Муравьиный бог: реквием

Она задумчиво кивнула, сложив на лавку жатое бельё, с носком плеснула в флоксы мыльный таз.

– Петруша, слышь?

– Чего?

– Цвятов мне не губи, не ты сажал.

– Я, баб, не трогал.

– Да знаеть баба, как ня трогал ты. Осподние цвяты.

– Вот прям не ты, прям он ходил сажал…

– Что зубы скалишь, дурь забором лезить? Кряста нет на тебе, чаво не носишь кресть?

– Шнурок натёр, ба, тут.

– Натёр… Спасителя на ём распяли – не натёр… натёр ему.

– Кого, ба, спас?

– Чаво?

– Спаситель спас.

– Заела песня, ты смотри… Сех спас от смерти вечной, к вечной жизни, жавые с мёртвых все воскреснуть, все.

– И комары с клопами?

– Чаво ж? И клоп – осподня тварь.

– И муравьи?

– И муравей осподень.

– Все яблони тебе перегрызут, бабусь…

– Бабусь?! У етой взял своей? Бабусь тебе… и яблони воскреснуть.

– Куда, баб, денутся? Не влезут. Скелеты ка-а-ак пойдут такие: «Наш-ш-ш участок… наш-ш-ш…» – И он изобразил на безопасном лавки далеке?, чтоб не достала жатым полотенцем треснуть, как в сад её пойдут с кургана все воскресшие живые мертвецы: – У-ы-ы…

Беззубые, слепые, костяные, собаки, люди, кошки, муравьи… Какой кого убил, припомнят – и опять давай друг друга мордотузить, какой живой – от них бежать, а мертвяков со всех сторон, под теми те, какие раньше, каким ещё похуже верхних пролежать пришлось, вонючкины кроты, задушенные мышки…

И воздух затянул в петлю, и высунул язык:

– У-ы-ы….

Заскрёб плетень, затормошил вьюнки. И в лёгких рукавах, до хруста выжав дедушки тельняшку, на лавку к краю отодвинув стирный таз, она сказала, мыльным кулаком стуча по лбу:

– Бисо?вий шуть, ишь чёрть язык-то крутить. Безглазому вода в ведро не влезеть, воздух в рот, глухой и гром нябесный не слыхал. Не влезуть! Ты туть вмести, а там вместять.

И заморгал, и захромал, затопал, одной ногой поджав, запрыгал на другой и выпучил глаза, и закатил, и зашатался, руками когти показал, отпрыгнул. Из-за угла беседки ей проскрежетал:

– Вмещ-щ-щу-у-у…

Она перекрестилась:

– Велико, божи, милосердие твоё.

Он шёл тропинкой к чёрному двору, невидимый, пока она не видит, лиловые сиреневые шапки по башке – чего не кланяешься мне? Получишь, на тебе! – и в пальцах голова ромашки. На землю осыпа?лись лепестки, как бар-король, его величество, за ним великолепный тянут шлейф, склоняя головы безмозглые свои, её безмозглые осподние цветы – пиончики, бутончики, ромашки… «Велико божи милосердие» её.

– Ко мне! Ко мне! Ко мне! – носился по кургану за забором Сашки Василевских голосок.

– Мне… мне… – в ответ кричало эхо с другого берега реки.

Велико есть, велико нет.

Открыл-закрыл калитку. Сада нет, курганом вверх, вон Сашка.

– Чего, всё Шарика зовёшь? Он бы давно услышал, если бы…

И Сашка закричала снова:

– Шарик! Шарик!

Задев чужим домашним запахом, прошла, хлестнув пятнистые горошины на платье, осока замела туннель, качаясь в такт шагам.

Он посмотрел на светлый нимб волос и солнечную пыль по краю, на запятую уха в солнечном пуху, на тоненькую шею, стебельком клонившую подъём, и тра?ву шевельнул сандалией, трава качнулась. Лимонница из тенной глубины, поплясывая светом, пошла вверх по лучу и растворилась в нём. Сейчас уменьшится, потом исчезнет Сашка:

– Велико раз…

Она, как бабочка, запрыгала в глазах, сбегая вниз оврага по кургану, и выше поднялась над ней трава, сплелась, сомкнулась. Ближе, ниже стало облако над ней, огромней небо, как будто прямо по земле ползло, вплетаясь васильками в синеву, цепляясь тополиным пухом за цветы.

– Саш! Подожди!

И Сашка снова появилась из сверкучей зелёной россыпи травы.

– Чего?

– Скажу, как невидимкой стать.

– И как?

– Сюда залезь.

Она вскарабкалась наверх и встала рядом.

– Ну и?..