Владимир Иванович тщательно размешал сметану в супе, попробовал, добавил соли. Суп показался ему слишком горячим, и он решил, что вполне успеет поделиться с женой тем, что его мучает, пока блюдо немного остынет.
– В общем, сдает экзамен одна дамочка из розыска, с Петровки. Толковая такая, и опыт работы огромный, и головка светлая. Но отвечает не по правилам, не так, как мы всю жизнь пишем в учебниках и монографиях. У нее, понимаешь ли, собственное видение проблемы. И вот слушаю я ее и понимаю, что она права. На самом деле права. И Вадим твой это понимает. Когда оценки обсуждали, он настаивал на том, чтобы поставить ей «отлично», говорил, что она гениальная и ее идеи произведут переворот в криминологии. А мне будто шлея под хвост попала. Ну не могу заставить себя согласиться с ним, признать, что он прав. Понимаешь, Катюша? Он для меня на всю оставшуюся жизнь не прав, раз и навсегда. Я считаю его дураком и подонком, и для меня признать, что он хоть в чем-то прав, просто немыслимо. И я начал с ним спорить, доказывать, что дамочка несла полный бред, и что с такими знаниями и представлениями ее нельзя близко к науке подпускать, и все такое. Говорю – и самому противно. Но сделать ничего с собой не могу. И ведь аргументы какие-то нашел, будь я неладен, сумел убедить председателя комиссии, что выше тройки нельзя этой дамочке ставить оценку, а вообще-то я на двойке настаивал. Мерзавец я, да?
– Нет, – вздохнула жена, – ты просто ребенок. Сопливый пацан. И что вы в результате ей поставили?
– «Удовлетворительно», моими молитвами. Слава богу, оценки в ведомость сразу не проставили, а когда объявляли, та дамочка собралась с мыслями, как-то так остроумно что-то сказала, а председатель расхохотался и поставил «хорошо». Но у меня на душе эта история камнем лежит. Получается, два мужика женщину не поделили, а страдает третья сторона. Этой тетке надо было, конечно, «отлично» ставить. А я уперся как осел, меня от одного вида твоего Вадима трясти начинает.
– Володюшка, – мягко сказала она, – Вадим давно уже не мой. И ты меня от него не уводил. Ты меня подобрал, когда я валялась на дороге, брошенная и никому, кроме Юльки, не нужная. Тебе давно следовало бы перестать ненавидеть его.
– Не могу! – Владимир Иванович повысил голос. – Сам знаю, что глупо, недостойно, но не могу. Он ведь не дворник и не слесарь, не безграмотный обыватель, для которого любой сидящий за решеткой – закоренелый преступник, Вадим – такой же профессор, как и я, доктор наук, он криминолог, всю жизнь изучавший экономические преступления и людей, которые эти преступления совершают. Уж он-то лучше кого бы то ни было должен знать, как часто к ответственности привлекаются не настоящие расхитители и мошенники, а стрелочники. Он должен, обязан был понимать, что ты и оказалась таким стрелочником, которого заставили подписать документы под угрозой увольнения, а потом сдали. И он не имел права от тебя отказываться.
– Это было давно, до девяносто первого года, а Вадим, если ты не забыл, был секретарем парторганизации кафедры, – напомнила Катерина. – У него не было выхода. Либо отказаться от меня и немедленно развестись, либо положить на стол партбилет и потерять должность. Подполковник милиции и парторг кафедры не мог в те времена иметь жену с судимостью. Я его понимала и не осуждала, и ты не должен его ненавидеть.
– А я все равно ненавижу, – упрямо возразил он. – И ничего не могу с собой поделать. Он подонок и трус.
– Хорошо, – миролюбиво согласилась жена, убирая свою тарелку. – Ешь суп, пожалуйста, он совсем остыл. Пусть Вадим подонок и трус. Но при чем тут эта женщина с Петровки? Ей-то за что досталось?
– Так в том-то все и дело, что ей досталось за мою ненависть к твоему бывшему. Вот это меня и гнетет. Я сам себя не могу уважать из-за этого.
– Ешь, пожалуйста.
Он быстро съел суп и понял, что сыт и никакой еды больше не хочет. Однако Катерина уже накладывала жаркое. Владимир Иванович открыл было рот, чтобы отказаться от второго блюда, но остановил себя. Катя обидится, она стояла у плиты, готовила, старалась… Как только он понял, что не любит ее и никогда не любил по-настоящему, сразу стал испытывать чувство вины перед женой и опасаться, не приведи господь, это свое отсутствие любви хоть в чем-нибудь проявить.
Владимир Иванович с трудом впихивал в себя картошку с мясом, стараясь не глядеть на жену. Катерина никак не комментировала его рассказ, и было непонятно, осуждает она его или нет и что вообще думает по этому поводу.
– Катя, а может так случиться, что ты меня разлюбишь?
Катерина стояла у плиты и разливала в смешные фигурные чашечки кисель, сваренный для мальчиков. Антошкина чашка – желтая с красным, в форме толстого мышонка с куском сыра в коготках, Вовкина – синяя с белым, изображающая из себя снеговика с ведром на голове и морковкой вместо носа.
