И рвется цепь

Марьяна ложится на кровать и тащит меня к себе. Она уже сняла лифчик и теперь лежит, раздвинув ноги, обутые в туфли. У нее очень красивая, хотя и мягковатая грудь. Крупные темные соски призывно смотрят на меня. Я застываю, и она с недоумением смотрит. «Минет», – хрипло выдавливаю я из себя. «Мм, сладенький, хочешь, чтобы Марьяночка сначала пососала, да?» Она опускается передо мной на колени, тянется к тумбочке, берет мирамистин, обрабатывает прохладной струей член, открывает рот и брызгает в него антисептик, потом она берет полувставший член в рот. «Без резиночки доплата, сладкий», – мурлычет она. «Хорошо», – отвечаю я. Я не вижу большой разницы, а деньги за эту услугу все равно для меня не большие. Мне просто нужно разрядиться. Если бы я мог заниматься онанизмом все время, я бы не тратил время на эти поездки. Но я заметил, что от постоянного онанизма портится настроение и в зале плохо идут веса. А зал мне нужен, потому что без физической активности я начинаю нервничать. Странно, почему соитие нельзя заменить мастурбацией, ведь биологически процесс эякуляции совершенно одинаковый. Марьяна обрабатывает мой член, двигает бедрами и ласкает руками мои ноги и ягодицы. Я кончаю ей в рот, она отворачивается, встает, берет салфетку, сплевывает сперму. Я натягиваю трусы, джинсы, футболку. Опять замечаю, что немного пахну потом. Достаю деньги, кладу пять тысяч на тумбочку, пока Марьяна прыскает себе в рот мирамистин. «Все, ты уже уходишь? Часик не закончился, времечко у нас еще есть», – говорит она. «Я ухожу», – отвечаю я. Марьяна провожает меня и запирает дверь.

Я иду к метро и еду домой. Внутри пустота, и это, пожалуй, приятное ощущение. Интересно, а что чувствуют другие после секса? В вагоне полно народу, сейчас как раз час пик. Я выбираю себе точку, в которой нет лиц, и всматриваюсь в нее, держась за поручень. Дома открываю холодильник, достаю приготовленную еду – говяжий стейк с рисом, наскоро делаю салат из помидоров, огурцов и болгарского перца. Ем, потом мою тарелку и иду в комнату смотреть телевизор. Вечер переходит в ночь, и я засыпаю перед экраном, не раздеваясь. Просыпаюсь среди ночи от звука телевизора. Рассказывают про гиен. Оказывается, у доминантной самки гиены огромный клитор, символизирующий член самца. Я стаскиваю с себя одежду и выключаю экран.

Глава пятая

Утром принимаю душ, завтракаю яичницей и творогом со сметаной. Мне сегодня не нужно никуда идти. Я впадаю в ступор. Около часа я сижу на кухне и смотрю в окно. Я проснулся довольно поздно, на часах 8:30. Я не знаю, чем мне заняться. В зал сегодня идти не надо, тренировка только завтра. Телу нужен отдых, иначе возможна перетренированность.

Встаю, иду в прихожую, достаю из внутреннего кармана куртки бумажник. В нем визитка, которую мне дал инструктор. Я даже не посмотрел на нее толком. Теперь разглядываю. Сделана дешево. Черная бумага, на ней белым: «Павел. Начальник охраны». Номер сотового ниже. Больше никакой информации нет.

Оборотная сторона белая. Возвращаюсь на кухню, беру со стола телефон. Подумав, решаю позвонить вечером. Если это ночной клуб, Павел наверняка сейчас спит. Мне нечем заняться, но как раз закончилась еда.

Вчера было мясо, сегодня нужно готовить рыбу. Иду на рынок. Он находится недалеко, в двух остановках автобуса. Иду пешком. Для повышения обмена крови и для лучшего снабжения мышц кислородом рекомендуется больше ходить. На рынке пахнет сырой картошкой, беляшами, мясом и специями. Медленно иду между рядами, не обращая внимания на продавцов, наперебой предлагающих: «Молодой человек, клубнички возьмите», «Картошечка рассыпчатая», «Зелень свежая». Я подхожу к прилавку с рыбой. На льду лежит красная, кажется, семга. Она наиболее полезная и жирная. Показываю на тушку рукой. «Целую возьмете?» Киваю. Продавщица взвешивает и называет цену. Достаю купюру пять тысяч; не считая, уминаю сдачу в бумажнике.

