Тяжелая жизнь

Пока мать и остальные девочки ели в кухне, Маша оставалась в мастерской. Теперь она уже не могла больше сдерживаться. Отбросив в сторону работу и положив голову на стол, она громко зарыдала. Обед кончился, все опять принялись за работу, a Маша все плакала и плакала…

– Да что же это будет! – вскричала Ирина Матвеевна, сначала жалевшая дочь и пробовавшая утешать ее, но, наконец, выведенная из терпения ее, как она мысленно называла, «упрямством». – Кончишь ли ты свой рев? Смотри, Машка, не серди меня, a то я разделаюсь с тобой по-свойски.

От долгих слез Маша как-то ослабела; она боялась, что мать опять станет бить ее, и чтобы ее оставили в покое, принялась кое-как за работу. Работала она, конечно, очень тихо и так дурно, что вечером Ирина Матвеевна опять побила ее и, как только Груша вошла в комнату, тотчас же стала жаловаться ей на леность и упрямство девочки. При матери Груша молчала, чтобы еще больше не рассердить ее, но как только та вышла из мастерской, она тотчас же ласково обратилась к сестре.

– Полно, не огорчайся так, бедненькая, – говорила она, с состраданием глядя на ее бледное заплаканное личико, – постарайся завтра получше работать, a в воскресенье, я попрошу, чтобы мать пустила тебя со мной погулять. Смотри, я тебе принесла гостинца: сегодня мне дали за обедом кусок сладкого пирога, я тебе его принесла, поешь, милая, да и ложись спать, ишь как наплакалась! Ласка сестры оживила Машу.

– Груша, – говорила она, ласкаясь к ней, – ты такая добрая, сделай мне большую милость, попроси мать, чтобы она отдала мне книги, которые я принесла от Светловых; я хоть в воскресенье почитаю их!

– Хорошо, хорошо, я попрошу, – обещала Груша, – a ты постарайся завтра получше работать, что бы не сердить мать!

Маша заснула, успокоенная надеждой, что ее сокровище будет возвращено ей, и на другой день удивила мать своим прилежанием и исправностью.

«Ишь, шелковая стала, думала она, с удовольствием поглядывая на то, как быстро летала иголка в руках девочки, как разгорелись ее щеки от усиленной работы. – Нет, с ребятами без строгости нельзя; не бей их, так они ничему и не научатся!»

Ей и в голову не приходило, что вовсе не страх побоев подстрекал Машу к прилежанию.

Воскресенье не могло считаться вполне свободным днем для учениц Ирины Матвеевны. Они должны были тщательнее обыкновенного убирать мастерскую, ходили вместе с хозяйкой в церковь к обедне, затем или шили что-нибудь на самих себя, или сопровождали Ирину Матвеевну и Грушу, обыкновенно разносивших в этот день работу к своим заказчицам. Только вечером предоставлялась им свобода и возможность отдохнуть от целой недели трудов. По воскресным вечерам или Ирина Матвеевна с Грушей уходили куда-нибудь в гости, или, еще чаще, сами принимали у себя гостей. На рабочий стол в мастерской постилалась чистая скатерть, на нее ставился огромный кофейник с чашками и стаканами по числу присутствовавших, молочник уже не с молоком, как в будни, a со сливками, какой-нибудь пирог и иногда тарелка с дешевым лакомством, с пряниками и с орехами. Гости были все люди бедные, неприхотливые, считавшие такое угощение вполне удовлетворительным и после целой недели трудов с наслаждением отводившие душу в мирной беседе о своих и чужих делах. Девочкам позволялось оставаться тут же и принимать участие в этой беседе, но они предпочитали, получив свою долю угощения, удаляться в кухню и забавляться по-своему, подальше от хозяйки. Там, несмотря на тесноту, у них начиналась возня и беготня, пока, наконец, утомившись, шалунья Анюта не принимала предложения Паши засесть за карты. Вытаскивалась засаленная колода карт, и обе девочки принимались с большим оживлением обыгрывать друг друга в дурака и в свои козыри.

Весь вечер субботы, все утро воскресенья Маша поглядывала заискивающими глазами на Грушу и несколько раз тихо шепнула ей: «Когда же ты попросишь?» Наконец, уже после обеда Груша успокоила ее:

– Закончи скорей работу, которую задала тебе мать, – сказала она, – и потом она отдаст тебе книги, но только на сегодня: она говорит, что если ты будешь читать по будням, так тебе работа не пойдет в голову.

