Тяжелая жизнь

– Очень хорошо, – похвалила ее учительница, – теперь учитесь дальше, до сих пор.

Она поставила крестик на середине третьей страницы, отдала девочке книгу и тотчас же стала заниматься другими детьми. Маша вернулась на свое место опечаленная. Не того ожидала она, не на то надеялась. Все вопросы, волновавшие ее, так и остались вопросами, и на второй странице географии говорилось опять много странного и непонятного о звездах, солнце и луне, и все это она должна заучивать, и не к кому ей обратиться для разрешения своих недоумений! Пытаться расспрашивать учительницу было бесполезно. У нее не хватало ни охоты, ни времени вдаваться в длинные объяснения чего бы то ни было. Ей без того было не мало возни с двадцатью шестью девочками разного возраста и разных знаний, – девочками, часто ленивыми и бестолковыми, всегда подстерегавшими минуту, когда она не обращала на них внимания, чтобы затеять какую-нибудь шалость, произвести в классе шум и беспорядок. Маша попробовала высказать свои сомнения и вопросы девочкам, учившимся, также как она, географии.

– Вот, есть о чем думать! – вскричала одна из них. – Велено учить, так и учи! Не все ли тебе равно, какая земля?

– Это только с начала книги так непонятно, – заметила другая, постарше, – там дальше пойдут разные моря да земли; название запомнить трудно, зато все понятно.

И девочки заговорили о другом.

Маша вздохнула.

«Нечего делать, – думала она, – буду учить наизусть все, что задают, a когда-нибудь, может быть, и найдется такой умный человек, который все это расскажет и объяснит мне».

Часто приходилось девочке повторять себе это утешение, успокаивать себя этой надеждой. В тех уроках, которые ей задавали, встречалось много для нее непонятного, и учительница давала объяснения в коротких словах, мимоходом, торопясь отделаться от слишком любознательной ученицы. Несмотря на то, Маша училась, училась со всевозможным прилежанием всему, чему могла: она без запинки отвечала целые страницы из учебников географии, грамматики и арифметики, заучивала длинные басни на русском, французском и немецком языках, без устали твердила французские и немецкие диалоги. Она готова была бы учиться и гораздо больше, если бы хватало времени. A времени в ее распоряжении было мало, очень мало. Ирина Матвеевна строго требовала от нее исполнения условия, при котором согласилась отпускать ее в школу. Придя домой и наскоро пообедав, девочка должна была тотчас же садиться за работу и шить до самого ужина. Заниматься поздно вечером было невозможно, так как, ложась спать, мать тушила лампу. Маша готовила свои уроки рано утром, в школе в время часового промежутка между классами, вечером, не доедая своего ужина да в свободные часы по воскресеньям. Если бы в это время она могла заниматься совершенно спокойно, без всякой помехи! Но нет. Ирина Матвеевна продолжала смотреть на школьные занятия дочери, как на пустяки, на дурь, залезшую девочке в голову от жизни в барском доме. Когда Паша, окончив заданную работу, для собственного удовольствия устраивала из остатков материй какие-нибудь замысловатые бантики и галстучки, Ирина Матвеевна никогда не мешала ей.

– Пусть себе девочка занимается, – говорила она, – она хорошее дело выдумала, – и сама исполняла то поручение, какое хотела дать ей. Но когда Маша утром, вскочив с постели, тотчас бралась за книгу, Ирина Матвеевна считала вполне справедливым по самому ничтожному поводу прервать ее занятия.

– Маша, – говорила она, – брось свою книжку, беги скорей к Груше, спроси, как она думает, какие пуговки лучше поставить на эту материю – белые или серые!

– Маменька, да ведь я еще не выучила урока! – робко замечала Маша.

– А, провались они совсем, твои уроки! Важная штука! Беги, беги скорей!

Маша отправлялась к Груше, та долго рассматривала и образчик материи, и пуговицы, поила сестру кофеем, болтала с ней и кончалось тем, что девочка приходила в школу слишком поздно, получала от учительницы строгий выговор и должна была изо всех сил торопиться окончить свою письменную работу, чтобы успеть подтвердить выученный урок. В воскресенье всегда находилось для Маши какое-нибудь дело, отрывавшее ее от книг. То она должна была отнести работу каким-нибудь заказчицам, то починять свое старое белье и платья, то помогать угощать гостей, то идти с матерью на именины к какой-нибудь куме.

