Повести и рассказы для детей

– Федотова, приди сюда поскорей, мне тебя очень нужно!

Маша должна была отложить свое намерение, должна была идти за избалованной девчонкой и терпеливо заниматься разными пустяками, между тем как руки ее дрожали, a щеки горели от незаслуженного стыда.

Так прошел весь день. После классов Маша вела Настеньку домой, грустно опустив голову, как вдруг сзади нее раздался свежий голосок:

– Федотова, куда вы так спешите? Постойте!

Маша оглянулась и увидела свою хорошенькую заступницу. Ta быстро подошла к ней.

– Мне надо поговорить с вами! – сказала она. – Бросьте вы эту девчонку! – она указала на Настеньку.

– Я не могу, – возразила Маша, – я должна отвести ее домой.

– Федотова, – кричала, между тем Настенька, – перейдем скорей на ту сторону улицы, мне хочется разглядеть ту беленькую собачку. Смотри, какая она хорошенькая, иди живей, a то она, пожалуй, убежит!

И она изо всех сил тащила за собой Машу.

– Да что вы, горничная ее, в самом деле, что ли? – спросила хорошенькая девочка, едва поспевая за ними.

– Почти, – с горечью проговорила Маша, и слезы заблистели на ее ресницах.

Девочка заметила эти слезы, заметила печальное выражение ее лица.

– Вы должны рассказать мне все, – сказала она, с состраданием глядя на нее. – Завтра за классом работы я сяду подле вас, и мы поговорим. Хотите?

– Благодарю вас! – Маша с чувством пожала протянутую ей маленькую ручку, и ей вдруг стало легко на душе.

На другой день за классом работы ей удалось передать Наденьке Коптевой, – так звали ее защитницу, – всю свою несложную историю. Наденька была тронута.

– Но я все-таки не понимаю, – вскричала она, – что вам была за охота принимать предложение этих противных Негоревых! По-моему, гораздо веселее быть швеей, жить самостоятельно в маленькой, светленькой комнатке и работать когда хочется, чем учиться в гимназии, да услуживать вашей Насте.

– Вы так говорите потому, что не знаете жизни швеи, – отвечала Маша, – и не знаете, как тяжело, когда мучат разные вопросы и некуда, и не к кому обратиться с ними!

– Да, этого я, действительно, не знаю, – согласилась Наденька, с недоумением глядя на Машу.

В тот же день весь класс знал историю Маши. Обращение с ней многих девочек изменилось. Многие перестали смеяться над ней и начали выказывать ей сочувствие; другие относились к ней с непрошенным состраданием, с покровительственным видом, действовавшим на нее еще неприятнее, чем насмешки. Томная блондинка и девочка, объявившая, что ее возьмут из гимназии, продолжали выказывать ей пренебрежение. Всех проще и лучше сошлась с ней некрасивая брюнетка, так резко нападавшая на нее.

В четвертом классе был танцкласс. Маша выпросила позволения не участвовать в нем и уселась готовить уроки к следующему дню.

– Что ты долбишь французскую грамматику? – обратилась к ней брюнетка, также не учившаяся танцам. – Оставь! Будем лучше вместе читать! Брат дал мне одну книгу, чудо, как интересно! Другим не нравится, потому что не очень понятно, a ты, кажется, умная, как я заметила. Вместе-то нам будет легче разобрать, в чем дело!

Маша, конечно, с радостью приняла это предложение. Обе девочки начали читать вместе, дожидаясь друг друга на повороте страницы, громко прочитывая выражения, казавшиеся им неясными, силясь то растолковать их друг другу, то общими силами дойти до их понимания. Час пролетел для них незаметно, и Наденьке, вернувшаяся от танцев с раскрасневшимися щечками, застала их в серьезной беседе.

– Что это, Жеребцова, ты, кажется, уже подружилась с Федотовой? – вскричала она.

– Не подружилась еще, – серьезно отвечала Жеребцова, – a познакомилась и очень этому рада, – она умный человек.

Те неприятности, которые Маше приходилось переносить от подруг, отравили бы жизнь многих девочек, но ей они казались неважными; для нее часы, проводимые в гимназии, были самыми спокойными и счастливыми часами в целом дне. Настоящее мученье для нее начиналось по приходе к Негоревым: там ей приходилось в одно и то же время играть роль и гувернантки, и горничной Настеньки. Если Настенька влезала на стол, подходила близко к затопленной печке, или делала какую-нибудь шалость, Маше говорили:

– Что же это вы не глядите за ребенком, как можно позволять ей это делать!

