Дурман
Обладание таким дорогим предметом подтверждало высокое положение старика в предшествующие годы – он не имел больше ничего, но один этот ящичек, если бы его обменять на серебро, мог обеспечить безбедную жизнь семьи Ма-Хесы в течение многих лет. Что лежало в ящике, он не знал, так как старик никогда не открывал его при нём, но судя по весу, что-то нетяжёлое.
Сзади раздался крик – между ними и городскими стенами пастух гнал своё стадо. Ноги Ма-Хесы почувствовали вибрацию – земля содрогалась от сотен бьющих копыт. Мальчик невольно оглянулся, провожая взглядом крупных животных, проходящих в нескольких сотнях локтей.
Город был огромный – рано утром они миновали его дальнюю окраину и сейчас находились примерно напротив центра. Населён он был жрецами, вельможами и ремесленниками. Город был посвящён богам и поглощал очень много пищи. Поэтому на многие дни пути отсюда по обеим сторонам Хапи выращивали ячмень, полбу, разбивали фруктовые сады и разводили скот. После своего небольшого посёлка на болотах Ма-Хеса был ошарашен величием крепости, вдоль которой, насколько хватало глаз, тянулась цепочка белых холмов.
– Этот пер-джед и всё вокруг него строилось не для пер’о, – тихо сказал старик, поднимая глаза к вершине возвышающейся шестью сужающимися ярусами к небосводу гробницы. – Там даже и нет пер’о.
– Как нет пер’о? – оторопел Ма-Хеса. – А кто-нибудь там есть?
Старик кивнул.
– Там лежит сын пер’о. Он умер, когда был на четыре или пять восходов Сопдет младше тебя. Пер’о сам убил его.
– Неужели сердце его омрачилось тьмой Дуата?
– Похоже, Ка оставил его. Надолго… очень надолго…
– Но Яхим строил это для пер’о?
– Нет, Ма-Хеса, – юноша вздрогнул, так как старик впервые назвал его по имени. – Нет, Ма-Хеса, – повторил он, – Яхим строил эту гробницу для…
Старик умолк, и взгляд его сделался неподвижным. Топот копыт и мычание прогоняемого мимо стада заполнили тишину, пока старик молчал, уставившись в пространство. Ма-Хеса терпеливо ждал. Когда он уже решил, что ответа не будет, старик снова поднял голову:
– Тогда Сопдет, звезда Исет5, налилась кровью, – сказал он наконец.
– Разве она не от века кровава? – спросил Ма-Хеса, но старик не слушал его. Он повернул к нему лицо.
– Яхим строил всё сие, – он провёл рукой, словно пытаясь издали погладить пер-джед, – из-за этой звезды, которая принесла большие беды на Обе Земли. С тех пор каждый делает свой выбор: один – за всех, а другой – лишь за себя. Спроси своё сердце, Ма-Хеса, кем ты хочешь быть, когда придёт твой черёд.
– Я что-то слышал об этом… – сбивчиво произнёс Ма-Хеса. – Мут говорила… – он замолчал, увидев, что старик раздражённо отмахнулся. Лицо его на мгновение исказила ярость, но тут же старик взял себя в руки, и вид его снова сделался бесстрастным, а в голосе появилась насмешка:
– Ну и что же рассказывала твоя мут о временах, когда не родилась не только она, но даже и её дед?
Ма-Хеса понял, что лучше промолчать. Старик покачал головой, глядя на него и продолжил:
– Даже жрецы не ведают многого о сём, – он снова помолчал, а челюсти его в это время двигались, словно пережёвывая слова, которые не должны были сорваться с его уст. – Так вот, она покраснела…
Примечания:
1. Баран – в контексте измерения времени – звезда, открывающая начало суток, занимая высшее положение над горизонтом.
2. Саур (sȝ wr) – старший сын, первенец.
