Этюд для тьмы с янтарём

Этюд для тьмы с янтарём
Алексей Белозер

Ночь. Квартира. Человек. Собака. Какими тропками разрушения и саморазрушения готов пройти человек в ситуации жизненного кризиса? И что победит в итоге? Тьма крушения бытия или янтарь надежды?

Алексей Белозер

Этюд для тьмы с янтарём

23:16

Собака смотрела на него…

– Знаешь ведь, как иногда бывает. Вот хочешь ты чего-то. Чего-то конкретного. Или кого-то. Очень хочешь. Настолько, что только об этом и думаешь. И кажется – не будет этого, и всё остальное потухнет, померкнет, потеряет сок. Хочешь до наваждения. И стремишься. И тратишь кучу сил и времени. И пока есть надежда это получить, тебе тепло и радостно. Ты живёшь. А как только надежда эта начинает истираться, ветшать, становиться изменчивой и неустойчивой, вокруг тебя словно мир линяет, краски в нём тускнеют. Так и висит он вокруг тебя как старое бельё на веревках после сотни стирок. А ты пытаешься снова всё раскрасить. Но делаешь это, возрождая, тормоша ту самую надежду, что желаемое тобой – реально, надо лишь применить ещё больше целеустремлённости, сменить тактику, поведение, точки приложения усилий. Потому что жить в полинявшем мире – невыносимо.

Человек протянул руку и взял с пола бутылку. Тонкая алюминиевая крышка под его массивной лапой сделала несколько послушных оборотов по стеклянной резьбе горлышка, издавая тихий шорох. Из разряда звуков «металлом по стеклу» этот был самым благозвучным. Ви?ски заплескался в пузатом бокале. Движения человека были спокойными, размеренными, пока ещё трезвыми.

– Да вот, взять хотя бы этот ви?ски, в данный конкретный момент. В темноте – пойло и пойло. Никакого тебе благородства. Но, смотри, стоит только немного света поймать, и… видишь?

Человек приподнял бокал в направлении балконной двери, где за перилами, в ночи, пестрел огнями город. И ярче всего – далёкий, высотный микрорайон. Престижный, яркий, блещущий своим гигантским диодным дисплеем, наполняющий ночь нехарактерным для неё буйством жизни, красок и энергии. Напиток в бокале моментально поймал, впитал в себя огни, заискрился глубоким древесным цветом. Он стал насыщенным, таинственным, но при этом кристально-прозрачным, словно кусок тёмного янтаря. И в этом цвете было всё: угловатые тролли на охоте; изящные эльфы в своих дремучих лесных убежищах, постигающие магические тонкости; жар кузнечного горна; звон наковален; бородатые викинги, сжимающие секиры грубыми как скалы руками, возносящие молитвы о победе или быстрой смерти своим суровым седым богам; трактирные весёлые драки; захмелевшие улыбки девиц, задирающих длинные юбки, задорно отплясывая под нехитрые этнические мелодии, и пьяные прихлопывания разомлевших, плотоядных ухажёров; тихий стук метких дротиков; звон золотых монет да вкрадчивое, скрипучее хихиканье лепрекона. Цвет, родственный чайному, но при этом такой далёкий от него. Чайный цвет, по сравнению с этим волшебным оттенком, казался безнадёжно осадочным. Легко создать иллюзию бездонности, напустив мути. Совсем другое дело – глубина в прозрачности. Она словно говорит: «Мне скрывать нечего. Тут глубоко. Если есть смелость, силы и цель – ныряй, ищи свои сокровища». И опытные ныряльщики знают, что сил нужно вдвое больше. Ведь мало достигнуть глубины. Нужно ещё суметь вернуться на поверхность.

