Странник

– Я вижу… страдания. Дыры на месте домов. Искореженные здания.

Но, в целом, картина разрушений – в учебниках истории описанная размашистыми катастрофическими мазками – была жуткой, но не подавляющей. Пугающей, но не повергающей в ужас.

– То, что ты видишь, – это город, разрушенный сильнейшими подземными толчками, но избежавший пожара, который на самом деле и вызвал основные повреждения и гибель людей в известной тебе шкале времени, – объяснил Генри, засовывая руки в карманы. – А застань ты этот момент времени в шкале Айронвуда, ты бы не увидела здесь почти ничего: так сильно был опустошен город одним небольшим изменением, породившим более значительное.

Это не Айронвудова шкала времени. Этта снова повернулась к нему.

– Что за изменение?

– Айронвуд, преследуя свои интересы, точнее интересы владений своих предков в обеих Америках, изменил окончание войны. Русско-японской – слышала, конечно?

Этта покачала головой.

– Нет… Подождите-ка, это же было до Первой мировой войны, так? Территориальные споры?

– Конфликт интересов в Манчжурии и Корее, – уточнил Генри. – Когда стало ясно, что русские проигрывают, а дома у них разгорается пожар революции, Айронвуд убедил Теодора Рузвельта стать посредником в мирных переговорах, не дав войне продлиться еще несколько месяцев, как было в исходной временной шкале. Те месяцы стоили жизней многим русским и японцам, но в результате подхлестнули реформы в России, сберегая жизни миллионов россиян в Первой мировой войне.

Это было… невозможным.

«Как и путешествия во времени», – мрачно подумала она. Как и то, что она стояла здесь, в альтернативной версии истории. Налетевший озорной ветерок выхватил прядку волос, девушка бездумно пригладила ее. Вместо дыма и пепла ветер принес соленый запах моря, металлический привкус выхлопов и бесхитростную вонь человечьего жилья.

– Но как все это связано с землетрясением в Сан-Франциско? – удивилась Этта.

Генри полностью повернулся к ней.

– Я хочу, чтобы ты поняла, Этта. Я сочувствую тебе, тому, что твое будущее уже не такое, каким ты его знаешь. Мне знакома эта боль, чувство, что вся жизнь, все друзья и мечты – пропали. Всем нам приходилось смиряться с тем, что мы должны хранить верность самому времени. Оно – наше наследие, наш народ, наша история. Но будущее, каким ты его знаешь: сплошные конфликты и войны – не имеет ничего общего со вселенной мира и согласия, существовавшей до того, как Сайрус Айронвуд решил его перекроить.

Этта осознала, что равно оплакивает как свои мечты о карьере скрипачки, так и Элис. Она едва вернулась к мысли, что еще может что-то получить от жизни, что все равно может играть, пусть и без одобрения толп восторженных поклонников. Но перспектива совершенно незнакомого будущего оказалась гнетущей.

– Каждое изменение, которое мы вносим – большое или маленькое – имеет последствия, которые мы не всегда можем предсказать, и почти никогда – контролировать, – продолжал Генри. – Война в России протягивает свои щупальца через годы, касаясь жизней каждого человека, перемещая их с места на место, изменяя принятые ими решения, пока один человек, Деннис Салливан – шеф пожарных Сан-Франциско – не оказывается не в том месте в момент подземного толчка и не погибает от ран, оставляя сотрудников, не имеющих достаточного опыта в обращении с динамитом, чтобы создать противопожарные разрывы. А тут еще женщина просыпается на несколько часов раньше, чем должна была бы, и решает приготовить завтрак на всю семью, вызывая один из самых опустошительных пожаров за целое столетие.

– Так… мы в… – начала Этта, пытаясь словами привести мысли в порядок. – Мы сейчас в исходной временной шкале? Люди, забравшие астролябию, смогли восстановить ее?

Генри кивнул, и этим кивком навсегда изменил жизнь, какой она ее знала.

– Мы годами разыскивали потенциальные ключевые события истории – события, а также людей и решения, имевшие грандиозные последствия, – объяснил Генри. – Это подтвердило нашу теорию, что одним из таких событий была Русско-Японская война, изменившая историю начиная с 1905 года. Айронвуд в основном сосредоточился на девятнадцатом и двадцатом веках, и, слава Богу, большая часть его изменений до этого времени были незначительными. До этих веков на кону не было больших сумм, чтобы беспокоиться или затевать крупную игру ради них.

– Но, к сожалению… – начала Этта, почувствовав муку, укрывавшуюся в его словах.

Он слабо улыбнулся:

– К сожалению, мы получили сообщения, что он уже отправил своих людей проверить, нельзя ли вернуть события в прежнее русло. Если промедлим, лишимся своего преимущества.

– Хотите сказать: промедлим с уничтожением астролябии? – уточнила Этта.

– За моими людьми, забравшими ее у тебя, по пятам следовали подручные Айронвуда. Один из наших, судя по полученной записке, убит. Выживший скрывается в России, по-прежнему владея астролябией, и ждет, когда мы его спасем, – пояснил Генри. – Сегодня мне предстоит сообщить остальным, что единственный путь – уничтожить прибор и вернуться к исходной временной шкале, к тому, какой она должна быть. Мы не можем оставлять астролябию в игре – стоит Айронвуду когда-нибудь взять ее в руки, он откроет проходы в новые годы, вызовет еще более разрушительные последствия для человечества. Ему наплевать, сколько людей погибнет или пострадает, лишь бы выжили он и его род. Он хочет еще, и еще, и еще, и, как стало ясно за все эти годы, никогда не насытится.