3. В Древнем Египте левая сторона ассоциировалась с востоком, а правая с западом. При этом, юг считался «передней» или «верхней» землей, а север – «задней» или «нижней». Такое восприятие сторон света было связано с течением Нила и положением Солнца. В западную пустыню, согласно поверьям, уходили умершие на суд Осириса.
4. Под сепом (др.-егип. sp) понималась первичная административная единица Древнего Египта, соответствующая греческому термину «ном». Сепат – начальник сепа, назначенный фараоном, номарх.
5. Звезда Исет – звезда Исиды, Сириус.
Глава третья. Чёрт
Клякса открыл глаза и ничего не увидел. Сознание заволакивал туман, мысли были ватными и тягучими. Он напряг память и первое, что вспомнил, – это внезапная пустота и темнота. Он подумал ещё и вспомнил зелень и прохладу. Клякса потряс головой, попробовал пошевелиться, но ни руки, ни ноги его не послушались. Где же он? И как оказался в этой тьме? Воздух вокруг был затхлым, как в подвале. Во рту стоял неприятный вкус крови – как от кровоточащих дёсен. Он снова рванулся, и на этот раз почувствовал, что руки к чему-то привязаны. Дёрнул ногами – то же самое. Ничего себе, так он в плену, что ли?
Он снова стал вспоминать. Сквозь клочья тумана в голове всплывали какие-то обрывки. Вот он идёт с кем-то по лесу… с кем? Ещё чуть назад… ага, так это же тот чёрт из школы, он встретился с ним во дворе своего дома, почти у подъезда. Интересно, зачем он туда забрёл? Так это он, что ли, его сюда притащил?
Кляксу бросило в жар, и он почувствовал, как капельки пота стекают по шее за ворот рубахи. А может это не пот? Мокрицы? Кляксу передёрнуло от отвращения.
Ну точно – он сказал, что денег нет, матери дома тоже нет, они переехали… Стоп! Что за бред насчёт матери? Её же убили чёрт знает когда… Клякса мучительно восстанавливал всю цепочку событий пока, наконец, не пришло осознание – чёрт завёл его в безлюдное место, треснул чем-то по башке, затащил куда-то, привязал к чему-то и оставил одного где-то, куда не попадает ни один луч света.
Что он задумал? Небось, бить будет. Клякса сплюнул куда-то перед собой.
– Ну, гнида, я тебе устрою, когда выберусь! – сказал он вслух и ещё раз дёрнул запястья.
Время тянулось медленно. По распределению веса Клякса понял, что лежит. На спину что-то давило, что-то жёсткое. Руки были разведены в стороны и к чему-то привязаны. Ноги тоже. Что за хрень-то… он попытался задрать голову и посмотреть вверх, но вокруг стоял мрак. Присмотревшись, Клякса увидел наверху едва заметную полоску света. Что это? Люк? Если люк, свет, значит, там могут быть люди.
– А-а-а! – крикнул он как мог громко и, замолчав, прислушался.
Было тихо.
– Помогите! – заорал он снова, но уже тише.
Ого, оказывается громкость зависит от того, что именно он кричит. Он решил орать то, что получается громче:
– А-а-а!
Он никогда не думал, что просто кричать – такое утомительное занятие. Минут через пятнадцать силы его кончились, и он замолчал. В глотке пересохло, было неприятное ощущение наждака в горле, захотелось пить.
Он лежал и думал, что как-то странно получилось – человек, которого он привык считать своей жертвой, перехитрил его, засунул в подвал и бросил. Неужели он оставил его умирать? Разве такое возможно, чтобы он, Андрей, Клякса, которого ещё подростком опасались даже взрослые мужики на районе, вот так просто абсолютно беспомощный умер в каком-то подземелье в полном одиночестве? Его охватили ярость и отчаяние. Он снова напряг руки в надежде, если не оборвать, то, может быть, хоть растянуть путы, которые их удерживали. Но надежда была напрасной, верёвки не поддались ни на миллиметр. Ну ёлки! разве может быть такое? От бессилия он взревел как дикий зверь – не заорал, не закричал, а просто заревел.
