Как стать никем. Апокалипсис по-питерски

– Кто тут спит такой волшебной ночью?!

Я вскочил как ошпаренный, не понимая кто я, где я и зачем.

– А-а-а! – Какое-то уёбище напало на меня! – …н-н-на!

Хлёсткий удар по еблищу образины прозвучал как щелчок кнутом по твёрдой земле, заставляя почтительно поклониться мне всех киношных ковбоев.

«И всё же – где я?..»

Я оглядел залитое светом пространство, медленно приходя в себя… Освещённая сцена… темнота зрительского зала… Танька в костюме Деда Мороза… шатается… Здоровый глаз смотрит на меня с уважением, типа: «Охуенные у тебя, Гагач, импровизации!» – а зрачок подбитого мною косого глаза степенно переезжает от носа к уху. Пару секунд Танька балансирует в состоянии «грогги» и, не сдюжив удара, китовой тушей падает мне под ноги жопой кверху.

Сознание, покидая тело, как капитан на тонущем корабле, решило дать прощальный гудок. Долгий, протяжный пук, пройдя через примерно сорок сантиметров межбулочного пространства Татьяны, приобрёл неповторимые тёплые обертона и отзвуки.

Зал молчал. Люди за «святые» девяностые привыкли ко всему. Они заряжали воду у телевизора и смотрели Петросяна. Их пьяный президент дирижировал оркестром. Когда на детской ёлке дали пизды Деду Морозу, то никто и не предположил, что это была «импровизация».

«Значит, так и должно быть! – думали родители. – Постмодернизм, хуле. И свежий ветер перемен, как обычно».

– Папа, папа!!! – тишину в зале нарушил тоненький крик малыша. – Деда Молоза отхуялили, и он пёлнул!

– Так точно! – прозвучал чёткий ответ папы-офицера, после чего раздался звук смачной затрещины: видимо, маме не понравилось.

Зал взорвался. Мощный хохот снёс меня со сцены. Я бежал, не разбирая дороги. Не помню, каким образом оделся и очутился на улице. Холодные снежинки падали на моё лицо, а я старался привести мысли в порядок.

«Ударил Деда Мороза, девушку, пусть и страшную. При всём городе! Это же не в моих правилах. Гагач, Гагач… Блядь, конечно, нечего гранату забывать! Что теперь делать? Быть может, права была та кудрявая тётка из администрации, когда в садике меня прогнала?..»

Тем временем в Доме пионеров концерт катился дальше по заданному направлению. Напуганный звукооператор врубил финальную фонограмму, а в это время режиссёр, потерявший ключевую фигуру представления, экстренно выгонял на сцену ребятишек-зверят, которые должны были читать новогодние стишки.

Слонихи из ансамбля «А ну-ка, девочки!» в костюмах оленей, услышав музыку, под которую им нужно было танцевать финальный танец с Дедом Морозом, толпой ринулись на сцену, напугав до истерики бедных детей.

Костюмированные зверята с рёвом начали метаться между пляшущих туш. Режиссёр, потеряв управление спектаклем, безуспешно пытался оттащить бесчувственную Таньку со сцены, но не мог её сдвинуть ни на сантиметр. Та лишь дисциплинированно бздела, когда Альфред Альфредович дёргал её за ногу.

Всё это походило на циничное каббалистическое ритуальное убийство Деда Мороза шайкой новогодних лесных дикарей. Отменный сюрреализм конца девяностых.

От асинхронного топота товарок и плача детей очнулась Танька. На пару мгновений придя в себя, Кучмак вскочила, капая слюной с накладной бороды, ярко сияя свежим синячищем, коротко, агрессивно пёрнула и накренилась под углом в сорок пять градусов. Сместившийся центр тяжести повел её в сторону зрителей. Дробно топоча, Танька боком продефилировала по сцене и эффектно выбросилась на пол. Гренландские киты засвистели от зависти в своих ледяных шхерах. Кто-то догадался запустить занавес…

Но финальную точку спектакля поставил Альфред Альфредович. Когда за Кучмак приехала скорая, в зале оставалась ещё добрая сотня сочувствующих. На сцене горел яркий свет; зрителей так и скрывала темень. Все активно обсуждали случившееся, когда вдруг у занавеса появился кристально синий, как сапфир, Альфред Альфредович, близоруко щурясь под запотевшими от спиртовых паров очками.

Зрители смолкли.

Режиссёр оглянулся, наклонился вперёд и, забыв достать хуй, выссал на светлой штанине замечательную тёмную запятую, похожую на карту Южной Америки. Пару раз подпрыгнул, помахал руками возле паха. Затем, не найдя, пожал плечами, развернулся и ушёл в легенды постсоветского авангардизма местечкового масштаба.

Следующим днём Михаила Викторовича опять избили старшеклассники. Разбираться со мной ему было некогда, поэтому сосед наложил на мои документы простую, но точную резолюцию: «Спасите город. Дайте Гагачу спокойно свалить в институт!»

Глава 7. Финалгон

В двухтысячном году я приехал учиться в Питер из своего захолустного городка. Городок располагался на отдалённой периферии – три часа езды на электричке. Поэтому администрация учебного заведения мудро решила, что я особо не нуждаюсь в государственной студенческой жилплощади, и послала меня лесом.

– Ломоносов из Хабаровска дошёл! – сказала мне женщина – механизм по распределению благ за надменными дверьми администрации.