Если галоши Настеньки были не вычищены или вещи не убраны, Маша получала строгий выговор. Заставлять избалованную девочку готовить заданные уроки было очень трудной задачей. Придя из гимназии и сытно пообедав, Настенька часа два отдыхала, болтала с матерью и с кухаркой, играла с котенком, перебирала свои игрушки, и в это время Маше нечего было думать приняться самой за книгу. Беспрестанно приходилось ей то исполнять разные мелкие поручения, то разговаривать с Настенькой, то просто стоять около нее и «не давать ей шалить». Наконец, удавалось ей усадить девочку за книгу. У Настеньки были плохие способности и ни малейшей охоты к учению. За уроками она зевала, смотрела по сторонам, под разными предлогами убегала от своей молоденькой учительницы, или уверяла, что Маша требует от нее слишком многого, чего в гимназии вовсе не спрашивают. Иногда она принималась плакать и жаловаться на головную боль; тогда ее нежная маменька упрекала Машу, что она мучит ребенка, что она не умеет облегчить для нее заданной работы; когда Маша теряла терпение и позволяла девочке лениться, и Настенька получала в гимназии дурные баллы, в дело вступался строгий отец. Он грозил дочери розгами и кричал, что Маша даром берет деньги, что она, должно быть, сама лентяйка, и оттого не может приучить девочку к прилежанию. Никогда не удавалось Маше вырваться от Негоревых раньше девяти часов вечера. Она выходила от них усталая не столько от занятий, сколько от разных неприятностей, не успев даже посмотреть тех уроков, какие самой ей нужно было готовить к следующему дню; она спешила домой, но и там ее ждало мало радостей, ей не скоро удавалось отдохнуть.

Паша закончила свое обучение у Ирины Матвеевны и поступила мастерицей в один богатый магазин, a взамен ее, на помощь себе и Анюте, Ирина Матвеевна взяла еще двух девочек. Это были девочки еще очень небольшие, лет девяти-десяти, только что привезенные из деревни, не привыкшие ни к петербургской жизни, ни к усидчивой работе. Ирина Матвеевна со своей неизменной суровостью принялась «выбивать из них деревенскую дурь» и навела на них такой страх, что они стали в самом деле походить на каких-то дурочек. Анюта, со своей стороны, радуясь, что может над кем-нибудь командовать и показывать власть, вымещала на бедных детях все, что сама переносила в детстве. Она зорче хозяйки подмечала всякий промах девочек и не упускала случая подвести их под наказание, да кроме того, еще и сама беспрестанно заставляла их исполнять свои поручения, и горе бедняжке, которая не хотела или не умела удовлетворительно исполнить ее приказаний. Улучив минуту, когда Ирины Матвеевны не было дома, Анюта безжалостно била ее, a по возвращении хозяйки жаловалась на ее леность и непослушание, так что ей приходилось выносить двойное наказание. Возвращаясь вечером домой, Маша обыкновенно заставала девочек избитых, голодных, в горючих слезах; Анюта не стеснялась ее присутствием, толкала, щипала и бранила их; Ирина Матвеевна часто при ней секла их или запирала в темный чулан, и их жалобные крики терзали ей уши. Несколько раз Маша пыталась заступиться за бедных детей, но напрасно.

– Не суйся не в свое дело! – отвечала ей Анюта: – сиди с своими книжками, да с своими барышнями; мы тебя не трогаем, так и ты к нам не мешайся!

– Ты чего это? – говорила Ирина Матвеевна, удивляясь даже ее заступничеству: – я без дела мучить ребенка не стану, a за дело всегда следует наказать! Потом сами же они поблагодарят меня, как я из них людей сделаю! Кабы я и тебя почаще секла, ты бы теперь уж умела свой хлеб заработать, не смотрела бы все из чужих рук!

Маше оставалось только молчать и внутренне возмущаться. Она не могла приняться за занятия, пока не стихали слезы девочек, и все не укладывались спать. Тогда она зажигала один из свечных огарков, которыми снабжала ее Груша, и далеко за полночь сидела, склонив над книгой свое бледное, истомленное лицо.

