Корабль стрекоз

– Нин, – лаконично отрекомендовалась наблюдатель. – А что означает ваше чудесное имя? Игрэ! Что-то же оно должно значить? – это уже ко мне.

– Почем мне знать? – соврал я.

Имя было и впрямь оригинальным. Когда я родился, а родился я на дальнем огороде, среди недомерочных тыкв, сухостойных стен укропа и закорлюк фасоли, на мой красный новорожденный нос села гигантская желтая стрекоза. Моя мать увидела в этом значительное событие и тут же дала обет назвать меня Игрэ, что на языке Аюта, ее родном языке, значило что-то вроде Геройский Стрекозел. Она не нарушила обета. Но меня как-то никогда не тянуло распространяться об происхождении моего имени, тем более, мне не нравилось само слово «стрекозел».

– Жаль, что имя ничего не значит, – отозвалась Нин.

Мы степенно обнялись – как того требовал официоз, не больше.

Тело у Нин было теплым. Трико на ней было черным. Блуза – тоже. Из-под блузы умерено выдавалась грудь.

В двадцать лет (а именно столько мне и было) это невозможно «просто не заметить».

Это как не заметить есть ли что-нибудь в бутыли с гортело, торчащей среди тарелок с объедками под занавес сабантуя. Помимо воли, просто механически, ты всегда отмечаешь: «есть». Или «хрена с два».

Я с тоской подумал о запрете, наложенном на традиционный физический контакт. Всем известно, что от рукоблудия портится зрение.

И бросил косой взгляд на Олли – голову даю на отсечение, он думал о том же самом! Только в отличие от меня этот младовельможный осел был непривычен к слову «нельзя», как дикая кошка – к колбаске.

Между прочим, интересно, какая скотина ввела здесь такие запреты? – кипятился я, чтобы как-то отвлечься от выступающих частей Нин исс Ланай. Это ведь дело личное – спать с наблюдателем или не спать! При чем здесь дисквалификация? Но в том-то и дело: они хотели сказать, что ничего личного в фехтовании не должно быть. Или, скорее, что фехтование – это и есть «личное» и никакого другого личного у фехтовальщика быть не может!

И все равно я был уверен – нам с Олли повезло – я слышал, что обычно в наблюдатели назначают заслуженных дедуганов, со спинами, как у зебр, только вместо полосок – шрамы. Или проворовавшихся офицеров Особого морского отряда «Голубой Лосось» с застарелой трисичухой, и полным черепом проектов как поднять фехтование в княжестве на высоту детской мечты.

Это они – трипперные «лососи» и дедуганы – запретили любовь во втором туре! Чтобы не осрамиться, если какая-то смазливая фехтовальщица придет в восхищение от твоего смертельного оружия.

– Как продвигаются качели? Что-нибудь уже начали? – поинтересовалась Нин.

– Качели – нормально, – заверил я. – Вы лучше скажите, госпожа наблюдатель, что мы будем делать с человечиной.

– Как это – что делать? – педагогически вытаращилась она.

– Имеется в виду, где ее брать.

– Да берите где хотите!

– Выходит, нам кого-то придется убить?

– Не исключено!

Мы с Олли переглянулись. Ни фига себе соревнования, да еще и под патронажем Сиятельного Князя!

А как же пресловутый гуманизм и вся его красивенькая трепософия?

А как же «клятва человека меча» про «не вменять клинок свой во ублажение дури своей или иной чьей»?

– Хотя в принципе, – начала юлить Нин, не исключаю, она тоже эту клятву вспомнила, – убивать не обязательно. Мне известны случаи, когда соискателям удавалось обойтись без насилия.

Лгунья! Лицемерная тварь! Исчадие столичной школы для девушек с нестандартным характером!

– А еще есть трупы, – предложил я для подначки. – Можно взять свежий труп, отрезать от него шмат, например, с ягодиц, с плеча, главное, чтобы не с живота – можно отравиться или заболеть холерой… Потом это мясо зажарить. И для комиссии фунт оставим… Ну этим можно с живота…

– Ты с ума сошел, да? – глаза Олли прямо-таки лаяли.

