Скорлупа. Мои вступления и выступления

Любил я книги, выпивку и женщин.
И большего у бога не просил.
Теперь азарт мой возрастом уменьшен.
На книги даже не хватает сил.

У Корнеича опухали ноги. Однажды его заставили в течение суток подсчитать количество употребленной жидкости и вышедшей из организма естественным путем. Научная ценность этого эксперимента Корнеичем была подвергнута сомнению:

– Видимость работы, – резюмировал он, отставляя горшок, – надо же показать, что не зря им деньги платят.

Но все же медперсонал здесь был достаточно квалифицированный. Давать оценку врачам, имея строительное образование, не берусь, но медсестры были на высоте, Особенно по части уколоть.

Лучше всего это получалось у сестрички Тани. Ей было слегка за тридцать, красавицей не назвать, зато остальное было на все сто!

Татьяна, нагло издевалась над нашей братией, – носила самый короткий халатик и, как бы случайно забывала застегнуть на нем верхнюю пуговку.

Как мы потом узнали, все это было предназначено для нерешительного сорокалетнего врача нашего отделения Николая Павловича, благодаря которому эти эффекты перепадали и нам. Когда Таня ставила капельницу и наклонялась, чтобы ввести в вену иглу, все мужики замирали и задерживали дыхание.

– Психотерапия, – со знанием дела пояснил Корнеич, – дополнительный адреналин в кровь… и косвенные показатели выздоровления поднимаются на глазах.

Отец у Тани был подводник и команда к пуску торпед:

«Товсь!»

перекочевала в ее лексикон. Мы с удовольствием подчинялись, скромно оголяя места для торпедирования.

Свои личные ощущения, испытываемые во время таких процедур, я выразил все в своей тетради в поэтическом виде:

У медсестрички

легкая рука.
И ноги, кстати,

тоже неплохие,
Ах, как вернуть мне времена лихие,

и улететь бы с ней за облака…

Под капельницей

только и мечтать
И вот под взглядом

под ее сугубо штатным —
Уже лечу! лечу уже обратно
и падаю в больничную кровать!

– Чем писать вирши с такой пессимистической концовкой, ты бы лучше поприжал ее в каком закутке, – посоветовал мне Корнеич. – Эх, был бы я помоложе…

– Перпетуум-кобеле, как и перпетуум-мобиле, не существует, – с ехидцей встрял в наш разговор Борис Натанович. Мне вообще, ваши сальные разговоры противно слушать.

– Во сухарь заумный, – проворчал Корнеич, – можешь уши заткнуть, если не нравится.

Нам с Корнеичем было назначено по сорок инъекций в живот – тромбы растворять. Уколы четыре раза в день ровно через шесть часов. В 6 утра первый и в 12 ночи последний. Процедура не очень приятная, но при умении медперсонала сносная.

Животы наши пестрели мозаикой сине-желто-зеленых цветов.

ТОВСЬ!

Однако вскоре нам пришлось испытать на себе, как легкая женская рука может превратиться в очень тяжелую.

Накануне наши врачи отмечали день медицинского работника. Галантный Корнеич даже умудрился достать цветы. Медперсонал отмечал свой праздник ничуть не хуже слесарей нашего ЖЭКа в день коммунального работника. А что, врачи они тоже люди…

Мы же под шумок нарушали режим и смотрели футбол – шел чемпионат мира. Ближе к полуночи, я обратил внимание, как Татьяна с трудом вела Николая Павловича в ординаторскую. В обычные дни они туда заходили по отдельности, точнее, Таня ныряла тайком, стараясь не привлекать внимания.

Но я же не мальчик, чтобы обращать внимание, – увидел и забыл.

Однако вспомнил я об этом буквально через несколько часов. В шесть утра к нам с утренним уколом пришла Таня. Она строго взглянула, и я привычно задрал футболку. Садистский укол застал меня врасплох. До сих пор удивляюсь, как я не вскрикнул, а только мыкнул и сжал зубы.

Таня быстро перешла к моему соседу. У Корнеича, получившего такой же предательский удар «под дых», расширились глаза, он охнул и взглянул на меня. Я вздохнул и пожал плечами.

Таня ушла, а я рассказал ему об увиденном вечером.

– Ну, Николай Палыч. Ну, садист! До чего женщину довел! Нет, ну не мог собраться? – возмущался Корнеич. – А ты тоже хорош, не мог прочувствовать ситуацию и вовремя доктору плечо подставить?

– Так вам и надо, тоже мне знатоки женских душ. Женщина такая загадка, что с вашими умишками ее никогда не разгадать – съехидничал Борис Натанович.

Корнеич скорчил в сторону оппонента гримасу отвращения и пошел разведать по части предстоящего завтрака.

Выписка

Я лежал, и, глядя в потолок, думал. Жизнь меня часто била, и я все чаще думал о том, что в ней что-то неправильно. Мне было обидно за свою страну. Я жалел наш многострадальный народ, а вместе с ним и себя, ведь у меня и дома были сплошные передряги. Жена меня считала дураком и неудачником, о чем постоянно напоминала.

Когда же чувства недовольства собой и внешним миром переполняли, я вымывал их традиционным методом, оправдывая себя тяжестью навалившегося креста:

Решил я жизнь через себя всю пропускать,

Через себя ее превратности фильтрую.

Но, пропущу как дрянь, потом другую
И надо фильтры срочно промывать.

Обычно на промывку у меня уходило 2—3 дня, и вряд ли моему организму это нравилось. Так что причина моей сердечной болезни была комплексной. Может потому хоть в компании интеллигентов хоть алкашей я проходил, как свой парень.

Через неделю моя посредническая роль закончилась. Корнеич, получив поддержку загнанному организму, выписался. Перед выпиской на папиной машине заезжал сын, студент первого курса университета, доставивший конфетно-коньячный набор для медперсонала. На прощанье Корнеич рассказал анекдот:

Встречаются два вождя африканский и американский.Африканский спрашивает:
– А как у тебя с еврейским вопросом?

– Да никак – у нас их нет
– А я своим сколько не вдалбливаю, что евреи тоже люди – не едят и все!