Пока не спасет любимую первую жену. Пока не получит все.

Этта плотнее закуталась в куртку, сберегая тепло.

«Какой она должна быть», – это выражение он использовал постоянно.

– Значит, вы верите в предназначение? По-вашему, что-то должно быть просто потому, что уже однажды было?

– Я верю в человечность, в мир и в естественный ход вещей, – ответил Генри. – Верю, что единственный способ уравновесить силу, которой мы обладаем, – чем-то пожертвовать. Принять, что мы не можем обладать чужими вещами и людьми, не можем контролировать все последствия, не можем обыграть смерть. Иначе все это не имеет смысла.

– Одного я никак не могу понять, – призналась Этта. – Если мое будущее изменилось, и моя жизнь уже не та, какой была, то не помешает ли мне это вернуться? Не отменит ли то, что я нашла астролябию и потеряла ее?

Генри отвечал так щедро и терпеливо, и Этта была так благодарна, что почти улыбалась.

– Мы живем за пределами обычных законов времени. Потому-то ты и помнишь свою старую жизнь, хотя ее больше не существует. Но время обладает своего рода чувствительностью и отвергает несообразности. Чтобы избежать их, оно сохраняет или восстанавливает столько наших действий, сколько может – даже перед лицом крупных изменений. Поэтому в твоем будущем ты по-прежнему совершаешь путешествие из того же места и времени, только, возможно, не выступаешь на концерте, а просто приходишь в музей.

«И, возможно, Элис остается жива», – прошептало ее сознание.

Эта искра надежды осветила ее от макушки до пяток.

Астролябию нужно уничтожить. Это не вызывало сомнений. В ней заключалось куда больше силы и власти, чем стоило вручать одному человеку, и Этта была готова пожертвовать своим будущим, зная, что тем самым хотя бы сдержит будущий урон. Но ей нравилось то, в чем убеждал ее Генри: им нужно думать не только о себе, но и том, как их действия отразятся на истинных жертвах игр Айронвуда: обычных людях, заложниках его прихотей.

Ее время, будущее, в котором она выросла, наступило ценой бессчетного множества жизней, ценой огромных разрушений, и не только в среде путешественников, но и во всем мире. Возвращение временной шкалы к ее исходному состоянию находило отклик у той ее части, что так возмущалась, когда путешественники, способные вызывать благоприятные изменения, предпочитали не вмешиваться. Идеи Генри давали возможность вернуться к золотой середине, создавали фундамент новых правил для путешественников.

Она должна закончить то, что начала, и как можно скорее.

Но… Николас.

Николас, который ждал ее, заполнял ее мысли, как тот лавандовый рассвет. Она позволила себе раствориться в мыслях об одном и о другом, спокойных, светлых, необыкновенно прекрасных.

Я могу избавить его от этого. Он вообще не должен был впутываться. Если бы она смогла удержать его подальше от самого пекла, пока не удастся уничтожить астролябию, возможно, она могла бы начать разгребать хаос, в который ее семья превратила его жизнь.

– Я могу отправиться с вами? – спросила Этта. Окрепший ветер тянул ее за воротник, за волосы, словно спеша поскорее подтолкнуть на избранную тропу. – В Россию?

Генри недоверчиво посмотрел на нее.

– Ты уверена? Если тебе нужно отдохнуть еще несколько дней…

– Нет, я должна увидеть все своими глазами, – объявила она. – И не вздумайте оставить меня здесь «для моего же блага».

– И в мыслях не было, – ответил он. Этта лишь спустя мгновение поняла, что новый оттенок, прозвучавший в его голосе, – это гордость, и ей захотелось – чуть-чуточку – услышать его снова. – Возвращаемся?

Стражи снова выстроились в походный порядок, и они зашагали, не тяготясь молчанием, обратно к роскошному пощаженному временем дому, возвышавшемуся над городом. Войдя внутрь, Этта пошла было к лестнице, но Генри направил ее налево, в большую чопорную гостиную. Фортепиано смолкло, но зато слышались оживленные разговоры и тяжелые шаги людей, круживших по залу.

Собиравшихся в путешествие, как выяснилось. Несколько человек набросились на остатки еды и выпивки, уцелевшие на столах. Другие сметали в кучи всевозможный мусор, третьи – сворачивали матрацы и постели, разложенные на полу. Еще больше людей, напротив, выкладывали свои вещи из мешков, подсчитывая припасы или обмениваясь ими друг с другом.

Хотя многие были одеты по строгой моде эпохи, не менее половины носили разноцветные шелковые или шифоновые бальные платья или парадную военную форму. Женщины в углу помогали друг другу с укладкой волос в хитроумные прически, то и дело хватая малышей, нарезающих петли вокруг ног взрослых. Их смех тронул Этту до глубины души, отдаваясь эхом в ожесточившемся сердце.

Здесь проходила граница миров: рассвет встречался с ночной тьмой, прошлое – с настоящим. Людей здесь собрало желание продолжать свое дело в убежище, но, в еще большей степени, их объединяло тайное, особое место, излучавшее теплоту и свет, даже когда очаг отсырел, а свечи задуло ветром.

Этта отступила было назад, но Генри ввел ее в зал. Ему не потребовалось ни слова, чтобы тишина упала, словно тяжелый занавес.