Ещё эта темнота… он не может даже разобрать, где лежит, к чему привязан. Ну, сука, чёрт, ты за это ответишь!
Кажется, прошла целая вечность, когда люк над ним раскрылся и поток света заставил его закрыть глаза. Запах влажной земли окутал Кляксу. Что-то загремело, и он прищурился, раздвигая веки, чтобы не быть ослеплённым. Сверху кто-то спускал вниз лестницу. Ещё через минуту люк снова закрылся, но теперь он слышал шаги рядом с собой. Ещё мгновение, и на стене зажёгся фонарь, осветив небольшую каморку и человека, стоящего к нему спиной.
– Э, – позвал он. – Ты это… как там тебя…
Человек обернулся.
– Чёрт, – сказал он. – Я – чёрт.
Клякса вздрогнул от двусмысленности услышанного. В голосе его бывшей жертвы, в его тоне, в выражении лица, во взгляде, который больше не прятался, а был направлен прямо ему в глаза, было что-то зловещее и непреклонное, какая-то суровая убеждённость. Он покрутил головой – оказалось, что руки привязаны к перекладинам металлического колеса. Рядом был механизм с воротом как у деревенского колодца. Вверх из-за его головы тянулся толстый канат, которой оборачивался вокруг блока, прикрепленного к потолку.
– Ты это… – сказал он негромко. – Ты чего затеял-то? Попить дай… И отвяжи…
Толик улыбнулся, и улыбка его в этом контрастном освещении выглядела совершенно злодейской, как в фильме ужасов.
– Нет, Андрюха, – сказал он. – Отвязывать тя мы не будем. А попьёшь попозже, потерпи. Пока просто нечего, – развёл он руками.
Он подошёл к механизму справа и начал крутить ручку ворота. Колесо, на котором был распластан Клякса, стало медленно наклоняться, принимая вертикальное положение. Вскоре Клякса ощутил мерное покачивание и, опустив голову, посмотрел вниз – пол под ним ходил влево-вправо, и он понял, что колесо теперь подвешено между полом и потолком. Толик зашёл ему за спину, Клякса услышал скрип, а затем увидел, что он медленно, рывками перемещается по комнате спиной вперёд. Потом он ощутил лёгкий толчок и понял, что колесо коснулось какой-то поверхности, наверное, стены. Толик, который теперь стоял сбоку, остановил рукой раскачивание и, подойдя спереди, аккуратно толкнул колесо от себя.
– Там ось, – объяснил он недоумевающему Кляксе. – Я очень точно поднял колесо, смотри, с первой попытки попал, – похвастался он.
Он отошёл немного назад и с гордостью осмотрел механизм.
– Сам сделал, – снова сказал он. – Колесо мне мужики на стройке сварили, а крест внутри я сам пристроил. Жаль, что ты не можешь видеть – вот там, – он показал на ладони и ступни Кляксы, – там такие крепежи сделаны внутри круга, а в крепежах – отверстия для шурупов. Вот так я и прикрепил крест. Ты, Андрюха, висишь на самом настоящем кресте.
Клякса, наконец, вышел из оцепенения:
– Слушай, ты… как тебя…
– Чёрт, – подсказал Толик.
– Звать как? Имя твоё?
– Чёрт, – ещё раз подтвердил Толик. – Я твой чёрт. Ты знаешь, чем заняты черти в Аду?
Клякса отрицательно помахал головой.
– Это потому, что ты невежда, Андрюха. Ты вообще ничего не знаешь, поэтому тя и постигла беда. А черти в Аду истязают грешников. И знаешь, я собираюсь попасть туда и мучить там разных… ну мне так обещано, понимаешь? Чтобы там хорошо справляться, нужно тренироваться здесь. Так вот я – твой личный чёрт.
