Феррара

– Ты писал что-нибудь в юности? Стихи? Прозу? – лицо, а поперечная складка на шторе, как усы на этом лице. Мужское лицо. Или лицо сильной женщины.

– Нет, нет, нет, ничего я не писал. Отстаньте, – просил он их, он кричал на них, он рвался от их голосов, он готов был сбежать, но не мог даже встать с кровати, даже откинуть одеяло, голову достать из-под подушки. – Нет, нет, нет.

– Тогда, какого лешего, ты о себе возомнил? И это не риторический вопрос. Отвечай, сволота! – кричали лица со штор прямо в его лицо, белое как подушка.

Он разорвал подушку зубами, из нее посыпались свечки-лаванды, фиолетовые цветки, насаженные на один сухой стебель. Они ломались от дыхания. В труху исходили от его прикосновений. Он черпал и черпал их из наволочки руками и скидывал на пол, горсть за горстью. Лица на шторах качались:

– Во, дурак! Ну, ты только посмотри! Да, совсем человек спятил! Люди пошли, лучше бы совсем не ходили.

***

В их первый раз она была скользкая, как рыба, от косметического масла, которым намазалась перед сном. Аркадий боялся, что в последний момент она вывернется, выскользнет из рук, и он останется не только с носом, но и с эрекцией. Но она шла до конца, хоть и просила его не торопиться.

– Не спеши, я медленно завожусь, – говорила она о себе, как об антикварном автомобиле.

И он млел от ее легких прикосновений, от ее скольжения вокруг него, как у новогодней елки. Он предвкушал самый роскошный в жизни подарок.

А ведь постучал к ней в номер наудачу. Обманул новичка портье, подсунув ему соломенную шляпу, которую забыла на спинке кресла, вероятно, одна из рыхлых немок-туристок.

– Кажется, сеньорита оставила. Не подскажите, в каком она номере? Я отнесу.

Оказалось, что в книге регистраций она значится как Розамунда Нортингерская.

Эмилия открыла ему, в чем была, в одном полотенце, прижатом к груди.

– Шляпа, – он протянул свой соломенный предлог.

– Не моя, – ответила она, едва взглянув, и отвела руку с полотенцем в сторону.

Он припал губами к ее телу, и они тут же соскользнули ниже. Масло. С сильным запахом лаванды.

– Хоть в глаза мне посмотри, – прошептала она.

На влажных губах дрожал вишневый вкус, она целовалась, не закрывая глаз, а он не мог, веки склеивались в истоме. Эмилия увлекла его за собой, и он едва успел дотянуться, чтобы захлопнуть дверь ногой, и он мучился, что не может закрыть ее на замок или хотя бы на задвижку. Вдруг, кто войдет? Увидит.

Казалось у нее десяток рук и ног, она обвивала его, обнимала, сжимала. У него замирало дыхание. И он боялся, очень боялся, что она сейчас выскользнет, исчезнет. Он не сможет удержать ее.

– Не смотри, – просил он, не зная, куда спрятаться от ее глаз.

– Хочу все видеть. Хочу все про тебя знать.

– Разве можно все узнать?

– Сейчас можно.

Простыни сминались легко, как бумага.

И кожа у нее была нежнее, и взрыв ярче. И между мельканием и верчением белого, совсем незагорелого тела, он успевал удивляться, как же так, разве не все женщины одинаковы? Она была иной, почти инопланетной. И когда он оказался в космосе, на бесконечную секунду замер в тишине, на вдохе, он знал, так надо, с ней только так и возможно. И как в калейдоскопе, каждый раз из одних и тех же кусочков будут складываться разные картины, но всегда невыносимо прекрасные. Тут же кровь вновь застучала в висках и сердце. Он вернулся к жизни, хотя и не знал, рад ли он возвращению.

Утро, как всегда здесь, явилось для него неожиданностью. Солнце било по щекам. Плечом он придавил ее волосы, теперь не сбежит. Вот он и сделал то, о чем мечтал, чего боялся, чего хотел и не хотел.

– Теперь моя постель похожа на торт ручной работы, – и она засмеялась.

Ну, преступил. Черта позади. И ни черта.

***

Эмилия принесла букет лилий с цветочного рынка. Поставила в изголовье кровати. Ваза в граненых многогранниках, преломляла свет и отбрасывала рыбачью сеть на стену. Золотые солнечные рыбки путались в ячейках, блистали хвостами. Ночью аромат лилий не давал Аркадию спать. И лавандовые подушки не помогали.

Цветы стояли полубутонами, вытянутыми спеленатыми куколками, а когда раскрылись граммофонными раструбами, посередине хоботок с фиолетовым бархатным рыльцем, вокруг – тычинки, с оранжевыми дрожащими шляпками, стали пахнуть сладко, как едва тронутый гнилью труп.

Один лепесток в жарких подпалинах – Эмилия поставила свечу в широкоротом стакане слишком близко. Жареные лилии. Они начали увядать, подворачивая лепестки под себя, все равно, что умирающий человек, крутится в постели, не находит удобного положения и подворачивает под себя руки, подтягивает к животу ноги, возвращается в позу зародыша, а умирает чаще всего на спине. Одни зеленые остролисты пока торчали гордо, были полны соков, а запах цветов усилился.

– Перед смертью цветы пахнут отчаянием, – сказала Эмилия.

– Ты пьешь слишком много, – заметил Аркадий.

– Я пила слишком много, – подчеркнула она и голосом и жестом. – Алкоголь не оказывает на меня прежнего действия. Никакого не оказывает. Нет ни хмеля, ни похмелья.

– Зачем же ты пьешь?

– Потому что мне страшно. Что же со мной случилось, что ни литр, ни два…? Голова, как хрустальная, и мысли бегут трезво и ровно.

– Многие бы тебе позавидовали.

– Никто не стал бы. Пить и никогда не напиться. Это один из кругов ада.

Ветер принес мед с полей. Он вдохнул его и вроде наелся. Фыркнул собственным мыслям, взял бланк отеля с письменного полированного, не понятно для каких целей сюда поставленного стола и снова, как день, а может, два или три дня назад, написал: «Он встретил ее в гостинице. Девушка в бело-розовых носках-овечках…» – перечел трижды и приписал, – «…с вывязанными на них ушами и глазами. На кожаном диване в холле. Лежала, подложив под спину расшитую бисером подушку».

– Черт, да кто же я после этого! – и скомкал лист. В корзину для бумаг. Бросил и тут же забыл.

***

– Так ты еще бухгалтер? Или уже писатель? – спрашивала она его каждый день.

А сегодня всем телом качнулась к столу, прищурилась, как будто рассматривала его в лупу. Он обиделся:

– У меня хотя бы есть профессия. А ты-то чем хочешь заниматься? Всю жизнь просидишь в отеле?

– Многие всю жизнь живут в отелях. Набоков даже умер в отеле.

– Ты Набокова не приплетай. Даже если сложить мой бухгалтерский стаж и твои выдумки, мы и до колена ему не достанем. Я говорю сейчас не о литературе, а о жизни. Что ты собираешься делать?

Она накрутила угол скатерти на палец. Белый льняной палец. Толстый. Белый.

– Ну, бухгалтером-то мне не стать…

– К черту бухгалтерию! – рванул он скатерть на себя. Она вскрикнула, палец чуть было не выскочил из гнезда. Размотанный. Красно-лиловый. Эмилия сунула его в рот, ткнула пальцем в щеку. Бугор как опухоль, или огромная бородавка, – брезгливо подумал Аркадий. Слава Богу, вытащила палец изо рта.