Маша и тем была довольна. Она исколола себе все пальцы, торопясь как можно скорей дошить свою наволочку, и с бьющимся сердцем подала ее матери.

– Ишь, как скверно сшила, – заметила Ирина Матвеевна, разглядывая конченную работу, – ну, да сама для себя, a теперь что же? Неужто читать будешь? Посиди лучше с гостями или поиграй с девочками, надо же тебе отдохнуть.

– Нет уж, маменька, дайте мне, пожалуйста, книги, – чуть не со слезами на глазах просила Маша.

– Да на тебе, бери, коли хочешь, но смотри, это тебе только по праздникам, a в будни я не позволю книгами баловаться. Ты насмотрелась, как барышни читали, так и тебе того же хочется. A ты должна помнить, что ты не барышня, что тебе надо работать да своими трудами хлеб зарабатывать; не век будешь на шее матери сидеть.

Стук в дверь, возвещавший приход первой гостьи, прервал речь Ирины Матвеевны. Маша забрала свои книги и уселась с ними в самый дальний угол мастерской, в надежде, что на нее не обратят внимания.

Не тут-то было: вид девочки, углубившейся в чтение, заинтересовал гостей Ирины Матвеевны; каждый из них почел своим долгом подойти к Маше, расспросить, что она читает, у кого выучилась и выразить по этому поводу свое одобрение или неодобрение. Ирина Матвеевна, со своей стороны, не понимала, чтобы можно было мешать такому пустячному делу, как чтение; она беспрестанно подзывала к себе дочь, то заставляла ее рассказывать какие-нибудь подробности ее жизни у Светловых, то поручала ей подносить тарелки гостям, то посылала ее за чем-нибудь в кухню. Маше приходилось останавливаться на полуфразе и по несколько раз перечитывать одну и ту же страницу. Наконец, видя, что при гостях чтение не может идти на лад, она взяла книгу и перешла в кухню, где Паша с Анютой уже сражались в «дурака».

– А, Маша, иди, иди скорей к нам; чего ты там торчала, я и тебе сдам, втроем играть веселее! – закричала ей Анюта.

– Мне не хочется играть, – отозвалась Маша, – у меня книга, я читаю.

– Книга? – Анюта скорчила гримасу: – занятная?

– Да, очень.

– Ну, так, пожалуй, почитай нам, мы послушаем, играть и после успеем.

Маша с удовольствием исполнила желание подруг и начала для них перечитывать сначала рассказ, уже до половины известный ей самой.

Не успела она дойти до конца третьей страницы, как Паша громко зевнула:

– А, скука какая! – проговорила она, потягиваясь – незанятная у тебя книжка да и мудреная какая-то, слова все непонятные.

– Брось книгу, давай веселиться! – вскричала Анюта и, набросившись на Машу, принялась щекотать и тормошить ее. Маше пришлось, действительно, бросить книгу, чтобы отбиваться от неугомонной шалуньи; это удалось ей, благодаря Паше, которая жаждала возвратиться к своему любимому занятию – картам и, после непродолжительной драки, усмирила наконец Анюту. Началась игра в свои козыри, и Маша надеялась, что хоть теперь ее оставят в покое. Девочки, действительно, играли без нее, но зато беспрестанно звали ее, показывали ей свои карты, спрашивали у нее совета. Не отвечать им, значило вызвать с их стороны насмешки, брань, может быть, даже драку, и Маша отвечала на их вопросы, стараясь разделить свое внимание между их игрой и своим чтением. Это стоило ей больших усилий, у нее разболелась голова, и, когда пришло время ложиться спать, она чувствовала себя совсем усталой.

– Ну, что, – спросила у нее Груша, – начиталась своих книжек?

Маша рассказала сестре, как неудобно ей было заниматься чтением.

– Что делать, голубушка, – отвечала Груша: – мать правду говорит, что ты не за свое дело берешься. Книжки дело барское, a мы и так довольно спину гнем над работой, нам в праздник надобно отдохнуть, повеселиться, a не за новое дело браться.

