Лицо другого человека. Из дневников и переписки

Беловатые облака на горизонте синего неба над серо-зеленоватой громадой волнующейся морской воды, спокойное, сосредоточенное движение во мраке пространств – мировых шаров, столь же спокойное и сосредоточенное, преданное своему делу и божественно-постоянное отражение лучей света от частиц атмосферы в этих пространствах, темный и давно застывший в своей постоянной жизни бор и одиноко стоящее на береговой скале облако, – холодная простота этих картин искони и всегда имеет особенную прелесть в глазах человека. В ней находит он успокоение после житейской сутолоки, она предносится его душе в минуты тихого научного созерцания, и от нее отправляясь, он учится просто и ясно смотреть на жизнь.

9 августа

Христианство, религия не говорят, что теперь Бог «явен» в мире. Потому-то так духу и противны «доказательства бытия Божия». Теперь Бог не явен, не очевиден в мире, но есть лишь уходящий все вперед идеал тех, кто «не от мира сего». О том, что Бог станет «явен» в мире, христианские мыслители лишь говорили, как о грядущем и называли то «страшным днем Божиим», которого страшится человечество и вся земля.

10 августа

Что не необходимо, то не нужно – вот принцип, сознанный мною во всем значении еще в 7 кл. Корпуса. Это не тавтология, как думал Долбня, ибо «необходимое» для человека несравненно уже «нужного» ежедневно людям; то и другое умел различать Дюсен. Но это общий принцип аскетики: «прекрасно оставаться в пределах потребности и стараться всеми силами не преступать оных… ибо тому, что сверх потребности, нет предела» (Нил Синайский. Добротолюбие. II, 233).

Современному сознанию ничего не говорит противоположение неба земле: мы не видим, не усматриваем, почему бы преимущественное место жизни Божией на небе, а не на земле. Но не трудно понять, что для древних противоположение неба – земле было аналогично противоположению духа – телу: мы ведь теперь только научились понимать небо, как землю, – как тело; тогда же тело была земля, а воздух, в своей видимой противоположности ее инертности, был достаточной картиной духа, «который дышет, где хочет»…

Человек! В твоем прощении твоих ближних никто не нуждается, кроме тебя самого.

Что влечет тебя в церковь, что привлекает тебя в ней? То, что это единственное место, где наверное говорят, что моя тетя ЖИВА; единственное место, где тетя моя явно жива, – куда не входят, если тетя не жива. «В Церковь входи, как на небо, – и в ней не говори и не помышляй ни о чем земном» (Нил Синайский. Добротолюбие. II, 272).

Идеалом человеческой действительности выставляется покой. Для более сложных явлений приходится брать «покой системы», расширяя систему далеко за границей понятия «неделимого». Этот идеал покоя системы в идее равновесия и сохранения энергии. Но каким образом применить этот идеал для истолкования этических понятий? Основное этическое понятие «обязанности», в противоположности юридическому понятию «права», предполагает игнорирование идеала личного довольства и покоя пред лицом того, что «надобно» и требуется. Ведь существенный интерес этики не в том, как можно хорошо схематизировать этические понятия под тем или иным идеалом, но в том, почему то или другое нужно и требуется: это насущный вопрос, с которым мы входим в этику как науку. Не искусственно ли поэтому будет строить на идеале покоя тот образ понятий, по которому «починается ущербом покой» и указывается спешить делать что-либо такое, что имеет быть потребовано от нас» (преп. Нил Синайский. Добротолюбие. II, 280).

Если для схематизации этических понятий, для «системы этики» расширяют идеал покоя неделимого в идеале покоя системы, предполагая понятие системы далеко более широким понятием неделимого, то рискуют впасть в простое petitio principii: как наглядный идеал покоя неделимо может расширяться в таинственном идеале покоя системы: семьи, государства, церкви и т. п.? Это и есть главный вопрос этики. Для этики достаточно им кончить, но не начинать с него. Между тем, именно в такое petitio principii впадает наука, начиная системы этики с единственной аксиомы – аксиомы эгоизма.