– Конечно, – ответила она, не оборачиваясь. – Только не за то, что ты ненавидишь Вадима. За что-нибудь другое.
– Например, за что? За глупость? За упрямство? – допытывался он.
– За жлобство, Владимир Иванович.
– Кать, я серьезно.
Вошла Евгения Семеновна, забрала чашки с киселем и вазочку с печеньем.
– А если серьезно, – Катерина снова присела за стол напротив мужа, – то не имеет ровно никакого значения, люблю я тебя или нет, и если люблю, то не разлюблю ли, и если разлюблю, то за что именно. Понимаешь, Вовчик-первый? Ни-ка-ко-го, – повторила она по слогам.
– Не понимаю. Это что-то новенькое, – озадаченно произнес Славчиков.
– Это действительно новенькое, – кивнула она. – Твой сын придумал. Новая теория.
– Васька?!
– Он самый.
– И что же он такого придумал, господи ты боже мой? Что за теория?
– Теория о том, что не имеет никакого значения, какую жизнь мы проживаем и как, потому что жизнь – это всего лишь один эпизод в длинной цепи разнообразных эпизодов. Если один эпизод не получился, ничего страшного, следующий будет другим, намного лучше. Правда, Василий называет жизнь не эпизодом, а приключением.
– То есть он считает, что у человека много жизней? – уточнил Владимир Иванович, не веря своим ушам. – Он что, свихнулся? Может, он пьяный был, когда говорил это?
– Нет, Володюшка, если следовать теории твоего сына, то у человека жизнь одна, но человек – это единство плоти и души. Плоть тленна, а душа бессмертна. Когда плоть умирает, то умирает данный конкретный человек как единство тела и души, но душа-то продолжает жить. Она находит себе другую плоть и пускается в новые приключения. А любое самоубийство – всего лишь воплощение решения души о том, что в ипостаси данного человека, живущего данной жизнью, ей пребывать больше не хочется, ей надоело, скучно, она устала. Она хочет побыстрее избавиться от плоти, улететь на небо и там высмотреть себе другую жизнь, которой она хотела бы попробовать пожить.
– Она – это кто? – глупо спросил профессор, который уже плохо понимал, о чем толкует его жена-писательница.
– Она – это душа, Володенька, – пряча улыбку, пояснила Катерина. – Вот такую идеологическую конструкцию изобрел наш Васенька. И, кстати, просил меня довести ее до твоего сведения.
– Зачем?
– Он считает, что ты лучше поймешь его, нежели я. Он полагает, что эта конструкция слишком теоретична, чтобы ее могла по достоинству оценить такая приземленная особа, как твоя жена. Ну что, оценил?
– Да бред какой-то! – Владимир Иванович в сердцах махнул рукой и чуть не сбросил на пол плетеную корзинку с нарезанным хлебом. – Где он набрался такой чуши?
Катерина пожала плечами.
– Не знаю. Говорит, у кого-то вычитал, взял за основу и добавил кое-что от себя.
– Ну ладно, допустим. А почему он сам мне все это не изложил? Почему попросил тебя довести до моего сведения?
– Он надеется, что в моем изложении теория прозвучит более связно. Ты же сам знаешь, Вася умный мальчик, но очень плохо излагает и совсем не умеет объяснять.
– Но тебе же он изложил свой бред, и ничего, ты поняла, – недовольно проворчал Славчиков.
В нем внезапно проснулась ревность. Что же, Васька считает Катерину умнее родного отца? Васька счел возможным чем-то поделиться с ней, чем-то таким, о чем ему и в голову не пришло поговорить с отцом?
– Володюшка, я вырастила Юльку и теперь постоянно общаюсь с Антошей и Вовкой. Ясно?
– Нет. Не вижу связи, – сердито откликнулся он.
– У меня большой опыт общения с теми, кто плохо умеет объяснять, вот и все. Зато ты избалован общением с высоколобыми учеными и всякими там аспирантами, кандидатами и докторами, они все ясно мыслят и ясно излагают, а того, кто излагает плохо, вы сразу изгоняете из своих рядов и даже не пытаетесь понять, о чем это он там, собственно говоря, толкует. А я не могу отмахнуться от объяснений малыша, мне приходится обязательно его выслушать и постараться понять. Поэтому я тренированная. Вот Васька и предпочел меня в качестве первого рецензента. Он прекрасно понимает, что если я буду тебе пересказывать его бредни, то сделаю это более внятно и системно.
– Так ты согласна, что это бредни?
– Разумеется.
– Ну слава богу, – с облегчением выдохнул Владимир Иванович, – а то я уж испугался, что ты меня начнешь вербовать в новую веру. Дверь кухни с грохотом распахнулась, на пороге возник взъерошенный Антошка. Из-за его спины прорывался с боями Вовчик-второй, которого старший братец отпихивал и всеми силами старался не пропустить вперед.
– Мам, а можно я боевик посмотрю с Костнером?
– Мам, – пищал младший, – там «Спокойной ночи, малыфы», там сказка плодолфается, а он не дает смотлеть.
– Уйди, не лезь!
– Ну, мам!…