– Неужели она правду говорит, – думала Маша, лежа в постели, – неужели мне так-таки и думать об учении нельзя. Неужели всю жизнь шить, шить и ничего больше?..

И вспомнилось девочке, как, живя у Светловых, она надеялась выучиться всему, чему учились барышни, как успешно шло у нее это учение, как она мечтала со временем сама сделаться учительницей, беспрестанно приобретать новые знания и сообщать их другим. A вместо этого ей говорят, что она должна быть швеей, и она сама чувствует, что ей нет возможности сделаться чем-нибудь другим!..

Глава IV

Однообразно потянулась жизнь Маши, Целые дни должна она была просиживать за скучной, утомительной работой, под постоянным страхом брани или наказаний; по воскресеньям она могла читать недолго, урывками, беспрестанно слыша насмешки или неодобрение за свое глупое занятие. Она работала усердно и прилежно, чтобы угодить матери, но шитье не доставляло ей ни малейшего удовольствия; ее удивляло даже, когда Анюта выпрашивала у Ирины Матвеевны позволение нашивать на платье какую-нибудь нравившуюся ей отделку и восхищалась своим произведением, или когда Груша глубокомысленно раздумывала, какого фасона лучше сшить заказанное ей платье. Чтение также было гораздо менее прежнего приятно для девочки; часто шум кругом мешал ей вдуматься в прочитанное и вполне понять его, иногда ей приходилось закрывать книгу на самом интересном месте и мучиться, не смея целую неделю открыть ее. Кроме того, и книги было ей очень трудно доставать: мать не пускала ее к Светловым, приходилось ждать, чтобы Груша сходила к ним и выпросила у них чего-нибудь ей почитать. Груша, сама безграмотная, не могла выбирать для сестры книг, a Варя и Лиза давали, что первое попадалось им под руку, не заботясь о том, знакомое или незнакомое это для Маши. Маша не жаловалась и не роптала: она понимала, что мать ее бедна и не может доставлять ей средства жить так, как ей хочется; понимала, что ей необходимо и работать, и приучаться к трудовой жизни, но ей все-таки было страшно тяжело. Она покорно исполняла все приказания Ирины Матвеевны, прилежно шиа по нескольку часов кряду, не останавливаясь ни на минуту, не ворчала, как Паша, когда приходилось распарывать сшитое или просиживать за работой дольше обыкновенного; идя с каким-нибудь поручением, не останавливалась, как Анюта, поиграть на улице и на дворе с соседскими детьми; она была тиха, молчалива, она редко плакала и то больше по ночам, когда все спали, но она была постоянно грустна и задумчива, заметно худела и бледнела.

– Что это с нашей Машей, – замечала иногда Груша матери: – какая она все бледная да печальная, не трудно ли ей работать?

– Полно, что за труд, – успокаивала Ирина Матвеевна: – она работает не больше других, a что она девочка тихая, смирная, так и слава Богу. Не всем же быть таким шальным, как Анютка. Машутка у меня очень привыкла к шитью, ужо годика через три, четыре отдам ее в тот же магазин, где ты училась, так из нее выйдет такая мастерица, что чудо!

Груша смотрела на потускневшие глаза и осунувшееся личико девочки и сомнительно покачивала головой.

Так прошел целый год. В одно воскресенье Ирина Матвеевна, возвратившись из церкви, поручила трем девочкам разнести работу заказчицам, a сама, против обыкновения, осталась с Грушей дома. Маше пришлось протащить довольно тяжелый узел на другой конец города, и она возвращалась сильно усталая. В дверях передней ее встретила мать и сестра. Девочка сразу заметила, что случилось что-то особенное: обе они были одеты по-праздничному; несмотря на заплаканные глаза, Ирина Матвеевна имела вид торжествующий; лицо Груши, покрытое ярким румянцем, сияло счастьем.

– Иди скорей, Машута, – обратилась к девочке мать, – поздравь Грушеньку. Бог послал ей счастья: она выходит замуж!

– Замуж? – переспросила Маша, с недоумением глядя на сестру.

Груша обняла девочку и рассказала, что сегодня приходил свататься за нее молодой хозяин соседней мелочной лавки; и он, и Груша уже давно были знакомы и давно нравились друг другу; но молодой человек не решался жениться, пока не выплатил долга, сделанного им для заведения торговли, и не стал вполне собственником своей лавки.