26 августа

Как понимать психологически настроение отцов, когда они приписывали свое нравственное делание не себе, а Богу? Может быть, ключ к пониманию этого в следующих словах преп. Нила Синайского: «От благодати приявши силу на подвижнические труды да блюдутся от мысли, что имеют ее сами от себя естественно. Виновник всего доброго в нас есть Давший слово о заповедях…» (Добротолюбие. II, 287); «Давший слово о заповедях», – т. е. определивший в мире обязанности, положивший нравственный закон. Он виновник нравственного преступления в мире, как великий геометр – виновник всех следствий, какие люди сделали для своей жизни из его отвлеченных открытий, указать нравственную цель человека, открыть пред его глазами сумрак грядущего, указать ему, что же он должен делать в этом тумане возможностей, – это значит дать человеку идею-силу и в этой идее-силе, осуществляющейся в человеке, виновен Давший.

(Когда дописывал эти строки, получено письмо от тетки Л. М. Цыловой, что, по словам университетского секретаря, меня не примут в университет, как не исполучившего классического образования.)

27 августа

О «естественном» и «сверхъестественном». Отрицательно к жизни настроенные люди видят «естественное» в том, что зло и худо в мире; все остальное – исключение из общих правил, немирящихся с «естественным» ходом вещей, «сверхъестественное». Так думали исступленные ригористы, средневековые аскеты, женоненавистники, монахи, разбивавшие древние сокровища Александрии и т. п. Так же точно, лишь в более последовательной и законченной форме, думает о «естественном» и «сверхъестественном» Шопенгауэр. Эгоизм, по нему, нечто само по себе ясное, «естественное»; напротив, любовь, сострадание, сочувствие – нечто непостижимое в мире, «сверхъестественное». Владимир Соловьев утверждает, напротив, что любовь и единение в мире сами по себе понятны, начиная с любви матери к ребенку – частице собственного существа; а это ненависть, злоба и эгоизм именно таинственны, непонятны, не «естественны».

Так же мыслили истинные аскеты, подвижники, и мысль Соловьева принадлежит, несомненно, миросозерцанию древних отцов. «Естественное», сообразное существу обыденной действительности – это наше состояние в раю и по искуплении. «Неестественное» и извращенное – состояние греха и эгоизма. Здесь возможно свободное от нетерпимости и ригоризма, ясное, светлое и здоровое миросозерцание, побуждающее не отрицать, а развивать существующие определения жизни, способности и силы, единственное миросозерцание здоровых умов всех времен, служащее настоящим фундаментом науки и культуры вообще.

1 сентября приехал опять в Петербург. Об университете ничего еще не известно. Да даст Господь потерпеть Имени Его ради.

Прекрасная, талантливая книжка В. Вересаева «Очерки и рассказы» (СПБ., 1899) сильно рисует содержание современной души, после юношеского подъема идеалов оказывающейся выброшенной на «мертвую дорогу», к которой, может быть, и приложим старинный, юношеский стих: «Работы в жизни много, работы честной и святой», но где не видно, как приняться за эту работу, идти дороги, и жизнь кончается или в бессильном упорстве пред темной силой, как у доктора Чекалова, и это – лучшее, или за бутылкой пива, как у «товарищей».

3 сентября

Повсюду в религиозной деятельности диких народов заметно стремление приобрести власть над судьбой, так что тут два рода духов: те, которые должны быть закляты (злые духи) и те, которыми эти первые заклинаются (благодетельные духи). Возможно развитие в ту и другую сторону, и это стоит исследовать. Кажется несомненным, что в христианстве мы имеем ведь развитие идей второго рода: превозмогает и «больше всех» Бог любви, всемирное Добро. Вера в то, что Добро превозмогает, дает человеку власть над Судьбой, так что наконец Судьба и Добро совпадают в его мысли («Судьба Пушкина» у Вл. Соловьева).