Паша и Анюта относились очень дружественно к Маше, пока она работала по целым дням вместе с ними и с ними наравне подвергалась наказаниям строгой хозяйки. Но как только Маша стала ходить в школу, отношения их изменились. Им было досадно, что она отличается от них, они завидовали тем немногим знаниям, какие она приобретала, и преследовали ее насмешками и упреками. Прежде Паша всегда охотно помогала ей справиться с работой, заданной Ириной Матвеевной, a Анюта всегда умела припасти для нее кусок хлеба, когда ей приходилось оставаться без обеда за какую-нибудь провинность: теперь же, напротив, и Паша, и Анюта радовались всякой ее беде.

– Ты – ученая барышня! Что тебе у нас, дур, спрашивать! – сухо отвечала Паша, когда девочка просила ее приладить ей что-нибудь в работе, заданной Ириной Матвеевной.

– Вот-то, и тебе досталось! – дразнила ее Анюта, когда она подвергалась выговору или наказанию. – Небось, книжки-то читать легче, чем шить!

Иногда, при входе Маши, обе девочки вдруг прекращали какой-нибудь разговор и громким шепотом замечали друг другу: «Молчи, ей нечего говорить наших дел». Иногда они просто прогоняли ее от себя словами: «Пошла к своим книжкам, это тебя не касается».

Маша пробовала ссориться с ними, пробовала победить их лаской, – ничто не помогало. На всякое ее сердитое слово они отвечали бранью, ласки ее встречали насмешкой или холодным замечанием: «Что тебе до нас? Мы девушки простые. Ты хочешь быть ученой, вон по-французски говорить умеешь, так ты с учеными и знайся».

Даже Груша, добрая и ласковая Груша, не сочувствовала занятиям сестры. Правда, она никогда не упрекала ее, никогда не смеялась над ней, но часто спрашивала голосом, в котором слышалось неодобрение: «Ну, что, Машута, еще не надоела тебе твоя школа?» или, видя Машу грустной и задумчивой в семейном кругу, замечала: «Тебе скучно с нами, простыми, необразованными людьми, – почитай книжку!»

Те усилия, какие употребляла Маша, чтобы, как можно большему научиться в школе, чтобы не потерять там ни одной минуты даром, иногда сильно утомляли ее. Она возвращалась домой усталая, ей хотелось бы часок другой отдохнуть, свободно поболтать, a на большом столе в мастерской уже лежала приготовленная для нее работа, и не успевала она наскоро доесть обеда, как уже слышался голос матери: «Иди же, иди, Маша, не копайся, некогда прохлаждаться».

И девочка должна была садиться за шитье, должна была и торопиться, и в то же время стараться шить как можно лучше, чтобы избежать выговоров матери и насмешек подруг. Вечером ей удавалось прочесть раза два урок к следующему дню, и она засыпала неспокойно, стараясь уяснить себе все, что было непонятного в этом уроке, заботясь как бы успеть утром потверже выучить его.

«Какая я несчастная, – думала иногда Маша в минуты отчаяния, – бросить мне разве школу и все книги? Наши обрадуются, маменька теперь добрее, чем была прежде, мне будет не трудно работать столько, сколько Паша и Анюта. Ведь все равно, я учусь не так и не тому, чему хочу, a когда меня отдадут в магазин – и это кончится. Брошу все, стану думать об одном шитье и, может быть, через несколько лет сделаюсь такой же счастливой, как теперь Груша!» При мысли об этом будущем счастье голова девочки низко падала и крупные слезы текли из глаз ее.

«Нет, нет, это пустяки, – ободряла она сама себя, – буду стараться, буду трудиться. Я все-таки многому выучилась в школе: выучусь еще больше, и, как ни трудно дается мне ученье, но это все-таки веселей, чем сидеть целый день над иголкой, a по вечерам играть с Пашей в дурака! Отдаст меня мать в магазин, не беда, – Груша говорила, что там дают довольно свободного времени; я буду читать; я одна без учительницы стану учиться по своим школьным книгам, a выйду из школы, не сделаюсь швеей, буду давать уроки и покупать себе книги; мать не может запретить мне этого! Не все ли ей равно, каким трудом я стану зарабатывать деньги».

И девочка с решительным видом вытирала слезы, бралась за книгу и не обращала внимания на косые взгляды окружающих.