– Вчера он отнес последние сто рублей, – рассказывала Груша, – a сегодня и пришел свататься. Хочет свадьбу сыграть поскорей, непременно в будущем месяце: такой добрый, дает мне денег на приданое, завтра принесет; теперь уж я буду не на других шить, a сама на себя!

– Да, уж будет тебе гнуть спину над работой: хозяйкой заживешь, купчихой, – радостно проговорила Ирина Матвеевна. – Пожалуй, загордишься, и нас с Машутой позабудешь?

– Полноте, маменька, как вам не стыдно! – обиделась Груша.

Суровый, строгий порядок, господствовавший в квартире Ирины Матвеевны, был нарушен. Груша перестала ходить на работу, она помогала матери закончить ее заказы, a Ирина Матвеевна со своими ученицами принимала деятельное участие в шитье ее приданого. Работа шла весело. Груша всех оживляла своим присутствием; при ней в мастерской слышался и смех, и песни, и разговоры. Ирина Матвеевна, радуясь счастью дочери, забыла на время свою обычную суровость, a девочки шили охотно, чтобы угодить невесте. По вечерам приходил Павел Васильевич – жених, приносил подарки, гостинцы, заводил песни, игры, забавлялся шалостями Анюты, ласкал Машу, называя ее сестрицей. Все казались такими счастливыми, точно для всех должна была начаться новая жизнь, a между тем день, назначенный для свадьбы, быстро приближался. Маша ожидала его со страхом: за ним должна была потянуться прежняя однообразная, тяжелая жизнь, не скрашиваемая для нее даже присутствием доброй, ласковой Груши.

Накануне свадьбы, прощаясь с сестрой на ночь, она прижалась к груди ее и горько, горько заплакала. Груша была тронута.

– Не плачь, голубушка, – утешала она девочку, – ведь мы будем часто видеться; я попрошу мать отпускать тебя ко мне и сама буду к вам приходить. Павел Васильевич очень добрый: он обещал мне помочь маменьке, устроить так, чтобы она не нуждалась, и ты ему очень нравишься, – он все хочет сделать тебе какой-нибудь хороший подарок; ты придумай, чего бы тебе хотелось? Он говорит: я за деньгами не постою!

У Маши мелькнула в голове одна мысль, одно желание, но она быстро отогнала их, как нелепые, и отказалась от подарка.

Павел Васильевич сдержал обещание, которое дал невесте. Через неделю после свадьбы у одного из окон мастерской Ирины Матвеевны появилась большая швейная машинка очень удобного устройства. Лучше этого подарка трудно было придумать что-нибудь для бедной швеи. Шитье на машине шло чище и, главное, гораздо быстрее, чем на руках. С помощью ее Ирина Матвеевна могла брать больше прежнего заказов и успешно исполнять их, не проводя целые дни за работой. Груша взялась обучить мать и учениц ее новому для них искусству, и тогда положение девочек также улучшилось; зарабатывая больше прежнего, Ирина Матвеевна стала лучше кормить их и, кроме того, уменьшила число их рабочих часов: вместо прежних тринадцати-четырнадцати, они просиживали за шитьем десять-одиннадцать часов в день, a в остальное время могли и погулять, и поиграть. Сестру Груша беспрестанно звала к себе, как будто для того, чтобы помогать ей в ее новом хозяйстве; на самом же деле, просто, чтобы дать девочке отдохнуть от работы и от строгого присмотра матери. Теперь уже голова и спина Маши не болели от долгого сиденья наклонясь, ей было время и подумать о чем-нибудь, кроме бесконечного ряда швов и рубцов, и порезвиться с подругами и поболтать с сестрой, и даже почитать иногда вечером. Первое время эта перемена жизни, эта сравнительная свобода произвели на нее хорошее действие: она стала веселее, разговорчивее, румянец показался на ее бледных щеках, она даже несколько раз принимала участие в шумных играх Анюты. Но это продолжалось очень недолго. Скоро опять загрустила она, опять начала чуждаться подруг, машинально исполнять все, что ей приказывали, вставать утром с красными от слез глазами.

– Что ты опять такая печальная, Машенька; здорова ли ты? – участливо спрашивала Груша.