3 сентября

N – женщина в высшей степени добрая по природе, но ограниченная и «живет печенью», как сказал бы о ней Аристотель. Случайные обстоятельства жизни дали ей веру в свою авторитетность и отсюда ее самоуверенность в некоторых суждениях и действиях: есть вещи, в которых нет таких аргументов, которые были бы способны поколебать ее понимание. Личная ограниченность сделала ее очень сильно поддающейся внешним влияниям: отсюда ее душевное содержание полно противоречий, которых она, впрочем, не замечает. Более ранние влияния оставили в ней более устойчивые следы и это определяет ее отношение к влияниям и мыслям, которые она встречает впоследствии. Выдающеся добрая, редко восприимчивая и особенно привязчивая, она имела все шансы быть прекрасной женой человека, которого сумела любить и уважать. Но предоставленная самой себе, самостоятельной жизни, с одною своею сильною пассивною способностью привязываться к обстановке, она, естественно, не может разумно строить, созидать свою жизнь и жизнь других, вверенных судьбой ее попечению…

Первобытный человек думает, что получает власть над своим собратом, имея в руках его одежду, остатки пищи, отбросы, зубы, волосы, зная, наконец, его имя. Это переносилось потом и на покойников. Так значительна казалась связь человека с тем, что с ним имело такую или иную связь. Следовательно, – так широка оказалась «личность» его. В высшей степени интересно различить и подчеркнуть в нашем современном мышлении элементы такого расширения личности: во всяком случае, до сих пор есть вера в тесную связь «личности» с ее именем. Но в своем конкретном значении не есть ли бессмертие личности – в сущности бессмертие имени в наших глазах?

Религия – лишь лишний инвентарь, приправа, оригинальная мебель в обиходе «интеллигентной» толпы; она столь же мало активна, столь же мало имеет влияний на ход жизни, на понятия и стремления людей. Это «почетный член» в их душевном «совете». Было бы, разумеется, разумнее вынести из комнаты эту лишнюю мебель, чем лицемерно показывать вид, что она действительно нужна и вас занимает.

Посмотрите на улице на эти пары, идущие мимо вас. Какие особенные сокращения мускулов щек и лица вообще у этих мужчин, когда они разговаривают со своими «дамами». Тут ведь очевидно, наполовину уже совершенно половые акты и остальное скрывается лишь по недоразумению и из предрассудка.

6 сентября

Не знаю, глупо, плохо ли я сделал, написав 3 сент. в эту книжку то, что тогда вылилось у меня в минуту досады на обстоятельства, на окружающее: ведь строки могут попасть на глаза и, если я там ошибся (а это, – мне теперь кажется, – вероятно), то я буду виноват.

Но вот, что тут хорошо: «несть тайно, еже не откриется», и мои строки способствуют осуществлению этого правила. Ошибаюсь я там или нет, эти строки сделают для меня открытием ход в тот твердый путь самоуничижения, смирения, покаяния и тишины, который составляет мое настоящее «естественное» место. И чем более я погрешил в тех строках против правды, тем глубже и тверже мое место в стране поста и покаяния.

Нет, А. Л., я более люблю вас, чем вы меня! Я для Насти решился сразу на все, решил «душу свою» за нее «положить», а у вас малое подозрение способно было подорвать все расположение! И я больше вас люблю потому, что моя любовь более из духа Христова, а ваша – дело личное; дух Христов делает мою любовь крепкой. Только там настоящая любовь, где дух Христов.

Где психологическая основа этого? Не в том ли, что любовь «в духе Христовом» более освещена понятием, закреплена в душе на твердой интеллектуальной основе?

Соловьевский генезис идеи «Промысла Божия» из идеи «Судьбы» (генезис, к которому, впрочем, я пришел самостоятельно на 1-м курсе Академии при чтении Гегеля) имел бы для науки значение лишь, если бы он был более или менее основательной психологической гипотезой происхождения идеи «Бога». До этих пор он – лишь интересная теорема диалектики.

