо, осторожно переступив белый ручеек.

Как зовут тебя, спросил аббат в то утро. Уже после того, как она стояла на коленях, пытаясь зажать уши, и смотрела на изгибающееся тело монашки. Так обнаруживают ведьм, вспомнилось тогда. Находят – и на костер.

Там, за воротами. Не здесь. Здесь никто не замечает этого. Здесь все это знают.

Ведьмы и оборотни. И упыри, которые выходят во двор, только надвинув капюшон. И надевают перчатки, когда выполняют работы по хозяйству. На четвертый день своего пребывания в монастыре она видела, как сучок разорвал такую перчатку. Прямо под лучами скупого зимнего солнца. Монах вздрогнул, топор выпал из руки, звякнув на камнях. Из дыры на перчатке показался дымок. Запах... Словно кислота, которой обрабатывают кожу в дубильнях. Еще пахло разлагающейся плотью. И дымом. Болью пахло и ужасом.

Упырь наклонился и поднял топор. Ему оставалось еще с десяток поленьев. И он их расколол. А потом аккуратно положил инструмент в ящик, что-то сказал другому монаху, который все это время продолжал работать, и ушел в здание.

Как тебя зовут, спросил аббат, человек, обрекающий всех их на муки. Единственный человек в этом монастыре.

Единственная власть в этих гранитных стенах, бывших раньше крепостью. Он хотел знать ее имя. Чтобы получить над ней власть? Ей когда-то говорила бабка, что нельзя открывать свое имя первому встречному. В имени – часть тебя, говорила бабка. Схватившись за имя, Он моет вытащить всю душу.

Хотя... Какая душа у оборотней? Душа у упыря? У ведьмы? Они продают свои души, в обмен на...

Как тебя зовут, спросил утром второго дня аббат.

И она ответила.

– Мама звала меня Солнышко.

III

Антихрист воссядет в храме Божьем, то есть в святой церкви, муча и терзая всех христиан, и будет он возвышен и возвеличен, ибо в нем пребудет сам Диавол...

    Адсон из Монтье-ан-Дер

Жители Трех деревень были людьми осторожными. Время было трудное, по округе шаталось много всякого – от шевалье до швали. И каждый норовил что-то стибрить или урвать, или еще какую гадость совершить. Поэтому жители Трех деревень, выставляя постоянные наблюдательные посты на побережье, не забывали о подходах со стороны суши. В бесчисленных деревенских преданиях рассказывалось о нападениях ужасных злобных разбойников, и даже чудовищ, совершенно нечеловеческих. Вот чтобы неожиданных гостей было поменьше, над дорогой, сразу за поворотом к Кладбищу за холмами, на Страж-скале, дежурили деревенские парни. Место было не столь ответственное, как на берегу, и на Страж-скалу выставляли обычно одного более или менее взрослого парня и двух-трех мальчишек.

Заметив что-то необычное, мальчики бежали в деревни и в замок. Заметив что-то опасное, жгли сигнальный костер. В смысле – должны были жечь. Давненько не приближалась опасность с суши. С тех самых пор, как в Три деревни приехал Хозяин. Между прочим, деревенские жители точно и не помнили, сколько именно лет назад произошел тот памятный захват замка.

Кто-то говорил, что лет тридцать назад, кто-то – сорок. Рассуждая на эту тему, селяне как-то упускали из виду, что Хозяину на вид от силы лет тридцать. Селяне вообще воспринимали Хозяина как нечто данное... если не Богом, так судьбой. Деревенские священники ясности в это дело не вносили.

Тот, который прибыл вместе с Хозяином, прожил в деревне недолго и куда-то уехал. Куда, зачем и, главное, надолго ли – никто толком и не помнил. Или даже не помнил вообще. На место уехавшего приехал новый, потом следующий, потом... Обычно святые отцы в Трех деревнях дольше пяти-шести лет не задерживались, и сколько их прошло перед равнодушными взорами селян за все это время, Три деревни даже не старались себе представить.

У них было море. Возле моря был замок. В замке был Хозяин. И даже если он уезжал на год-два, то обязательно возвращался. Это было незыблемо. Все остальное проходило мимо Трех деревень, не оставляя заметных следов и не вызывая особой печали.