– Из Архангелогородской губернии вообще-то, это раз. И общагу ему дали, это два! – возразил я.

– Ты, Гагач, не Ломоносов ни хуя! Поэтому песдуй отседова и не забудь первого сентября явиться на сборы. Поедем на месяц в колхоз, собирать картошку!

Ага, практиковался ещё в некоторых учебных заведениях такой атавизм, но уже типа на коммерческой основе.

За колхозную работу таки заплатили, мне хватило денег сразу на три месяца аренды потрёпанной комнатушки в питерской коммуналке с тараканами и дыркой в полу общей кухни. «Жопа кухни», так мы её называли. Не было недели, чтобы из жопы не извлекали кого-то из моих соседей, угодивших туда по пьянке.

Контингент коммунальной квартиры составляла интеллигентная часть питерского алкогольного треш-бомонда и прибившиеся к ним дамы – «профуры карамчуги».

Непонятный термин? А вот да. Ну, профуры в близком родстве с профурсетками, только старше и матёрее печенью, утратили они свой игривый суффикс. Второе слово рождено, как Афродита из пены для бритья, от глагола «карамчить», в наших краях означающего «урвать по мелочи».

Необходимые алкашам для сексуальных утех, профуры являлись постоянным поводом для битв на почве ревности. Весь этот пёстрый люд слегка разбавляла молодёжь, подающая надежды на ниве борьбы с наличием алкоголя на магазинных полках.

Молодёжь эта, в виде девки Юльки и местного хулигана Бориса, собиралась пожениться. На свадьбу в ресторане денег не было, поэтому торжества они готовились провести в квартире. Меня эти приготовления мало заботили, волновало другое – после месяца работы в колхозе, видимо, от холода, царившего по ночам в деревянных бараках, у меня стали ныть яйца.

Не то чтобы нестерпимо болели, просто противно и тревожно ныли.

Профилактика онанизмом никак не повлияла на это нытьё, и я не на шутку испугался. Остаток денег с колхоза потратил на платную клинику, где мне, первый раз в жизни, выписали пивную провокацию, а потом вставили в член палку с ёршиком, типа как барбекю из хрена.

Не буду врать, какую-то жизнь там нашли, но не ту, от которой яйца могут болеть. «Нужны более глубокие и детальные обследования», – сказал доктор.

Я, представив, что мне засовывают ёршик ещё «глубже и детальней», чем в первый раз, вежливо отказался. Но яйца таки ныли, и я решил заняться самостоятельным поиском решения сложившейся проблемы.

В колхозе один наркоман, которого потом изгнали за воровство, шибко мёрз и, выходя в поле, мазал пятки финалгоном. Это такая согревающая мазь. Он наносил её на специальную пластиковую платформу, наяривал ею пятки, надевал шерстяные носки и резиновые сапоги. Бодро прыгая на колхозном поле, он кричал в сторону женской бригады:

– Девчо-о-онки! А у вас пёзды-то, пёзды есть?

И довольно хохотал. Раз наркоман был доволен и алкал размножаться, логично было предположить, что и мне данная мазь не помешает.

Когда я пришёл домой, сжимая в руках коробочку с заветным средством, алкосвадьба уже вовсю набирала обороты. Громко играла музыка, смеялись гости, по длинному коридору коммуналки деловито сновали тётки, бабки, неся с кухни блюда с закусками. Временами застенчиво проходили на перекур мужики, непривычно наряженные в старые советские костюмы.

Я прошмыгнул в свою комнату, переоделся в домашнее: спортивки и футболку с Кобейном, спустил штаны и густо намазал яйца чудо-снадобьем, мечтательно глядя в окно.

Дурное дело – оно ж не хитрое.

Эффект долго себя ждать не заставил. Буквально через десять секунд кокосы начали гореть адским пламенем, сжавшись до состояния грецких орехов и приняв радикально бордовый колер. Мало того, они начали интенсивно шевелиться. Я такого никогда не видел. Не ощущал. Представить себе не мог! Короче, яйца хотели сохранить генофонд и активно пытались сбежать, пока хозяин-идиот не уничтожил их совершенно столь варварским методом.

Как же это было больно!

Я повалился на пол и начал тихонечко выть, пытаясь сообразить, что же мне следует предпринять. Бежать в ванную? Там, сука, столько народу, что увидят, засмеют, тем более дверь в ванную плохо запиралась и зияла широкой щелью в филёнке. Щель обычно служила яблоком раздора в коммуналке. Побоище начиналось с того момента, как правообладатель моющейся в ванной профуры обнаруживал конкурента, подглядывающего за процессом омовения и недвусмысленно мнущего через штаны своё хозяйство.

Выбегавшая из ванной на шум драки Афродита, в морской пене рождённая, доставалась победителю.

Прошли секунды, которые мне показались целой вечностью, и я понял – придётся идти, прорываться. Какой тут, ё-моё, стыд, когда яйца зажаты раскалёнными тисками и невидимый экзекутор потихонечку их подкручивает, усиливая и без того нехуёвые (извините за каламбур) страдания.

«Не плачь, мой палач, лишь меня позови, бей меня, бей, если хочешь любви…»[1 - Песня группы «Агата Кристи» «Вольно», слова Глеба Самойлова.]

Я напялил штаны и ломанулся на выход. Удача подвела и тут. В коридоре меня подхватила и понесла в комнату, где проходило основное празднество, весёлая толпа вернувшихся с перекура друзей жениха во главе с самим женихом.