Клякса несколько секунд помолчал и не очень уверенно сказал:
– Ты чокнулся, что ли?
– Нет, – спокойно сказал Толик. – Смотри как здо́рово.
Он слегка толкнул колесо, и через пару секунд Клякса завис вниз головой.
– Оно крутится, Андрюха, понимаешь? – в его голосе звучала гордость. – Думаешь, так просто это сделать?
– Послушай… – сказал Клякса. – Ты же не всерьёз всё это. Ну пошутил и будет. Ты хотел напугать меня? Отомстить? У тебя получилось. Теперь сними меня с этой хреновины, и давай просто разойдёмся.
– Предлагаешь снять тя? – с сомнением в голосе спросил Толик. – Это что же получается? Я устраивал здесь это всё, – он развёл руки в стороны, указывая на творение своих рук, – только для того, чтобы ты пролежал здесь несколько часов и убрался восвояси? Отпустить тя? Ну уж нет.
Он резким движением ударил Кляксу, который, по-прежнему, висел вниз головой, кулаком в пах. Тот охнул и скривился от боли.
– Нет, бить я тя не буду, – сказал Толик. – Это так, чтобы ты не болтал глупости. Ну что – ты говорил, что хочешь пить?
Толик подошёл к тумбочке у противоположной стены и выдвинул ящик. Через несколько секунд он вернулся к Толику. В руках у него были резиновый жгут, шприц и небольшая колбочка.
– Полстакана же тебе хватит, чтобы напиться? – спросил он, глядя на вены на руке Кляксы. – Больше я пока у тя брать не хочу, а то ты можешь сдохнуть раньше времени.
Глава четвёртая. Лабиринты
В храме Святого Лазаря стоял полумрак. В ноздри шибанул запах ладана, и Костей овладела странная бодрость. Он подошёл к бабушке, продававшей церковную утварь за прилавком:
– Мне бы отца Варфоломея…
– Из газеты штоль? – грубовато спросила бабуля. – Ждёт уже батюшка, сказал проводить, как при́дешь, – с ударением на первый слог. – Щас, малость погодь.
Она медленно поднялась со стула и так же неторопливо выбралась из-за прилавка.
– Мить, пригляди, – обратилась она к угрюмому мужчине в потрёпанной одежде, стоявшему у стены. – Пойдём, милай, – повернулась она к Косте и, опять же не спеша, пошла по коридору вглубь храма.
Покинув зал для служб, они прошли по коридору и оказались у лестницы.
– Поднимешься, и от лестницы сразу направо. Дойдёшь до конца, там у окна будет кабинет батюшки. Я-то уж на лестницу не пойду…
Поднимаясь по узкой лестнице, Костя почти лоб в лоб столкнулся с монахом – тем самым, с перекрёстка. Тот узнал его и приветливо улыбнулся, на этот раз не только глазами. Остановившись и прижавшись к перилам, чтобы пропустить Костю, монах слегка поклонился.
– К батюшке? – спросил он.
– Да, к нему, – подтвердил Костя.
– Проводить? Батюшка уж ждёт.
Костя махнул рукой:
– Да я сам найду.
– Ну чего по нашим лабиринтам блуждать…
И монах, повернувшись, пошёл впереди Кости.
Второй этаж и вправду был похож на лабиринт. Костя пару раз бывал в громадном здании одной из московских редакций, и церковные коридоры показались ему её миниатюрной копией. Он даже чертыхнулся про себя в адрес бабульки: какое тут «до конца коридора у окна» – сам бы он точно не нашёл. Монах пару раз оглядывался и смотрел строго на Костю, словно проникнув в его мысли и не одобряя их.
Наконец они оказались «у окна». Монах остановился, повернулся и сделал рукой пригласительный жест. Когда Костя уже коснулся ручки двери, он положил руку ему на плечо и сказал тихо:
– Угомони сердце своё. Войди к батюшке с добром в душе.