Смотрю телевизор, ем, сплю с 14:00 до 15:20, потом вновь ем. В 19:00 часов решаюсь набрать Павла. После четвертого гудка мне отвечает раздраженный низковатый голос:

– Слушаю!

– Добрый вечер. Меня зовут Николай. Ваш телефон мне дал инструктор по стрельбе, я у него занимаюсь в тире. Виктор Семенович.

– Да. – Все так же раздраженно.

– У вас есть сейчас минута?

– Да, говорите, ну!

– Я по поводу работы в охране.

– Вес, рост, возраст, предыдущее место работы, опыт, – выговаривает он скороговоркой.

– Сто пять, двадцать восемь, работал в офисе, в охране не работал.

– Рост! – Он почти кричит.

– Сто восемьдесят пять.

– Приходите сегодня к девяти вечера. Диктую адрес. Территория Армы, клуб «Девять баллов».

– Спасибо, буду.

Он вешает трубку, и я не успеваю попрощаться. Я смотрю в интернете расположение клуба. Одеваюсь и выхожу из дома. Одет я как обычно – кроссовки, джинсы, футболка, толстовка с капюшоном и кожаная куртка. Очень надеюсь, на это собеседование не нужно приходить в костюме.

Я выхожу на Курской, поднимаюсь по эскалатору и иду по длинному подземному переходу вокзала. Здесь своя жизнь. В глаза бросается невероятная грязь стен, многократно выкрашенных зеленой краской с наплывами. Движение людей по переходу довольно плотное. Уезжающие и приезжающие смешиваются с теми, кто просто идет по делам, как я. Сворачиваю в следующий переход. Раздается музыка, женщина поет «Ой мороз, мороз», вульгарно растягивая гласные. Ей лет сорок. В сером долгополом пальто, левый рукав которого испачкан чем-то белым, в валенках на резиновом ходу. Испитое лицо, в руках – баян с пожелтевшими клавишами, в ногах – пластиковый пакет с накиданной мелочью. Рядом стоит мальчик лет семи. Он одет в красную болоньевую куртку, из дыр которой торчит грязный синтепон, в спортивные штаны с тремя полосками и старые кроссовки. В руках он мнет незрелый мандарин. Мальчик пытается очистить его, но детские ноготки только портят шкурку. Женщина, похоже, не замечает его, увлеченная пением: «Я верну-у-усь домо-о-ой на зака-а-ате дня-а-а. Обниму-у-у жену-у-у, напою-у-у коня-а». Баян звучит фальшиво, но ее это не смущает. Слушателей нет, люди проходят мимо, не оборачиваясь и не задерживаясь. Только один пьяный стоит, раскачивается в такт музыке и подвывает. Он периодически поправляет на плече старую черную сумку с надписью «спорт». Иду мимо ларьков, в которых продают нижнее белье, помаду, чебуреки, обувь, прессу. У выхода из перехода стоят три бомжа. Двое – роются в тележке из супермаркета, третий пристает к прохожим и просит мелочь. Люди отшатываются от него. Сточный желоб перехода закидан всевозможным мусором, пол заплеван. Наконец я выхожу в город. Вдоль стен невысоких двухэтажных зданий стоят бомжи, группы подростков. Первые клянчат деньги, вторые пьют пиво и курят электронные сигареты, громко смеются, харкают во все стороны. Я прохожу мимо красного здания, которое раньше принадлежало заводу. О нем напоминает разве что невысокая кирпичная труба. Теперь в нем закусочные и модные магазинчики. Верхний слой красной кирпичной кладки ободрали; видимо, иначе невозможно было отчистить впитавшуюся городскую копоть. Постройка выглядит так, как будто с нее содрали кожу, а потом прошлись по мясу наждачкой. Мигают вывески магазинов и закусочных, обрамленные пластиковыми рамами, врезанными в старую кладку. Я сворачиваю на территорию Армы. Прохожу среди таких же точно старых зданий. В каждом из них теперь либо клуб, либо магазин, либо какое-то тусовочное место. Припарковано много машин, ни одной дешевой. И тут начинается дождь, довольно спорый. Разноцветные огни из окон заведений отражаются в мокром асфальте. Ускоряю шаг. И вот я на месте.