Глава VI

Маше пришлось испробовать свои силы, как учительнице, гораздо раньше, чем она ожидала. Один раз в школу привели новенькую, бледную, худенькую девочку, одетую несравненно богаче остальных школьниц. Настенька Негорева была единственной дочерью довольно богатых купцов. Мать души в ней не чаяла и избаловала ее до того, что в десять лет девочка не умела сама себе надеть чулок, разрезать кушанье за обедом. Отец сильно восставал против такой порчи девочки и, чтобы хоть несколько удалить ее от влияния матери и в то же время сделать из нее образованную девицу, решил отдать ее сначала в подготовительную школу, a затем и в гимназию. Настенька расплакалась навзрыд, когда мать, расцеловав ее бессчетное множество раз и насовав ей полный карман гостинцев, ушла, наконец, оставив ее в комнате учительницы. Когда же учительница ввела ее в класс и посадила вместе с другими за большой учебный стол, бедная девочка от страха и смущения не смела ни сказать слова, ни поднять глаз на своих новых подруг. Первые два дня учительница оставляла девочку в покое, предоставляя ей понемногу привыкать к своему новому положению, но когда Настенька перестала на все вопросы отвечать слезами или упрямым молчанием и начала даже принимать участие в играх и разговорах других детей, она решила, что пора приняться учить ее. Много заниматься маленькой баловней и стараться облегчить ей первые уроки, у нее не было времени. Она подозвала к себе Настеньку, показала ей первые буквы азбуки, заставила несколько раз повторить за собой эти буквы и затем отослала на место, строго приказав выучить их. Бедная Настенька совсем растерялась. Она никогда в жизни не держала в руках книги, к учительнице она с первого взгляда почувствовала непреодолимый страх, она не имела ни малейшего понятия о том, что означают эти странные а, б, в, г, которые ее заставляли произносить; она просидела над раскрытой книгой целые полчаса, бессмысленно устремив глаза на одну точку, и, когда учительница опять подозвала ее к себе, не умела отличить a от б.

– Послушайте, Негорева, – строгим голосом заметила ей учительница, – в школе нельзя так вести себя! Вы видите, здесь все девочки учатся, и вы должны учиться. Я вам еще раз назову буквы, слушайте внимательно; если через полчаса вы их не выучите, я вас накажу.

Настенька, по-прежнему, бессмысленно прослушала а, б, в, г, д, е и, возвратившись на место, принялась горько плакать, не пытаясь даже выучить трудный урок. Маша, сидевшая рядом с глупенькой девочкой, сжалилась над ней и попросила у учительницы позволения помочь «новенькой». Учительница охотно согласилась на это; через несколько минут Настенька перестала плакать, a через полчаса она знала свои шесть букв так хорошо, что вместо наказания заслужила похвалу. С тех пор Маше волей-неволей пришлось сделаться учительницей. Маленькая Негорева не в состоянии была исполнить ни одного урока без ее помощи; Маша учила ее читать, следила за тем, как она выводила буквы и цифры, заставляла ее затверживать наизусть молитвы и басни.

– Мне, право, некогда, у меня свое дело, – отзывалась иногда Маша, когда девочка обращалась к ней.

Настенька и не пыталась приготовить урока одна или попросить помощи у другой подруги, она садилась на место и начинала горько плакать, пока или Маша сжаливалась над ней, или учительница говорила:

– Федотова, займитесь, пожалуйста, с этой несносной плаксой; вы можете не списывать с книги, вы и без того очень хорошо пишете.

Время шло. Маша пробыла в школе уже два года; ей исполнилось четырнадцать лет, и Ирина Матвеевна все чаще и чаще поговаривала о том, что пора ей поступать в магазин.

– Лето уж куда ни шло, побегай в свою школу, – объявила она ей: – все равно время глухое, работы мало, a с августа отведу тебя к той мадам, у которой училась Грушенька; я уже припасла пятьдесят рублей ей заплатить, даст Бог, и еще заработаю; она берется в два года тебя всему обучить.

Маша с ужасом думала об этом августе месяце, о двухлетней жизни в магазине и из всех сил старалась воспользоваться последними оставшимися неделями школьных уроков. Она давно уже догнала девочек, начавших учиться гораздо раньше ее, и считалась лучшей ученицей в школе. Учительница, со всеми обращавшаяся довольно сухо и не любившая лишних разговоров, к ней одной выказывала участие, подробно расспрашивала ее об ее семейной обстановке, жалела, что она не в состоянии продолжать учиться, доставала ей книги для чтения, выражала готовность всегда помочь ей заниматься.