Костя недоумённо хмыкнул, но кивнул, нажал на ручку и толкнул дверь от себя.
Отец Варфоломей был моложавым мужчиной с аккуратно подстриженной бородкой и блеском в неспокойных узких глазках. На нём была ряса и иерейская шапочка, но выглядел он при этом вполне по-светски. При виде Кости он встал и пошёл ему навстречу, на ходу протягивая руку, но не так, как протягивают для рукопожатия, а по-иерейски, тыльной стороной ладони кверху. Костя не понял и неуклюже схватил податливую ладонь, повернул её и пожал. Увидев в глазах батюшки недоумение, он сообразил, что сделал что-то неуместное, оттолкнул от себя руку и сказал:
– Здрасти. Я из…
Но тот махнул рукой.
– Я знаю, знаю. Константин?
Костя кивнул.
– Ну проходи, Константин, садись, ставь свои бесовские приборы, где удобно и давай разговаривать.
Костя обрадовался возможности замять неловкость.
– Почему же они бесовские, батюшка? Андрей Викторович у вас и освящал.
– Да? – обрадовался отец Варфоломей. – Ну и отлично, тогда тем более устанавливай.
Костя быстро поставил штатив, водрузил на него камеру, направил на интервьюируемого и сел напротив.
Интервью было рекламным и потому скучным. Под запретом были неудобные для церкви темы – роскошь, в которой жили некоторые архиереи, связанное с этим лицемерие, слабость веры и прочее. Впрочем, Костя и сам был этому рад, потому что в вопросах религии ориентировался плохо, разбираться в них не хотел, и был уверен, что один на один на этом поле любой священник посадит его в лужу. Он сидел, выслушивая монолог священника, и только изредка вставлял свои вопросы.
– …наша культура сильно изменилась, – говорил отец Варфоломей. – Сегодня никто не может правильно понять Достоевского, который использовал хорошо понятные в XIX веке аллюзии и не думал, что тотальный атеизм XX века сделает из его соотечественников совсем других русских – русских, которые не знают собственной истории.
Заметив удивление в глазах Кости, он пояснил:
– Церковная история – это ведь тоже история Отечества. Россия устоялась на фундаменте православия, потому история церкви является неотъемлемой частью истории страны. Вот у Достоевского повсюду упоминаются Четьи-Минеи – кто сегодня знает, что это такое?
Он строго посмотрел на Костю, который не знал, что ответить, потому что, хотя неплохо знал Достоевского и о Четьях-Минеях поверхностное представление имел, не собирался делать из этого интервью мировоззренческую дискуссию: редакционное задание не соответствовало. «Вот привязался-то…» – подумал он. А отец Варфоломей продолжал:
– Вот и понимай теперь Достоевского без этого знания.
Он замолчал, задумавшись. Если бы это было газетное интервью, Костя мог бы взять паузу и поговорить о чём-то отвлечённом, но за видеоформат была тройная оплата, и Костя это помнил:
– То есть вы хотите сказать, что наше общество недостаточно образовано для того, чтобы понимать русскую классику?
Отец Варфоломей вытаращил на него глаза:
– Да ты, господин журналист, ушлый, я смотрю…
Костя понял, что видеоформат накрывается медным тазом. Если священник продолжит в таком же тоне, то придётся много резать при монтаже, склеивать несклеиваемое, собирать несобираемое. Он сделал примирительный жест, чтобы показать, что неверно понят, но иерея было уже не остановить:
– …образование нынче такое, что нашим предкам и не снилось! Все сплошь эрудиты! Но однобокие эрудиты, потому что образование одностороннее, хромое. Чему нынче учат? Почему автомобиль едет, самолёт взлетает, как газов разных из пробирок да колбочек попускать… Все знают, как жучки-паучки устроены, где у них ганглии, какое пищеварение, – отец Варфоломей сделал паузу и с какой-то даже яростью посмотрел на Костю: – А как душа устроена, кто-нибудь вам рассказывает?