Человек мрачно, но зачарованно любовался вспыхивающими в бокале огнями, не замечая времени, никуда не торопясь. Минуты растворялись в янтарных всполохах. Сама жизнь, казалось, струилась через плоть напитка, делая его живым. Когда-то (правда совсем давно, вероятно, только в юности) человека делало живым ощущение счастья; сейчас же эта роль принадлежала боли да гложущей обиде. Боль так же способна заставить чувствовать жизнь, как и счастье. Наконец он отвлёкся. Обернулся:

– Видишь?

Собака видела. Она так же неотрывно смотрела на всё ещё вытянутую руку с бокалом, на неторопливые, перекатывающиеся искры цвета, на колышущиеся разливы далёких огней. Когда хозяин обратился к ней, она сразу перевела взгляд на него.

Он тут же осёкся. Остолбенел.

– Погоди-ка… Да ведь… Ты тоже…

Он уставился в глаза животного – два, идеально повторяющих цвет напитка, факела, что, не мигая, смотрели теперь на него. Глаза поглощали его пристальностью взгляда. Словно он был уже безнадёжно пьян, отчего бокал ви?ски теперь расплывался, двоился, воплощаясь в карем янтаре собачьих глаз. Пробрало. В комнате было темно (свет он решил не зажигать сегодня), и от этого пылающие добротой и преданностью глаза собаки, удивительным образом перекликаясь цветом с крепким напитком, были единственными цветными, прозрачными и глубокими пятнами во мраке помещения. Всё остальное он тоже видел. Стол, диван, кресло, себя в зеркале…. Но всё было контурным, невзрачным, словно только намёки на предметы в привычной обстановке. Стакан же ви?ски и глаза чёрной немецкой овчарки были яркими, живыми клочками цвета в этом полутёмном мире. Расставленные акценты. Гвозди жизни, вбитые в темноту.

Собака смотрела на него.

– Ладно, – пробурчал он; мотнул головой, словно просыпаясь, и разом влил в себя половину налитого. – Так вот, что говорю-то. Пока можешь, живёшь надеждой. Из кожи лезешь. Всё кажется: чутка напрячься и всё как по маслу пойдёт. А на поверку, действительно – кажется только. А потом надежды рушатся окончательно. А случается, что ты и сам их рушишь, отчаявшись. Потом ломает… Долго, муторно… На стенку лезешь. И вот проходит время, смиряешься, появляется новый огонь какой-то в жизни или старый удаётся раздуть; глядишь – снова мир цветным стал. Да и вискарь тот же – он же не ради цвета покупается. Цвет цветом, а налей туда воды крашеной – и не купит никто. И порой вспоминаешь то, без чего жить не мог, а оно тебе уже и на фиг не надо. Как же так выходит? То жизни себе не представлял без этого, а то – хлам. Вот тебе и загадка!

Собака смотрела на него. Слушала, навострив уши, не пропуская ни слова. Будь у неё речевые способности, она могла бы повторить всё, что он сказал, до последней буквы. Смысл был ей недоступен, но каждое слово впечатывалось в собачью память с уверенной ясностью. Всё, что она могла, – слушать. И запоминать. И смотреть. Человеку было этого достаточно. Казалось бы! В мире столько ушей! Вдвое больше, чем ртов… А поговори с кем-нибудь, когда впрямь нужно высказаться, и сразу покажется, что наоборот. Молчаливые слушатели в дефиците. Мир слишком шумный, чтобы подать в нём голос и надеяться, что он будет услышан. Все умеют говорить: косно или красноязычно, запинаясь или гладко, как с горки на санках, с упрёком или с наставлением. А вот слушать…. Слушать в его окружении умела только эта чёрная, как чёрт, псина.

– А бывает наоборот. Не придаёшь значения тому, что есть. А потеряешь – взвоешь. Или не взвоешь. Вот то-то и оно. Как бы это заранее знать, что в жизни действительную цену имеет, что – привычка простая, а что – развлечься только, да самолюбие потешить. Взять красный маркер да пометить, мол, без этого вот не будет жизни, а без прочего вполне прожить можно. И существование всякого человека тогда осмысленнее и плодотворнее станет, это уж наверняка. Но, вишь, устроено иначе. Цену тебе только при потере объявляют. Даже нет. Не цену. Ценность. Живём как с повязкой на глазах.