Здание клуба кирпичное, как и прочие строения здесь, очень старое, довольно необычной формы: круглое. Вход – черная металлическая дверь, никаких вывесок или указателей. Тяну дверь на себя, захожу в коридор – темное помещение с низкими потолками, – заворачивающий направо, так что невозможно понять, что там дальше. Передо мной на стуле сидит охранник в черном. Сквозь расстегнутый верх его рубашки сверкает золотая цепочка с образом на шее. На вид мужичку около пятидесяти. Он встает и направляется ко мне. Крепкий на вид, явно бывший спортсмен, возможно, борец. Короткая стрижка, волосы седовато-пепельного цвета. Лицо широкое. Его выражение понять сложно: сейчас вежлив – собирается спросить, кто я и зачем явился, но в целом опасен – ссориться с ним не стоит.

– Вы по какому вопросу?

– Здравствуйте, мне к начальнику охраны, я на собеседование пришел.

– Позову сейчас. Ожидайте. – Он извлекает рацию из внутреннего кармана пиджака, жмет на тангенту. – Десятый, десятый.

– На связи! – рявкает рация уже знакомым мне голосом, искаженным помехами.

– Тут человек на собеседование.

– Пусть проходит на второй этаж.

– Принял. Проходите, – говорит он мне и отходит в сторону.

Я иду по узкому коридору. Стены когда-то были окрашены в темно-синий, но теперь местами ободраны. Справа от меня гардероб, в нем еще темнее, чем в коридоре, и видны одиноко висящие куртки. Штуки три или четыре. Двигаюсь дальше вдоль обшарпанной стены. Справа открывается вид на большой танцпол и бар. Проход туда загорожен металлической сеткой. Передо мной железная лестница на второй этаж, довольно крутая, на ступеньках которой сварочным аппаратом сделаны бороздки, чтобы не скользить. Лестница скорее напоминает о стройке, чем о ночном клубе. Сверху слышны голоса, но невозможно понять, что говорят. Поднимаюсь по лестнице и попадаю опять в какой-то коридор. Только потолок здесь выше. Справа – проход к туалетам, слева – дверь в зону караоке. Прямо передо мной – вход на малый танцпол. Там стоят диваны и кресла вокруг невысоких столиков. На диване сидит человек в джинсах и черном вельветовом пиджаке. Он говорит по телефону и, завидев меня, указывает рукой напротив себя, приглашая сесть. Ему около сорока, сложен крепко, но уже выделяется живот. Лицо простое, но неприятные маленькие глаза портят впечатление. Волосы короткие, зачесаны назад и уложены гелем. Странное сочетание попытки быть метросексуалом и эдакого человека из девяностых. «Позже поговорим, короче. У меня дела сейчас», – кидает он в трубку и убирает телефон в карман пиджака. «Присаживайся». Это уже мне. Я сажусь в кресло, но не откидываюсь на спинку. Оглядываю помещение. Оно не очень большое, но очень темное. Мы сидим в зоне столиков; остальное место занято танцполом и баром у соседней стены. За ним располагается длинное высокое зеркало, очевидно, чтобы создавать ощущение пространства. Диджейская рубка пустует. К ней ведет небольшая лесенка. Слева от танцпола еще одна лестница, в вип-зону, которая расположена на балкончике за затемненным стеклом.

– Павел, – подает он мне широкую ладонь.

– Николай.

Он придирчиво оглядывает меня. Оценивает мои габариты. Я же смотрю на него равнодушно. Мне вообще не интересен результат собеседования. Я позвонил только потому, что мне нужно было чем-то заниматься, и эта работа была ближайшей, не требовала никаких дополнительных действий. Если он мне откажет, я с тем же успехом смогу устроиться в компанию, подобную той, в которой работал.

– Хочешь работать в охране?

– Да.

– Смотри, у нас тут небольшой клуб. Охраны – шесть человек в смене. Контингент гостей бывает довольно специфический. У нас бесплатный вход, так что сам понимаешь… На «ты» если, нормально?