Костя встал и выключил запись:
– Отец Варфоломей, я прошу прощения за свой вопрос. Я задал его только потому, что вы замолчали – на автомате, чтобы не было пауз. Я вовсе не собирался провоцировать теологический или мировоззренческий спор. Продолжайте, пожалуйста…
Видеоформат ещё можно было спасти. Костя включил запись.
Отец Варфоломей смягчился и далее стал рассказывать о духовной семинарии при храме Казанской Божьей Матери, проректором которой он был. Костя изредка осторожно вставлял уточняющие и совершенно нейтральные вопросы, каждый из которых заставлял иерея напрягаться.
Он явно не любит журналистов, думал Костя. Чем-то наша братия ему насолила.
Но в редакцию он возвращался довольный. Удалось, таки, получить у враждебно настроенного и нервного иерея вполне сносное интервью без резких фраз… ну а что делать с тем коротким фрагментом, пусть шеф сам решает – вырезать, так вырезать. А может быть и оставить для того, чтобы была острота. Костя бы оставил, сцена стычки с журналистом придаст интервью правдоподобия, а обострения он сумел избежать.
До вечера он расшифровывал интервью. Учитывая, что возможна выкладка видео, расшифровка нужна дословная, а не литературно обработанная, как в случае с исключительно печатной версией. Работа заняла у него необычно много времени, однажды Костя даже поймал себя на мысли, что как будто отключился, а очнувшись, увидел, что распознаватель речи завис, и он застрял на расшифровке в середине интервью.
Уже смеркалось, когда он вышел из редакции и направился к остановке. На полпути Костя передумал и решил прогуляться пешком – было тепло, удивительно рано зацвела сирень и было приятнее пройтись дворами, вдыхая её аромат, чем задыхаться от выхлопных газов в салоне автобуса, проезжая по центральным улицам.
Во дворах было необычно тихо. Нигде не раздавалось криков детворы, которая наполняет спальные районы по вечерам. Было почти безлюдно, лишь кое-где на скамеечках сидели, подрёмывая, граждане разного возраста и пола. Костя надышался ароматами до одури и к окончанию пути у него снова, как утром, закружилась голова, наступило состояние безволия и расслабленности.
«Вот я сегодня замотался с этим интервью», – подумал Костя, относя своё состояние на счёт усталости после рабочего дня.
На скамейке перед своим подъездом Костя заметил молодую девушку. Она сидела в неестественной позе, откинувшись на спинку и запрокинув голову назад, из-за чего её длинные волосы почти касались травы, а тонкая шея, казалось, вот-вот переломится пополам.
Несмотря на дурноту, Костя подошёл к скамейке и похлопал девушку по плечу:
– Эй… вам плохо?
Девушка с трудом приподняла голову, посмотрела на него мутным взглядом и что-то пробормотала.
«Пьяная, что ли?» – подумал Костя, наклонился над ней и принюхался. Нет, запаха спирта не ощущалось. Он задрал ей рукава и осмотрел вены. Следов от инъекций не было. «Может, нанюхалась чего?»
Косте и самому было нехорошо. Голова кружилась всё сильнее, но главное было даже не это. Прежде всего, он чувствовал крайне необычное для себя чувство безразличия ко всему. Он махнул рукой и хотел было уйти, но глубоко внутри зашевелился червячок беспокойства. Вдруг вспомнился тот мальчишка у подъезда, которому он когда-то не помог… С полпути к подъезду он вернулся, с сомнением посмотрел на девушку, затем обхватил её за талию и рывком поднял со скамьи. Закинув её руку себе на плечо и схватив за запястье свободной рукой, он вместе с ней пошёл к двери.