Человек вздохнул. Ему вдруг показалась ужасно логичной эта мысль о маркировке ценностей. Простой и в то же время досадной от своей очевидной несостоятельности. Он был далеко не глуп, чтобы понимать, что в пылу юности или желания, когда человек горит идеей или вожделеет, хоть сам архангел спустись к нему и воструби о том, что эти его порывы не стоят и ломанного гроша, процент воззревших и последовавших совету будет весьма жалок. Да, сейчас он мог с определенностью разграничить свои важные и, напротив, бессмысленные шаги, события, определить важных и неважных людей, но всё это разграничение не имело бы ровным счётом никакого значения для него тогдашнего, когда он только стоял на пороге своих так называемых свершений. И все эти «знать бы заранее…» вздохи – не больше, чем отголоски глубоко засевшей жалости к себе; не больше, чем обида на жизнь, на несовершенство и несправедливость мироздания.

Человек допил и налил снова. Уже не стал любоваться переливами напитка на свету. Немного поболтал в бокале жидкость. Да. Сегодня свет ему включать определённо не хотелось. Не хотелось видеть, слышать. Хотелось замереть на вечер. Исчезнуть. Стать просто частью обстановки своей квартиры, не двигаться, не воспринимать. Не думать. Но слова предательски сами лились в темноту, смотрящую на него своими жёлто-оранжевыми глазами. Он говорил – то ли по привычке, а то ли спасая себя от более глубокого разговора с самим собой. Жизнь дала течь. В пробоину быстро набиралась вода, и вся махина его бытия: сути, ценностей, опыта, взглядов, отношений, службы – стремительно кренилась на бок. Он устал думать. Голова пульсировала от копошащихся в ней назойливых грызунов, и это было настолько невыносимо, что «напиться и забыться» казалось ему вполне логичным выходом. Человек искренне надеялся, что ему удастся как первое, так и второе.

– И вот она на меня взъелась: «Не бей, не бей»…

23:58

В темноте вспыхнул экран телефона, и через мгновенье тишина разразилась хриплым, бодрым, максимально не соответствующим обстановке и настроению человека рингтоном. Он почувствовал себя некомфортно. Словно что-то противоестественное вклинилось в его планы, в его ночь. Яркое и гремящее. Назойливое. Чужеродное. Совсем не такое, как бокал с ви?ски. Совсем не такое, как цветные пятна собачьих глаз.

– Да твою ж мать! – сквозь зубы злобно выдохнул человек, взглянув на дисплей.

Он мог бы сбросить вызов, будь это кто-либо другой. Он делал так тысячи раз. Но он видел на экране, кто звонил, и не смог себе позволить проигнорировать. Подобно тому как тряпичная марионетка не может проигнорировать, когда кукловод дёргает свои нитки там наверху. Он подождал несколько секунд, словно собираясь с духом. Досадуя на себя, что забыл отключить мобильник, он ответил.

– Слушаю.

– Хер ли «слушаю»? Аркадьич, что за дела? Это я тебя слушаю, – голос на том конце был приказным, директивным, нервным. – Ты хоть понимаешь своей башкой, какой куш ушёл?

– Я понимаю, – по возможности спокойно ответил человек. – Сам не рад. Рассчитывал тоже. Но здесь дело такое, непредсказуемое… сошёл клиент.

– Это секс для тебя дело непредсказуемое! – заорали на него через весь город. – А там верняк был! Его проверили и перепроверили. Свинтил сегодня к другим. Рассчитывал он! Слушай, ты мне эту лапшу на уши не вешай! Не первый год фуражку носишь. Похож, зря! Если б только тебя касалось, а то тут уже знаешь, какая очередь за барышом выстроилась! Мне сверху звонили, чуть не отымели через трубку! Я твою жопу прикрывать не намерен. С завтрашнего дня освобождаешь пост. Курсантиков пойдёшь по плацу гонять!