Глава VIII

Мало-помалу отношение гимназисток к Маше изменилось. К ее бедному костюму присмотрелись и перестали обращать на него внимание.

Те, которые первое время принимали с ней покровительственный тон, увидели, что она вовсе не нуждается в их милостях, что она скорее умнее, чем глупее их, что она всегда может постоять за себя, и стали обращаться с ней, как с равной; томная блондинка и девочка, объявившая при ее поступлении, что выйдет из гимназии, продолжали сторониться ее, но, боясь насмешек других, не смели выказывать ей явного пренебрежения; все же вообще считали ее вполне своей, охотно болтали с ней о своих делах и не стыдились называть ее подругой. Всего больше сошлась Маша с Наденькой Коптевой и с Жеребцовой. Наденька, единственная дочь богатых родителей, окружавших ее всевозможными заботами и попечениями, не имела до тех пор никакого понятия о жизни людей бедных, вынужденных тяжелым трудом зарабатывать насущный хлеб. Судьба Маши поразила и тронула ее. Она мысленно сравнивала свое беззаботное детство среди любящей семьи, среди всевозможных удобств и даже роскоши с жизнью этой девочки, вынужденной с ранних лет работать, вынужденной переносить лишения и оскорбления, чтобы иметь возможность добиться того образования, которым она, Наденька, так мало дорожила. Она смотрела на Машу с состраданием, и в то же время с уважением, она боялась оскорбить ее, предложив ей свою помощь в чем-нибудь существенном, и в то же время выказывала ей свое сочувствие в разных мелочах. Маша, со своей стороны, искренно полюбила всегда веселую, со всеми неизменно добрую Надю. Как по характерам, так и по наружности они составляли совершенную противоположность друг другу. Полненькая, краснощекая девочка, с живыми, карими глазками и пунцовыми губками, всегда открытыми для смеха и болтовни, девочка, увлекающаяся всем добрым, хорошим и быстро забывающая свои увлечения, готовая в одну минуту самым жестоким образом оскорбить человека, a в другую осыпать его самыми горячими изъяснениями любви, немного капризная и требовательная, как все избалованные дети, но в то же время чувствительная и великодушная, учившаяся отлично, благодаря своим блестящим способностям и приватным урокам, но никогда не относившаяся к учению особенно серьезно, – вот какова была Надя. Рядом с ней еще резче бросались в глаза особенности Маши, ее худоба, бледный цвет ее лица, не по летам серьезный, вдумчивый взгляд ее больших, серых глаз, выражение твердой воли на ее тонких, редко улыбавшихся губах. «Странная дружба», с усмешкой замечали классные дамы, видя, как эти две во всем несходные девочки, крепко обнявшись, прохаживаются по коридорам гимназии, как нежно целуются при встрече и прощанье.

С Жеребцовой у Маши были другого рода отношения: они никогда не целовались и очень редко разговаривали друг с другом. Но когда в голове Маши появлялся какой-нибудь из мучивших ее вопросов, она никому не сообщала его, кроме Жеребцовой. Ta всегда с участием выслушивала ее, иногда оказывалось, что она уже успела разрешить для себя те сомнения, какие мучили ее подругу, и она охотно делилась с ней своими знаниями; иногда она говорила ей: – Об этом надобно подумать, я спрошу дома, подожди, это мы узнаем.

Отец Жеребцовой занимался литературным трудом; старшие братья были студентами университета; в такой семье ей нетрудно было удовлетворять свою любознательность, добывать сведения обо всех интересовавших ее предметах. В ее сумке, рядом с учебными вещами, всегда лежала какая-нибудь книга, которой она зачитывалась в промежутках между классами, и она охотно предлагала эту книгу Маше, a по субботам она часто говорила ей: «Приходи ко мне сегодня вечером, почитаем и потолкуем вместе». Маша никогда не отказывалась от этих приглашений и от этих книг. Она отдыхала от всех своих неприятностей, сидя в уютной комнате своей подруги и рассуждая, горячо споря с ней о вещах, не имевших никакого отношения к окружавшей ее жизни; часто, не замечая времени, просиживала она целые ночи напролет за интересным чтением.