– Не ссорьтесь, мальчики, – примирительно сказала Нин. – До второго задания надо еще дожить.

Прошло несколько дней и я понял, что «надо еще дожить» следует понимать буквально. Я вообще понял, что такое «буквально» во время этого второго тура.

– 2 —

Мы помогали Нин исс Ланай устроиться – трусили ее престарелый матрас на прибрежных камнях, чинили камышовую крышу нашего домика – в сердце нашей шикарной общей и единственной комнаты лазурной заплатой глядели небеса (не починили – не прошло и дня как заплата просела и снова засияла дырка). Обметали веником паутину.

Я еще и сапоги ей почистил.

Из сапожных отворов пахло солеными рыжиками, болотом. Мне этот запах понравился, но показался каким-то странным для человеческой ноги. Но тогда я не придал этому значения.

Потом мы с Олли искупались в блестящем море, честно говоря, не столько для удовольствия, сколько для гигиены. Море напоминало жидкий лед.

Мы вытирались молча – ветер дул на нас, Олли дулся на меня, я не понимал за что (скоро выяснилось, что ему показалось, будто я был с Нин невежлив).

Я пристально наблюдал за Олли – за тем, как он двигается, за тем, как сложен, как одна группа мышц сообщается с другой через движения.

Его сложение верней любых дворянских браслетов подтвердило мне его аристократизм – подобранные, упругие, но не очень-то развитые большие ягодичные мышцы, более чем умеренные средние ягодичные, прекрасные, литые воистину широчайшие, широчайшие мышцы спины. Довольно холеные трапециевидная и полостная, при средней упитанности большой ромбовидной и дельтовидной…

Если перевести с пройдошистого жаргона анатомов на язык любителей социальных обобщений, сложение Олли красноречиво свидетельствовало: ничем, кроме фехтования, парень отродясь не занимался.

Не пахал, не косил, не давил виноград, не носил коробов с удобрениями, не катал тележку с выблядками благородных семейств заместо лошадки, не собирал яблочки с незолотых яблонек по найму два медных авра за восемь дней, иначе где его малая круглая мышца, отчего хиловат поясничный треугольник? То-то же!

Вот мое, тоже в целом атлетическое тело, было совсем не таким.

В мясных угодьях царил романтический бардак – трехглавая и дельтовидная, плоды явно что не размышлений – контурируются, наверное, и под овечьим тулупом. Камбаловидная и четырехглавая бедра – как у коня, зато икроножные – слабоваты не то что для фехтовальщика, но и для портного, в общем не такая уж эстетичная чересполосица совершенств и недоделок. Это логично – два последних года в перерывах между тренировками я нырял за съедобными моллюсками (три авра большая корзина, пять авров – две). Прошлую зиму Пиннарин знал меня как вышибалу в доме терпимости. Тренировался что называется «при случае».

Олли наклонил голову и стал ерошить рубашкой волосы – сушился. Чудо как хороша была у парня шея. Ременная и жевательная мышцы головы как будто…

– Слушай, ну чего ты уставился? – противный окрик Олли вывел меня из эстетического транса. – Мужика голого, что ли, не видел никогда?

– Я работал вышибалой в доме терпимости.

– В нормальном?

– Что в «нормальном»? – не понял я.

– Доме терпимости? Или для извращенцев?

– Совершенно обычный был, нормальный, – заверил его я.

У него вроде как отлегло от сердца. Он снова повернулся в сторону моря и принялся расчесываться, внимательно, с нежностью глядя в свое зеркальце. Умильная картина.

Я втихаря хохотнул в кулак, когда сообразил, что Олли скорее всего не имел счастья бывать в упомянутых оранжереях, где вместо нарциссов и гладиолусов проклевываются дурные болезни и долги.