Повести и рассказы для детей

Нянька, держа на руках своего еще не угомонившегося питомца, выдвинула один из ящиков комода и заглянула в него.

– Так и есть, все белье перепачкала, мерзкая девчонка! – вскричала она и снова принялась укачивать Пашу.

– A где же Шура? – осведомилась Маша.

– Шура? Она здесь где-то была. Шурка, куда ты запряталась? Не слышишь разве, тетенька твоя пришла! – крикнула нянька.

Из-за кровати показалась маленькая Шура. Лицо ее было заплакано, волосы растрепаны, она видимо с трудом сдерживала рыдание и, несмело сделав несколько шагов, остановилась и опустила голову.

– Шурочка, милая, что с тобой? О чем ты плакала? Приди ко мне! Расскажи мне все.

Маша привлекла к себе малютку и нежно обняла ее. Бедная девочка прижалась головкой к ее коленам и вдруг разразилась сильнейшими рыданиями.

– Боже мой! Что это с ней? Отчего это она так? – тревожно спрашивала Маша у няньки.

– A ей сегодня от маменьки досталась малая толика! – объяснила нянька, которой, наконец, удалось угомонить и усыпить своего крикливого питомца. – Она несла чашку да уронила ее, a Аполлинария Васильевна посекла ее, и порядком-таки посекла.

– И часто сечет она ее? – спросила Маша, еще нежнее прижимая к себе плачущего ребенка.

– Да достается-таки ей, – равнодушным голосом отвечала нянька. – Когда розгами, a когда и просто рукой так отпотчует, что чудо.

– A что же Павел Васильевич? Как же он-то позволяет бить своего ребенка? – Маша едва могла сдерживать волнение.

– Что Павел Васильевич? – нянька уселась против Маши и видимо не прочь была посудачить о своих хозяевах. – Павел Васильевич Шуру любит. Ту – она указала на Нюшу – не так, об той иной раз по несколько дней не вспомнит, a эту, как придет домой, сейчас к себе зовет, ласкает. Аполлинарии Васильевне это не нравится, хочет, чтобы он больше ее Пашу любил. Как его дома нет, она на ребенке свое зло и вымещает. Надо правду сказать, Шурке больно от нее достается. Вчера, как толкнет ее со всей силы, a та полетела да прямо лбом об дверь… В кровь расшиблась, даже я перепугалась! A сегодня…

В передней раздался звонок.

– Ахти! Никак хозяйка! – вскричала нянька, прерывая свой рассказ, и побежала отворять дверь.

Маше не хотелось встречаться с Аполлинарией Васильевной. Она чувствовала, что не в состоянии спокойно разговаривать с этой злой женщиной, и понимала, что, откровенно высказав ей свое мнение о ее поступках, только ухудшит несчастное положение детей. Она наскоро распрощалась с бедными малютками и по черной лестнице вышла на улицу.

Придя домой, она тотчас же взволнованным голосом передала Ирине Матвеевне все, что видела и слышала в квартире Павла Васильевича.

– Маменька, этого нельзя так оставить! – прибавила она. – Помните, Груша, умирая, поручила нам своих детей; мы должны взять их к себе.

– И, что ты, Машенька, – вскричала Ирина Матвеевна. – Да чем же мы их кормить-поить будем? У меня и так уж спину ломит от работы! Я бы рада-радехонька все сделать для Грушиных детей, да силы моей нет.

– Теперь вы будете работать не одни, маменька! – возразила Маша. – Я кончила курс в гимназии и могу помогать вам! Если я буду каждый месяц давать вам 20 р. и помогать нянчиться с детьми, согласитесь вы взять их?

– Еще бы не согласиться! Только бы Павел Васильевич отдал их нам! У меня сердце изныло по бедным сироткам!

На следующее утро Маша пошла по адресу, данному классной дамой, и получила урок. В тот же день она написала Жеребцовой письмо с извещением, что не может принять места у ее родственников. Грустно стало Маше, когда она отсылала это письмо; рушились ее мечты спокойной жизни среди людей одинакового с ней образования, одинаковых взглядов и понятий. Опять ей предстоят тяжелые труды и лишения! «Все равно, я не могла бы быть счастливой, видя, как гибнут двое детей, которых я могу и должна спасти», решила она, и быстрым движением отерев слезу, навернувшуюся на глаза ее, стала торопить мать скорей идти переговорить с Павлом Васильевичем.

Павел Васильевич сильно удивился, услышав предложение Ирины Матвеевны и Маши, но кончил тем, что после некоторого колебания согласился на него. Он давно замечал, что детям его живется худо, что мачеха вовсе не заменяет им матери; он мучился, видя, в каком небрежении остается Нюша, как несправедливо и жестоко относится жена его к Шуре, но по слабости своего характера не находил возможности изменить это. Большую часть дня он проводил в лавке; дома же желал одного, – избавиться от неприятностей, какие беспрестанно делала ему Аполлинария Васильевна. Аполлинария Васильевна, со своей стороны, была рада-радехонька сбыть с рук ненавистных ей падчериц, и таким образом через неделю по выходе Маши из гимназии в углу мастерской уже играли две малютки, чистенько одетые и умытые заботливою рукою тетки.