Один раз, в последних числах июля месяца, когда Маша уже с грустью высчитывала, что до поступления в магазин ей осталось ровно шесть дней, Настенька пришла в школу сильно опечаленная, с опухшими от слез глазами. На расспросы подруг она с новыми слезами сообщила им грустную весть, что пришла в школу в последний раз, что будет несколько дней отдыхать дома, a потом злой отец отведет ее в гимназию.

– Экая глупенькая! Чего же ты плачешь? – вскричала Маша: – ведь в гимназии хорошо учиться, еще лучше, чем здесь!

– Да, как же! – хныкала избалованная девочка: – там, говорят, так строго? Много разных учителей и учительниц и тебя не будет, кто же мне поможет!

Девочки засмеялись.

– Ничего, Негорева, – дразнили они плаксу, – накажут тебя разок-другой, так научишься сама готовить уроки!

– Нет, не научусь, я так и маме сказала, – плакала Настенька.

В этот же день, перед самым концом классов учительницу вызвали зачем-то в ее комнату. Она пробыла там с четверть часа, потом распустила учениц, только Настеньке велела подождать, a Машу позвала к себе. Входя в комнату учительницы, Маша с удивлением увидела на диване толстую, богато, но безвкусно одетую барыню, которая тотчас же заговорила с ней ласково-покровительственным голосом:

– Вы – Машенька Федотова? Мне об вас моя Настенька много рассказывала. Мы вам очень благодарны, что вы были добры к ней, помогали ей. Она ребенок малый, слабый; ей бы по-настоящему и совсем учиться не следовало, ну, да отец хочет сделать из нее образованную, конечно, его воля! Вот теперь отдает ее в гимназию. A вы как? Вот мадам (она показала на учительницу) очень вас хвалит, говорит, у вас к ученью большая способность; что же бы и вам в гимназию поступить?

– У моей матери нет средств отдать меня в гимназию, – краснея, отвечала Маша, – я поступлю в ученье в модный магазин.

– Что же, это дело хорошее! – вздохнула купчиха. – Только мы вот думали, что как нашей Настеньке быть в гимназии одной, без знакомого человека, пропадет она там совсем! Если вы не поступаете в гимназию только из-за того, что вашей маменьке платить нечем, мы бы это на себя взяли. У нас, слава Богу, средства есть! Мы бы за вас и в гимназию деньги внесли, и книги бы вам купили, какие нужно, a вы бы в гимназии за Настенькой присмотрели, не дали бы ее в обиду, домой бы привели, – на прислугу-то я не очень полагаюсь, a самой мне некогда, – пообедали бы у нас, еда у нас хорошая, всего вдоволь, a после обеда помогли бы Настичке приготовить уроки, какие там зададут. Говорят, в гимназии насчет этих уроков страх как строго! Ну, что, согласитесь вы на это?

Маша была в полном недоумении. Предложение было так ново, так неожиданно, что совершенно ошеломило ее.

– Я, право, не знаю, мне надобно поговорить с маменькой, – в смущении пробормотала она.

– Известное дело, без позволения матери нельзя, – согласилась Негорева. – Поговорите с ней, да и дайте нам ответ, мы будем ждать. Живем мы тут недалеко.

Она дала свой адрес, распрощалась с учительницей, кивнула головой Маше и ушла, уводя с собой Настеньку.

Можно себе представить, как страшно волновалась Маша! То, о чем она не смела мечтать, готово было осуществиться! Ей открывается возможность поступить в гимназию, получить хорошее образование. Правда, условия, на которых это предлагалось, были не очень приятны. Девочка предвидела, как тяжела будет обязанность заниматься с плаксивой Настенькой, как неприятна зависимость от Негоревой, тон и манеры которой с первого взгляда не понравились ей. Но все это пустяки. Главное, что она будет учиться, учиться у хороших учителей, что по окончании курса она в состоянии будет выбрать занятие себе по вкусу, и никто не станет принуждать ее просиживать целые дни за швейной машинкой. Что-то скажет мать? Как-то посмотрит она на это дело? Маша волновалась до того, что входя в мастерскую, была бледна, как полотно, и едва могла говорить. У Ирины Матвеевны сидела в это время Груша, принесшая в гости к матери свою годовалую дочку. Обе они забавлялись ребенком и удивились, что Маша не поздоровалась с сестрой, не приласкала свою маленькую племянницу, a молча опустилась на стул около самых дверей.

– Здравствуй, Машенька, что это с тобой? На тебе лица нет! – встревоженным голосом спросила Груша.