– Да.

– Ну вот, контингент, да… Короче, ничего сложного, тебе старший смены все расскажет, когда работать начнешь. На фейс пока тебя не поставлю, будешь по залу работать. Оплата своевременная, раз в месяц. Смена – полторы тыщи. Трудоустройство неофициальное, как ты сам понимаешь. Короче, вход бесплатный, но, – он поднимает палец вверх, заостряя внимание, – хачи не проходят, азия не проходит, ну и совсем бухих или обдолбанных вусмерть тоже не пускаем. Либо через депозит. То есть гость платит при входе деньги, сумму эту тратит на себя, покупает напитки, еду. Но он должен депозит внести, если видно, что он проблемный. Опять степень этой проблемности определяет фейс. Так… что касается работы по залу. Гости не сидят на столах, на спинках диванов и кресел. Подходишь, делаешь замечание. Если дважды не понимают, выводишь. Аккуратно, но жестко. Все это не касается випа, – показывает рукой на застекленный балкон. – Там пусть творят, что хотят, вплоть до порчи имущества. Потом оплатят. Все конфликты решает охрана. Сразу в морду ебашить не надо, но и разговаривать особо тоже. Не понимает человек, выводишь на хер. Ну, во время шоу-программы, чтобы на сцену не лезли. У сцены если будешь стоять, там повнимательнее, бывают провокации. В целом все. График: пять через два или шесть через один, но в пятницу и субботу работаешь постоянно. Форма одежды – черный костюм, черная рубашка. Устраивает? Костюм есть у тебя?

– Да, – отвечаю я. – Устраивает. Костюма нет.

– Купишь. Когда готов приступить?

– Завтра.

– Отлично. Тогда телефон твой вобью, завтра приходи в смену к двадцати двум часам. Смена – с двадцати трех: час на переодевание и прием пищи. И принеси копию паспорта обязательно. Еще вопросы?

– Нет вопросов. До завтра.

Я встаю, он тоже – впервые за весь разговор. Жмет мне руку, я поворачиваюсь и выхожу. Проходя мимо кухни, замечаю уборщицу, низкорослую восточную женщину, которая полощет тряпку со шваброй в ведре. Она оборачивается на меня, но не здоровается. Я прохожу мимо нее, заворачиваю в туалет. Раньше здесь явно была душевая. Теперь кабинки с обшарпанными дверцами. Грязные, засаленные стены и потолок, с которого клочьями свисает пожелтевшая от табачного дыма паутина. Я открываю кабинку, захожу. В нос бьет резкий запах хлорки. В туалете прохладно и тихо. Почти так же было в морге, когда я ездил на опознание родителей. Лицо отца было разбито, и я с трудом узнал его. Левый глаз полностью вытек, висок продавлен внутрь черепа. Тогда я физически ощутил тяжесть его тела, растекшегося по столу. Я сказал, что подтверждаю его личность. Мне показали мать. У нее была раздавлена грудная клетка, так что мне дали посмотреть только на ее голову – простыня скрывала все, что ниже ключиц. Я вновь подтвердил, что ошибки нет, это действительно она. Следователь пристально смотрел на меня. Наверное, ему казалось, что я в состоянии глубокого шока. Но это было не так. Я тогда вообще ничего не почувствовал. Я просто принял к сведению, что их больше нет и надо заниматься похоронами.

Я организовал все быстро, через похоронного агента. Похоже, ему было все равно, переживаю ли я о смерти родителей. Он был сдержан и профессионален. Меня это устраивало. Потом были прощание в крематории, поминки. Я просто хотел, чтобы все поскорее закончилось. Пожалуй, после смерти родителей мне стало легче, лучше, потому что я смог жить один, ушла необходимость разговаривать с ними.

Я отливаю в унитаз, убираю член в трусы, застегиваю ширинку, спускаю воду и выхожу к умывальнику с большим зеркалом над ним. Открываю кран, мою руки. Выхожу из туалета, спускаюсь по лестнице. Прохожу по тому же темному пустому коридору. У выхода стоит тот же охранник средних лет.

– Как прошло? – обращается он ко мне, оторвавшись от мобильного телефона.

– Завтра выхожу в смену.

– Хорошо подумал? Тут жестковато бывает.