Повести и рассказы для детей

– Я бы подружилась со Смирновой, она мне нравится, – говорила одна девочка своей подруге, – только маменька не позволяет мне дружиться с дурно одетыми детьми: у них гадкие манеры.

– Господа, – кричала одна шалунья, – смотрите-ка, Смирнова надела сегодня другое платье, еще короче того! – И она со смехом указывала на Машу, сменившую одно ситцевое платье другим. Маша краснела, конфузилась и чувствовала себя бесконечно несчастной.

Один раз учитель арифметики вызвал ее к доске разрешить заданную им задачу. Маша очень хорошо понимала эту задачу – она разрешила ее быстро и безошибочно – и только что собиралась объяснить учителю ход своей работы, как вдруг ее развлек тихий смех подруг. Она оглянулась и увидела, что две девочки, сидящие на первой скамейке, показывают своим соседкам на ее ноги и сдержанно хихикают. Маша опустила глаза. Увы! Штопка, так тщательно сделанная Елизаветой Ивановной, лопнула, и на одном из ее сапожков красовалась довольно большая дыра. Бедная девочка совершенно переконфузилась. Все, что она собиралась сказать, вылетело у нее из головы. Она стояла вся красная и вертела в руках мел, не находя ни слова в ответ на вопросы учителя, едва ли даже слыша эти вопросы.

Учитель не мог, конечно, догадаться о причине ее смущения и объяснил его по-своему.

– Вы, кажется, сами не знаете, что написали на доске, госпожа Смирнова, – строгим голосом заметил он. – Садитесь на место и в другой раз старайтесь работать самостоятельно, понимать, что вы делаете.

Этот строгий выговор и дурная отметка в журнале, последовавшая за ним, еще более смутили бедную Машу. Она пришла домой огорченная, рассерженная, вся в слезах и, встретив в первой комнате мать, тотчас же принялась жаловаться ей на свои неприятности.

– Право, так невозможно учиться в гимназии, – говорила она, рыдая. – Я совсем точно нищая! Посмотрите, маменька, какая у меня дыра в сапоге, ведь это просто срам!

– Что это с тобой, Машенька! – удивилась Елизавета Ивановна. – Сапоги разорвались? Что же за большая беда? Купим новые! И какой же тут срам? Я думаю, это со всяким случается!

– Да не это одно, а все вообще!.. Как я одета! Кроме меня, ведь у нас никто не носит ситцевых платьев; надо мной все смеются!

– Неужели в самом деле смеются? – с огорчением спросила Елизавета Ивановна. – Смеются над тем, что ты беднее их? Хороши образованные барышни, нечего сказать!

– Конечно, это глупо с их стороны, а все-таки мне очень-очень неприятно! – недовольным голосом проговорила Маша и, отойдя в угол, продолжала потихоньку плакать.

Елизавета Ивановна еще прежде замечала, что Маша стала раздражительна, что она брезгливо относится к домашней обстановке и сидит в кругу семьи нахмуренная, надутая. Она приписывала дурное расположение девочки усталости от непривычных усиленных занятий уроками и не расспрашивала ее; теперь она поняла, в чем дело.

– Ну, вот, – со вздохом проговорила она, – моя была правда: не для чего тебе было поступать в гимназию, не про нас это писано, куда уж нам равняться с другими!

– Нет, маменька, я могу учиться в гимназии! – вскричала Маша. – Только я не могу ходить туда нищей. Я ведь немного у вас прошу: неужели вы в самом деле не можете сшить мне хоть одного порядочного платья?

В первый раз говорила Маша таким образом с матерью. До сих пор она всегда понимала, насколько родителям ее трудно содержать такую большую семью. Елизавета Ивановна с горестью почувствовала эту перемену в обращении дочери.

– Бог с тобой, Машенька, – обиженным тоном проговорила она, – точно ты не видишь, что мы с отцом работаем с утра до ночи и лишней копейки на себя не тратим!

Упрек матери пристыдил Машу, но сознание вины ещеусилило ее грусть. Не счастливее ее была и Елизавета Ивановна: она понимала, что Маша могла бы несколько иначе отнестись к насмешкам подруг, что она могла бы оставить их без внимания, что она могла бы объяснить девочкам, насколько они неправы; но такое благоразумие казалось ей слишком трудным в Машином возрасте, ей до глубины души жаль было дочь, и она всеми силами старалась придумать, как бы помочь ей. Она озабоченно оглядывала скудную меблировку своих двух комнат, как будто стараясь отыскать, которую из вещей, находившихся в них, можно выменять на платье Маше; затем она подошла к старенькому треногому комоду, припертому к одной из стен спальни, выдвинула поочередно каждый из его ящиков и задумчиво перебрала лежавшие в них вещи. Вдруг в глазах ее блеснула радость.

– Не горюй, Машута, – обратилась она с веселым лицом к дочери, – у тебя будет платье, я совсем и забыла, что у меня лежит полотно, которое Лелина крестная подарила ей на белье. Сейчас пойду и продам его.

– Да ведь вы говорили, что оно нужно Лелечке, – нерешительным голосом заметила Маша.

– Ну, что делать, как-нибудь обойдемся!

Маша чувствовала, что она не должна допускать мать обижать ради нее младшую сестру, но искушение явиться в гимназию не хуже других было слишком сильно, и она поддалась ему. Она ни словом не удержала Елизавету Ивановну, спешившую скорей устроить продажу, и когда та через час вернулась домой и подала ей вырученные за полотно восемь рублей, та сильно покраснела, но все-таки с радостью приняла деньги. Через три дня Маша пришла в класс в новом шерстяном платье, за шитьем которого Елизавета Ивановна просидела две ночи почти без сна. Совесть мучила девочку, когда она видела истомленное лицо матери и ее опухшие от бессонницы глаза, но она все-таки не раскаивалась в своем поступке, все-таки радовалась, что какою бы то ни было ценой избавится от насмешек.

