Выключить моё видео

Я помню.

И никуда не иду, и снова выхожу на балкон смотреть на липы и берёзы.

– Пап, у тебя когда лекция? – выглядываю из комнаты, кричу в приоткрытые двери кухни.

– Через двадцать три минуты, – он поднимает глаза на часы, – уже пойду к компьютеру сейчас. А что?

– Ничего. Хочу почитать на кухне, тут свет лучше.

– Сейчас мама придёт кашу варить.

Не очень люблю сидеть на кухне, когда что-то варится, но сейчас всё равно. Не хочу быть одна.

– Ничего, на твоё место сяду, под форточку.

Папа кивает, закрываю дверь.

Беру телефон опять.

София Александровна, здравствуйте ещё раз. Написала Илье.

Прочитала, промолчала. Наверное, другой урок после нас, не может ответить. Не помню, говорила ли она, что нет нужды всякий раз здороваться, когда пишешь. Помню, наша классная в началке здорово бесилась, когда мы подходили – здрасьтездрасьтездрасьте по десять раз на дню. Один раз поздоровались утром – и хватит, говорила. Остальное для дома, дядям-тётям оставьте. Но нам-то хотелось, чтобы видела, что мы здесь, что мы её любим.

Любили ли на самом деле?

Думаю, нет.

Так, походили в гости в первой четверти пятого класса, а потом забыли.

И она уже новых маленьких взяла.

Помню, как папа удивлялся, когда ей дали вести у нас историю. Она же не историк, говорил, что же, просто учебник вам вслух читать будет? Так это можно и дома.

А нам было всё равно – историк или нет, когда нравилось. Нравилось уже подросшими спускаться на первый этаж, садиться за парты, немножко уже низковатые. Вела она в четверг только, заменяла. Потом нашли настоящего историка. Историчку.

Ему вроде как всё равно. Извините.

София Александровна помолчала ещё, потом:

За что, ты разве виновата? Хорошо, я поняла. Спасибо.

Чтобы вы больше мне не писали, пойду читать на кухню и ждать, когда мама сварит овсянку.

Мы на пять месяцев купили «Геркулеса» – пачки стоят в стенном шкафу, и мама достанет одну, задумается на мгновение, прежде чем открыть, – точно это важное. Потом объяснит: если одну пачку откроешь, четыре останется, а я рассмеюсь – что же, теперь овсянки не купим, смешно. Сейчас выйду в магазин, сколько хочешь тебе пачек принесу. И вообще чего угодно принесу, «Пятёрочка»-то работает.

Но мама покачает головой – нет, не понимаешь.

Можно сколько угодно пачек принести, не в том дело. «Геркулес» всегда в продаже будет, если не случится чего-то совсем страшного, непоправимого.

Просто что будет, если мы действительно должны будем запастись самым важным – и не выпустят больше, всё, скажут, надо было раньше думать? Тогда будем сидеть над каждой пачкой, над каждым зёрнышком.

Ставлю телефон на беззвучку и иду на кухню.

На плите уже стоит молоко, разбавленное водой.

– Доброе утро, мам, – говорю.

Мама стоит в домашнем платье с короткими рукавами, с расчёсанными после бигудей волосами – получились волны, красивые. Отчего-то дома стала одеваться и краситься как на работу, не понимаю такого. Ей и в «Zoom» не с кем встретиться…

– Доброе. Будешь овсяную кашу?

– Буду. Что-то уже голодная, хотя всего два урока прошло. Ужас.

– Вы что, не ели ничего с папой?

– Да как-то нет. Кофе пили.

– Кофе на голодный желудок – просто прекрасно. У отца и так язва была.

– Не знала.

– В армии заработал. Он говорил. Какой-то нутряной жир там в перловку добавляли, мерзость.

– Только не перед едой давай. Какой ещё нутряной жир – разве есть такое?

– Сама же просила, чтоб не за едой.

– Язва, да… Ну так это когда было-то, – сажусь под форточку, на папино место.

– Там же не лечили. Вот и осталось на всё жизнь.

Что могло на двадцать пять лет остаться – или сколько лет назад он служил? Двадцать, не меньше. Не могу сосредоточиться и посчитать. А мама уже высыпала в кипящее молоко неполный стакан крупы.

Я читаю ранний рассказ Булгакова «Красная корона», из двухтомника. И скучно, и страшно, и не по себе: не отступишься, сама ведь спалилась Софии, что я – как это – книжная девочка, что у нас дома книги пока не вынесли, не свалили к мусорке или в железные ящики районных библиотек. Мы с папой, случалось, и наоборот – притаскивали, тщательно оттирали салфетками, но запах мусорного контейнера долго в прихожей стоял; ох мама и орала… И в руки те книжки не брала, брезговала. А мы ничего, читали.

Но что-то отвыкла в последнее время, потому отвлекаюсь, открываю форточку шире, спрашиваю у мамы, долго ли будет вариться каша. Недолго, пятнадцать минут. Да ещё пять постоит под полотенцем. Мама ненавидит всё, что варится быстро, всё готовое, из кулинарии, – нездоровое, переслащённое, рафинированное. Сколько себя помню, так у нас всё было полезное, даже хлеб с отрубями, что больно царапают язык.

Почему кажется, что София Александровна хотела сказать что-то ещё, не только про Илью? Подожду, когда у неё закончатся уроки, тогда и спрошу. Можно и написать первой, спросить там, всё ли нормально.

Будто бы продолжая незаконченное про Илью.

Жалко, что она им так интересуется, будто лучшим учеником. Ничего ведь особенного.

Хотя на пробнике ЕГЭ у Ильи и вправду восемьдесят баллов было. Посмеялись – ботанишь, да? – но и позавидовали, знали, что не ботанит, на уроках думает о своём. Может, читает.

Нам в началке говорили – надо читать много, тогда сами по себе станете грамотными, правила можно будет не учить. А я читаю, читаю, но ошибки есть, и даже София смеётся. «Учавствовала», это как так можно написать было, «учавствовала». А вроде и не специально; вышло так. Иногда задумаешься долго над словом, и оно теряет знакомые очертания, расплывается – появляются и исчезают буквы, дефисы. Так и не знаешь никогда, как правильно. А потом возвращают проверенную тетрадку, красным исчирканную – куда смотрела, о чём думала. Уродские буквы, слипшиеся в одно.

Читаю рассказ.