Девушка не была тяжёлой, но она висела на нём как мешок и мешала идти. Открыв ключом дверь подъезда, Костя решительно взвалил девушку на спину и побрёл по ступеням наверх. Он жил на верхнем, пятом этаже, и как ни была девушка субтильна, Костя тоже богатырём не был, к тому же, физическое состояние его сегодня было далеко от идеала. Добравшись до пятого этажа, он почувствовал, что сил у него не осталось.
Отперев дверь, он волоком затащил девушку в квартиру и уложил на диван. Зашёл в ванную, взял с полочки пузырёк с нашатырём, накапал на ватный диск, понюхал, сморщился и вернулся в комнату. Девушка лежала в той же позе, в которой он её оставил, со свешенными с дивана ногами. Глаза её были открыты, и она медленно водила зрачками, по-видимому, силясь понять, где она и как сюда попала.
Костя поднёс к её носу ватный диск. Она дёрнула губой, опять взглянула на него и, кажется, вырубилась. Костя снова сунул ей ватку под нос, реакции не последовало. Он протёр ей виски и верхнюю губу и, пошатываясь, пошёл на кухню. Налил в пульверизатор воды, вернулся и побрызгал девушке в лицо. Она открыла глаза, и Костя немедленно ткнул ей в ноздри ваткой с нашатырём.
Она перевела на Костю мутный взгляд и едва слышно пролепетала:
– Ты кто? Где я?
– Всё нормально! – обрадовался Костя. – Ты у меня, в смысле, у меня дома. Тебе было плохо, я привёл тебя к себе, сейчас вызову «скорую».
Девушка подняла руку и хотела что-то сказать, но снова вырубилась. Костя достал телефон и стал звонить на «скорую». «Линия перегружена», – услышал он. Он позвонил ещё раз, ещё, ещё и ещё с одинаковым результатом. Поставил телефон на автодозвон и пошёл в ванную. Открыл кран с холодной водой, повернул в ванну и сунул под него голову. Постояв так пару минут, он взял полотенце и вытер голову и лицо. Стало посвежее.
В комнате он посмотрел на безжизненное тело и поднял ноги девушки на диван. Она тут же заворочалась и повернулась на бок. Костя взял с кресла плед и накрыл её, сбросил на телефоне неудавшийся автодозвон и ушёл в спальню. Девушка открыла глаза и проводила его взглядом, но Костя этого не заметил. «Интересно, если бы это был мужик, потащил бы я его сюда?» – подумал он на ходу. Затем попробовал ещё несколько раз набрать «скорую», понял, что ничего не получится и уснул.
Глава пятая. Крест и нож
Прошло ещё три вечности. Три вечности в полной тьме – только контур вокруг люка слабо светился, а потом и он погас, и Клякса понял, что наступила ночь. Кровью жажду утолить не удалось, но возникло ощущение сытости. Клякса понимал, что ощущение это было ложным – такое иногда возникает от стакана томатного сока, или даже воды. И продлилась сытость недолго – очень скоро под ложечкой засосало, и голод схватил его железными клещами. От потери крови у Кляксы слегка кружилась голова, другие ощущения отступили на задний план – даже жажда сильно не мучила, хотя за сутки он выпил только полстакана собственной крови. В какой-то момент захотелось в туалет. Желание всё нарастало, и когда вокруг люка наверху снова возникла светлая каёмка, терпеть стало невыносимо. Клякса заёрзал на кресте в попытках снизить давление на мочевой пузырь, но становилось только хуже.
Он не спал с того момента, как очнулся, – не спал от страха и от возбуждения, но, в конце концов, слабость и усталость сделали своё дело, и Клякса забылся тревожным и прерывистым сном, даже не сном, а бредом – это была смесь видений, которые он не запомнил, и реальных страхов. Много часов он провёл в полузабытьи и окончательно очнулся, только почувствовав, как по ногам стекает жидкость. Через несколько секунд он и запах почувствовал – тот неприятный запах, который распространён в общественных уборных.