Пришла осень. В прошлый год Маша спокойно носила соломенную шляпку, пока пришла пора надевать меховую шапочку; но нынче она нашла, что это «стыдно».

– Маменька, скоро ли вы мне купите осеннюю шляпку? – спросила она у матери, возвращаясь из гимназии в один сентябрьский день.

– Что ты, Машенька! – вскричала Елизавета Ивановна. – Я тебе к рождеству купила мерлушковую шапочку, нынче летом сделала новую соломенную шляпку. Да из каких же это средств тебе покупать по три шляпки в год! Ведь ты у нас не одна! Вон смотри, братья твои чуть не без сапог ходят, я хлопочу, у кого бы занять им на обувь, а ты говоришь – шляпку тебе!

– Я не могу ходить в гимназию в соломенной шляпке, – надувшись, проговорила Маша.

– Да отчего не можешь? Ведь вы же не в шляпках сидите в классе?

– Конечно, не в шляпках, да ведь на улице встречаются девочки! Я не хочу, чтобы меня принимали за нищую. Я уж лучше буду сидеть дома, пока настанут морозы и можно будет надеть меховую шапочку!

На следующий день Маша в самом деле не пошла в гимназию, хотя ей это было очень неприятно.

– Маша, ты отчего это не была в гимназии? – спросил у нее за обедом Иван Алексеевич.

Она повторила отцу то же, что говорила матери, – что не может идти в гимназию без новой шляпки.

Иван Алексеевич задумался.

– Экая беда какая! – озабоченным голосом проговорил он. – Как тут быть? У тебя разве нет денет? – обратился он к жене. – Ты вчера говорила, что займешь у Мироновой?

– Я заняла детям на обувь. Пол у нас холодный, того и гляди, простудятся, бегая в разорванных сапогах, – недовольным голосом отвечала Елизавета Ивановна.

Маша не стала просить мать, но в течение вечера она несколько раз принималась горько плакать. Иван Алексеевич видел эти слезы своей любимицы, и они мучили его. Он сознавал, что жена его права, что младшим детям обувь нужнее, чем Маше шляпка, но не мог выносить печали девочки. Несколько раз он начинал переговоры с Елизаветой Ивановной и наконец, когда Маша пришла прощаться с ним, перед сном шепнул ей:

– Радуйся, девочка, мать сдалась! Завтра утром она пойдет с тобой покупать шляпку!

Через день Маша пошла в гимназию в новенькой шляпке, а маленьким братьям ее пришлось еще недели три щеголять с огромными дырками на сапогах. На этот раз она уже почти не стыдилась своего дурного поступка.

«Не беда, если им и босиком придется походить, – думала она, глядя на братьев, – ведь их никто не видит».

Через несколько дней Маше понадобилась дорогая французская книга, и она прямо объявила отцу:

– Надо купить ее в магазинах, папа. Пожалуйста, не покупайте у букинистов!

Иван Алексеевич пошел заложить свой сюртук, чтобы удовлетворить ее желанию, и она приняла это совершенно спокойно.

Классная дама того класса, в котором училась Маша, выходила замуж и оставляла гимназию. Воспитанницы затеяли поднести ей на память альбом со своими фотографическими портретами. Маша, нисколько не задумываясь, приняла участие в этом подарке и тут же пообещала подругам снять с себя и раздать им около дюжины своих фотографических карточек.

В гимназии собирали подписку с какою-то благотворительною целью – Маша, не колеблясь, пожертвовала наравне с богатыми девочками, хотя вследствие этого семье ее пришлось на три дня отказаться от мясной пищи. Пришла зима. Маша забросила свои старые, заплатанные теплые сапожки и потребовала себе новых. Она не соглашалась носить на голове действительно довольно некрасивую вязаную косынку и, несмотря на сильные морозы, ходила с открытыми ушами, пока мать, боясь, что она простудится, не продала своей единственной нарядной вещи – шелковой кофточки и не купила ей такой платок, какого ей хотелось.

Елизавета Ивановна не попрекала дочь, но она часто с грустью глядела на нее и не раз говорила мужу:

– Дорого нам дается Машино ученье! И прежде трудно было жить, а теперь еще труднее стало! Все ей, да ей одной приходится делать – а ведь у нас и другие дети подрастают! За что мы их-то обижаем?

– Полно, – останавливал жену Иван Алексеевич, – потерпим немного! Маша за все вознаградит и нас, и младших детей!

– Долго еще этого ждать, да и дождемся ли когда-ни-нибудь? – вздыхала Елизавета Ивановна.

– Конечно, дождемся, – уверял Иван Алексеевич. – Маша еще ребенок, она часто не понимает наших нужд, но она видит, что мы для нее ничего не жалеем, и в свое время также ничего для нас не пожалеет.

Приближалось рождество. Один раз Иван Алексеевич пришел домой в особенно веселом расположении духа.

– Радуйся, жена, – сказал он, усаживаясь после обеда подле Елизаветы Ивановны, – мне к празднику дадут пятьдесят рублей награды!

– Неужели! Господи, вот-то счастье, – вскричала Елизавета Ивановна и даже покраснела от радости. – Хоть немножко мы поправимся! В лавочку долг заплатим, дров хороших сажени три купим, а то эти-то, дешевые, такие сырые, нисколько не нагревают печку; платье заложенное выкупим, куме долг заплатим…