Это были единственные удовольствия, которыми она пользовалась, но и за эти удовольствия ей приходилось дорого платить. После вечера, проведенного с Жеребцовой, еще мучительнее действовало на нее все, что ей приходилось видеть и испытывать как у Негоревых, так и дома. После нескольких бессонных ночей, проведенных за чтением, она не в состоянии была дома засиживаться за приготовлением уроков. Несмотря на все ее усилия бороться со сном, глаза ее слипались, голова падала на стол, и она крепко засыпала над открытой тетрадью и просыпалась только утром от ворчанья Ирины Матвеевны, бранившей ее за сиденье по ночам. Она в испуге вскакивала с места и хваталась за книги, чтобы прочесть заданные уроки; но в мастерской начиналась обычная утренняя возня, шум, брань Анюты на девочек; ей невозможно было сосредоточить своего внимания, она едва понимала, что читает; время летело, и приходилось отправляться в гимназию с грустной мыслью, что уроки не приготовлены. Учителя удивлялись, отчего девочка, которая иногда так превосходно отвечала на все их вопросы, в другой раз не могла исполнить самой простой работы. Они не имели понятия о Машиной жизни и потому приписывали ее неудовлетворительные ответы лености. Они делали ей выговоры, читали наставления, и Маша должна была покорно выслушивать их упреки, не смея сказать ни слова в свое оправдание.

Особенно трудно стало Маше с переходом в III-й класс гимназии. Там занятия были серьезнее, чем в V-м, от воспитанниц требовалось больше домашней работы, a времени в распоряжении Маши было все так же мало. Кроме того, она стала замечать, что и здоровье изменяет ей; часто чувствовала она сильную головную боль, иногда на нее находил какой-то столбняк, так что она переставала понимать самые обыкновенные вещи. Отметки, которые она получала в гимназии, становились с каждым месяцем все хуже и хуже, Перед началом подготовки к переходному экзамену; классная дама заметила ей:

– Смотрите, Федотова, если вы не поправитесь на экзамене, вам придется остаться в этом классе!

Остаться, да разве же это мыслимо! Мать и без того беспрестанно повторяла, что до окончания курса осталось слишком долго; Негоревы поговаривали, что Настеньке нужно бы взять настоящую гувернантку; если она не перейдет во II-й класс, они, пожалуй, и совсем откажутся за нее платить, и опять ей не останется другого выхода, кроме поступления в модный магазин. Нет, нет, это невозможно: нужно трудиться, нужно напрягать все свои силы; пусть голова трещит, точно готова развалиться на части; надо пересилить боль, победить усталость, отогнать сон; надо учиться, надо учиться во что бы то ни стало! И Маша училась, училась, чуть не до отупения. Даже Ирина Матвеевна перестала считать ее занятия пустяками и, с беспокойством поглядывая на ее осунувшееся, мертвенно бледное лицо, говорила ей уже ласково:

– Ты бы отдохнула, Машута, ведь этак заболеть можно!

– Что с тобой, Федотова? Ты больна? – спрашивали гимназистки, встречаясь с ней на экзаменах.

– Нет, я не спала сегодня ночью, все училась, – беззвучным голосом отвечала Маша.

– Я также всю ночь просидела над книгами, – говорила слегка побледневшая Жеребцова, – зато уж, кажется хорошо знаю, не собьюсь!

– Вот охота не спать из-за экзаменов! – удивлялась как всегда свежая и розовенькая Коптева. – A я так, по правде сказать, и в книгу-то мало заглядывала! Мне гувернантка все рассказала, объяснила. Я, кажется, знаю, a если и не знаю, так не беда!

Экзамены кончились. Жеребцова перешла в следующий класс первой ученицей, Коптева третьей, Маша одною из последних, но она и тем была довольна.

– Поздравляю, теперь тебе можно будет отдохнуть, – сказала Жеребцова, дружески пожимая ее руку.

– Да, может быть, и голова перестанет болеть, – слабым голосом проговорила Маша.

Она достигла своей цели и чувствовала, что силы оставляют ее.

– Знаешь что, Федотова! – вскричала Наденька Коптева, с испугом заглядывая в потускневшие глаза своей подруги: – послезавтра мы уезжаем в деревню на все лето. Поедем с нами! Я так буду рада этому! И маменька, и папенька также! Ты у нас поздоровеешь, с осени тебе легче будет приняться за занятия.