* * *

Прошло три с половиной года. Холодный, морозный вечер. В мастерской Ирины Матвеевны идет усиленная работа: она и две помощницы ее, бывшие жертвы Анюты, теперь уже довольно взрослые девочки, изо всех сил торопятся окончить большой и очень выгодный заказ. Через неделю свадьба Наденьки Коптевой, и часть ее приданого шьется у Ирины Матвеевны. В небольшой комнатке, рядом с мастерской сидит сама невеста, пришедшая провести вечер со своей бывшей подругой.

Жеребцова также зашла проведать Машу, с которой давно уже не виделась; молодые девушки ведут оживленную беседу, не стесняясь окружающей их бедной обстановкой, тем, что за неимением стульев одной из них приходится сидеть на кровати, и тем, что разговор их часто прерывается двумя маленькими девочками, обращающимися к «тете Маше» то с просьбой, то с каким-нибудь вопросом. Наденька Коптева, по обыкновению, говорит больше всех, с одушевлением перечисляет все удивительные качества своего жениха, описывает его любовь к ней, те подарки, которыми он осыпает ее, те планы счастливой, веселой жизни, которые они составляют вдвоем. Маша слушает ее с участием. Жеребцовой подобные разговоры видимо не нравятся. Лицо ее стало еще серьезнее, чем было в гимназии, и она пользуется первой минутой молчания Наденьки, чтобы прервать ее и заговорить о своих делах. Уже полтора года как она посещает медицинские курсы, она заводит разговор о своих занятиях, спешит сообщить подругам, как много нового и интересного удается ей узнать и из лекций профессоров, и из книг, которые она продолжает читать с прежним жаром. Маша слушает ее еще с большим участием, чем Надю, закидывает ее вопросами, и, кажется, всей душой переносится в ее жизнь.

– Что же ты все только нас спрашиваешь, a сама о себе ничего не говоришь? – обратилась к ней Наденька, принимавшая мало участия в ученой беседе подруг. – Тот раз, когда мы с тобой виделись, ты рассказывала, что получила какие-то выгодные занятия?

– Да, у меня теперь хорошие уроки, – отвечала Маша. – Видишь, как мы разбогатели, даже наняли другую квартиру, и у меня с детьми есть отдельная комната.

– A много ты часов занята?

– Я ухожу из дому в 10 часов утра, a возвращаюсь в 5 и получаю 50 p. в месяц.

– Значит весь вечер у тебя свободен?

– Не совсем, ты забываешь моих девочек; утро до 10 часов, и вечер до 9, пока они улягутся спать, я отдаю им.

– Но ведь ты не всегда же сидишь дома. Ходишь ты иногда в гости, в театры – спросила Наденька.

– По правде тебе сказать, – с улыбкой отвечала Маша, – в театре я была всего один раз в жизни, – помнишь, когда мы еще учились в гимназии, и ты пригласила меня к себе в ложу. Знакомых, кроме вас двух, у меня нет, a с вами, вы сами знаете, как редко мне удается видеться!

– Еще бы, ты забегала ко мне последний раз ровно три месяца тому назад! – вскричала Жеребцова. – Но по крайней мере успеваешь ли ты заниматься? Прочла ты те книги, что взяла у меня тогда?

– Нет, еще не совсем, мне ведь мало времени на чтение, – только вечером, когда все улягутся. И то в прошлом месяце Нюша была больна, приходилось ухаживать за ней; я целых три недели не брала в руки книги.

– Бедная Маша! – проговорила Наденька, с чувством пожимая руку подруги; – не легка твоя жизнь!

– Ничего, – бодро отвечала Маша, – я потружусь, зато им будет легко и жить, и учиться!

Она с любовью поглядела на девочек, подошедших приласкаться к ней перед отходом ко сну.

В чужой семье

Глава I

Утренний поезд Николаевской железной дороги вошел под своды вокзала, оставляя за собой длинную полосу серого дыма, повисшую в сыром, мглистом воздухе. Пассажиры в вагонах засуетились: собирали вещи, одевались, выглядывали из окон, стараясь найти в толпе, встречавшей поезд, знакомые лица. Поезд остановился, и из вагона второго класса выскочила девочка лет четырнадцати. Она осматривалась кругом растерянными глазами.

– Соня, это ты? – раздался голос подле нее.

Она обернулась и бросилась целовать подошедшую к ней даму.

– Тетя, милая! Вы сами приехали меня встретить! Какая вы добрая!

– У тебя, наверное, есть багаж? – сказала дама, улыбаясь. – Дай билет Семену, – она указала на сопровождавшего ее слугу, – он его привезет, а мы поедем скорей домой.

Через несколько минут Соня ехала в карете вместе со своей теткой, Анной Захаровной Воеводской, и в ответ на ее вопросы рассказывала:

– Я доехала до Москвы с папой и с мамой; дорогой папа чувствовал себя очень нехорошо, так что мы прожили лишний день в Москве. Тамошний доктор сказал то же, что и наш: папе надобно отдохнуть от работы, прожить зиму спокойно в теплом климате, и к весне он может поправиться.

– Ну, а братья твои у бабушки, в деревне?

– Да, бабушка сама приезжала за ними: она ведь очень любит их.