Тот мертвый корабль на камнях, убитые на нем, и даже два погибших парня перестали занимать воображение жителей Трех деревень достаточно быстро. Почти сразу за похоронами пришло Рождество, которое в деревнях отмечалось шумно и, главное, долго. А нынешний священник, выполнив обязательные ритуалы, в веселье селян не вмешивался. И в сроках не ограничивал.

В этом году особенно, ибо все свое время посвящал изучению странной книги, найденной у ассасина. Крестьяне этого не знали, хотя казнь убийцы взбудоражила их значительно больше, чем все последние события. Не каждый день простой народ получал возможность пытать и казнить ближнего своего. Хотя и тут жители Трех деревень имели взгляды простые, значительно облегчающие восприятие мира. Люди – это они, жители Трех деревень. Все остальные... Нет, не звери, конечно, но так себе, живые существа. Может быть, даже и с душой. И вышибить при случае эту самую душу из враждебного тела было в Трех деревнях делом простым и понятным. Не до смерти, как говаривали старики, отправляя своих мужиков с обозом в ближний город. То, что драка получится при любом раскладе, обсуждению не подлежало. Ну как не набить морду чужому. Даже пусть и в его родном городе. Чужой, да еще городской! Видали мы ваших городских. И – таки видали.

Даже не старые еще деревенские помнили, как приехали было в Три деревни люди от графа. Или от какого-то барона. В общем, от кого-то из знатных. И сообщили, что задолжали Три деревни подати, что полагается с них, помимо этого, работа в чьем-то замке, да еще требовалось выставлять одного вооруженного воина от шести домов, а еще...

Спорный вопрос разрешил Хозяин и, как говорили, его приятель, случившийся тогда в гостях. Что именно Хозяин говорил сборщикам налогов, никто не помнил, но то, что сборщики, сильно надеявшиеся на численный перевес и имя своего повелителя, из деревень ушли пешие, без оружия и в синяках, передавалось из года в год. И били их, по требованию Хозяина, по правилам. Старшему над ними, в золотых шпорах и с золотой цепью на шее, все объяснил лично Хозяин, ссадив его с коня и обломав его собственное копье ему же о спину. Оруженосцу набил физиономию и ободрал доспехи, как кору с дерева, гость Хозяина. А ратников метелили всем миром, стараясь, однако, ничего особенно не повредить.

Очень было весело, рассказывали очевидцы и участники, а слушатели, молодые и охочие до развлечений, цокали языками и качали головами. Были же времена!

И вот, заметив к полудню выехавшую из ближнего леса кавалькаду, дозорные мальчишки оживились. Неужто и на их век выпало что-то забавное? Может быть, даже забавнее, чем корчащийся на колу сарацинский убийца.

Ехали по старой, чуть примороженной дороге, десятка три всадников. В середине колонны качалась на ухабах крытая повозка, а вот флага какого, или просто значка над всадниками не было.

За налогами приехали, выкрикнул запыхавшийся мальчишка радостно. И телега с ними!

В колокол звонить не стали. Длинного, который теперь стал кем-то вроде официального гонца в замок, деревенские отправили к Хозяину, а сами, не особо суетясь, стали извлекать из потайных мест колющие, режущие и рубящие предметы, в хозяйстве обычно не использовавшиеся.

Если бы ехавший в повозке посол из Рима знал, что ему готовят такую встречу, то тут же повернул бы обратно. Или остановился бы, не въезжая в деревни, а послал бы одного из своих людей в замок. Посол был человеком, далеким от таких грубых вещей, как меч или топор. Если кто-то уж очень мешал святой церкви или самому послу, то тогда можно было воспользоваться ядом. Изящно и красиво. В городе, среди цивилизованных людей, это работало безотказно. А как прикажете защищаться ядом на лесной дороге, когда десятка три каких-то мерзавцев попытались остановить повозку. Охрана немного отстала как раз, и только четыре всадника сопровождали посла непосредственно.

Было так страшно, что посол задернул занавеси на окнах повозки, сидел, зажав уши и шепча молитвы, до тех пор, пока дверцу не распахнул начальник охраны. Посол вначале чуть не потерял сознание, решив, что это разбойники покончили с охраной и теперь торопятся заняться им, а потом радостно улыбнулся, услышав, что охрана вовремя прибыла к месту стычки и теперь просит разрешения задержаться ненадолго, чтобы повесить пятерых взятых в плен.