– Да чего Вы на меня-то насели? Я его не отговаривал. А дело сами знаете какое, договор не подпишешь, чтобы потом было что предъявить. И так по краю, считай, ходим. Перестраховался, – спокойный голос изменял. В тоне человека слышалось нерешительное оправдывание.

– Да ты, сука, должен был всеми зубами в него вцепиться! Да ты должен был землю рыть, чтобы он не сошёл. Да скажи он, что жену твою хочет, ты должен был её сам подмыть и под него подстелить. Ты понял меня? – собеседник, похоже, остыл и говорил теперь холодно, чётко, но угрозы от этого в голосе меньше не становилось. Напротив, она теперь обрела трезвость, а, стало быть, реальность.

– Я… понял. – опустив голову сказал человек. – Я… виноват.

– Аркадьич… – совсем тихо, но грозно сказали в трубке.

– Да?

– Вот никогда я тебе врагом не был. И сейчас говорю тебе как… старший товарищ. Слушай меня внимательно и на мозги свои куриные наматывай. Не дай бог мне узнать, что это ты скрысятничал, продал клиента. Я не обвиняю, пока предполагаю только. Пеняй на себя тогда.

– Да Пётр Семё…

– Ты мне тогда по полной ответишь – мало не покажется.

– Напрасно вы, Пётр Семёнович… – совсем растерялся человек от такого тихого напора. – Я никогда!

– Ну дай то бог… Всё, бывай. Разговор окончен.

– Пётр Семёнович, – заискивающе позвал человек. Причём это заискивание вышло настолько естественно, настолько привычно-угодливо, что со стороны нельзя было усомниться в искренности тона. Так и было на самом деле. Человек не играл, не пытался разжалобить собеседника своей интонацией, хотя до этого и старался вроде щегольнуть напускной невозмутимостью. Его словно одним пинком, как щенка, сбили с лестницы, и теперь он тихо поскуливал оттуда. Снизу вверх.

– Ну?

– Не снимайте меня с должности. Я завтра приду, и мы всё обсудим. Я отработаю…

– Вопрос этот уже решённый, Аркадьич. И не мной. А обсуждать что-то у тебя ещё нос не дорос.

Связь прервалась. Человек ещё какое-то время бессмысленно смотрел на дисплей, на пятна иконок, на заставку, с которой улыбались ему знакомые лица, да нервно жевал нижнюю губу. Смотрел, казалось, в совершенном отупении, до тех пор, пока экран не погас. После чего отшвырнул телефон, но не в сердцах, не об стену, а осторожно, чтобы тот мягко приземлился на диван. Затем резко взял бутылку, открыл, сделал несколько глотков, не наливая. Поморщился. Вытер губы.

00:23

Да, ему тоже были нужны эти чёртовы деньги! Столько было напланировано. Предполагаемая выгода воспринималась как уже свершившаяся и манила открывающимися возможностями. Но жизнь распорядилась иначе. Клиент отказался от сделки. Это здорово подкосило. И человек уже не ощущал, что остался при своих. Вместе с развеявшимся миражом, исчезли все блага, которые он сулил. И хотя финансово он не потерял, но приобрёл ещё одну разбитую мечту, ещё одно не свершившееся чаяние. Более того, после разговора перспектива его карьеры накрылась медным тазом, о чём ему только что сообщили и в реальности чего он не сомневался. Эти люди не бросали слов на ветер. Да, была вероятность, что там наверху сейчас остынут, переосмыслят, оценят его предыдущие заслуги и, может быть, позволят подняться, пусть даже и не на ту вершину, с которой он был только что свергнут, но хотя бы на несколько ступенек… Потом, со временем, ещё на несколько… Сейчас же он был в самом низу. Он чувствовал себя блохой, выковырнутой из уютной тёплой шерсти, и над которой завис тяжёлый ноготь вселенской несправедливости.