Откуда общепринятое теперь различие in genere «знания» (науки) и «веры» (религии)? Оно, очевидно, – случайного (исторического) происхождения, не заключается в самих понятиях: ведь всякое знание – психологически есть «верование» (Джэмс, Пейо и т. п.), а «верование» в истории всегда было высшим откровением, чистым знанием действительности. Лишь историческими особенностями интеллектуального прогресса человечества объясняется это явление, что часть интеллектуального запаса человека, отставая и отрываясь от живого и идущего вперед русла понятий и «верований», становится сначала «высшим знанием», в противоположность общедоступному, вседневному, опытному знанию, затем – «верой» и «религией» («священным преданием») в противоположность «знанию» – в специальном смысле. (Это «сначала» и «затем» в своем историческом противоположении – схоластика и Вольф, с одной стороны, Кант – с другой).

«Чудесный» характер, какой некоторые хотят навязать евангельской истории, кастрирует ее психологическое значение. Оставьте естественность и правду, как она есть и была, и вы увидите, что будет лучше и вы получите больше.

Прочитал сейчас превосходную вещь – поэму Т. Гр. Шевченко «Мария» (Женева, 1885). То, что открылось от правды чистому вдохновению поэта – сокрыто для попов, как для издателей этой книжки и для Драгоманова, приписавшего свои замечания в конце. Превосходен вопрос Шевченко Матери:

Мария,
Ты бесталанная!.. Чего Ты
ждешь и будешь ждать
От Бога и от людей
его?.. Напрасно!

Неужели это общий вопрос Правды на земле? Общая идея Шевченко, очевидно, та, что Бога создают, созидают люди сами; только это не значит «выдумывают» – как говорят фейербахи и им подобные: это значит завоевывают…

12 сентября, утро

Значит, это закон, что пророки Правды погибают?! – погибают так или иначе – от голода, каким себя морят, или от людей…

Вспомним «дни древние», увидим, с каким великим трудом создавался до сих пор Бог на земле и ободримся, когда нас давят в нашей правоте. Дорого быть вместе с теми великими…

12 сент. познакомился с кн. Эспером Ухтомским – очень милым и теплым человеком.

Ницше обобщил основы этики, дал принципы и основания, из которых частным случаем является наша этика. Потому-то, разумеется, сам он не подлежит уже критике и оценке с точки зрения этого частного случая – нашей этики. «Скорей вопрос в том, может ли устоять „мораль“ пред ним и его нападением, – устоять во всем, что она сама утверждает, как всеобщеценное и исходящее из разума» (А. Риль).

Первым моментом этого вопроса является следующий: можно ли нашу этику рассматривать в качестве частного случая тех биологических и исторических начал, которые выставляются Ницше?

Масса борющихся идеалов, притом по существу равноценных и равноправных, – вот содержание души, как я понимаю ее после моего кандидатского сочинения. Идеал всеобщего равенства должен быть противовесом идеала аристократизма (a'la Ницше), чтобы была полнота жизни… Изучить и переоценить все эти идеалы – как бы оценивались математические «пределы» и как бы их выбирал гений математика – вот дело науки в жизни с этой точки зрения.

Я мучаюсь именно тем, что моя жизнь, и именно даже умственная жизнь, представляется для меня более биографическим, чем логически-систематическим. Риль указывает эту особенность у Ницше.

13 сентября

Вот сходная черта моя с Ницше: мое счастье – в научной продуктивности. Вне его мне ничего не надо в жизни. (Конечно – нравственное спокойствие духа; но именно – насколько оно условливает свободную работу мысли.)

15 сентября

Ницше по духу своему близок особенно духу религиозного творчества пророков и поэтов. Мне особенно хорошо читать его афоризмы под музыку 17 кафизмы Турчанинова. ‹…› В моих отношениях к людям Ницше предупреждает меня: «Wo man nicht mehr Cieben Kann, da soil man vorubergehen!»[2 - Где нельзя более любить – нужно проходить мимо (нем.).]