Тесинская пастораль. №3

И только из красного угла, еще с прошлой недели не обметённого от роскошной изящной паутинки, из голубоглазой, проницательной глубины взора, обрамлённого жёсткой трагичной морщинкой, струился бесстрастный и одновременно всепостижимый и всепрощающий взгляд запыленного божьего лика. «Люди, – казалось, говорил он безмолвно, – …люди сирые, не ведаете, что творите…». И неуютно ему было в углу этом, как праведнику среди богохульства.

– Нинка!.. Нинель Батьковна, дома?.. – громовой голос Пономаря, покрывающий цокот лошадиных подков, оборвал сцену в доме соломенной вдовы. – Выходи, твою мать!..

– Ой, Сенька приехал… на работу видать, – Нинуська встрепенулась, тем же кухонным орудием наказания спешно смахнула с глаз похмельные слезы и метнулась к калитке.

– Спишь поди?.. не одна?.. Женька на покос пойдет? – колхозный управляющий верхом на «Лютом», роскошном оседланном жеребчике, гарцевал у ворот, поднимая пыль.

– Ой, пойдёт, Семен Александрович, ой, спасибо-то… А с чем ему приходить-то?

– Волокуши возить… С чем? Так собери сумку… молоко… квас… Чё у тебя есть?

– Так уж соберу поди…

– Вот завтра и гони… на вторую бригаду, к Кену. Сама-то куда ходишь? Или дома баклуши бьешь?

– Да на табаке я…

– Тпру-у, Лютый!.. На табаке, говоришь… Так я заеду завтра, как Женька-то уйдет?..

– Куда?.. Как это – заеду?.. Ты про что это, Семен?.. Ну, у всех жеребцов одно на уме!

Нинуська внезапно зарделась и смущенно замахнулась на всадника. Лошадь шарахнулась, но Пономарь круто осадил её и, нагнувшись в седле, поманил Нинульку жестом. – А что это ты краснеешь, как матрешка? Говорят, появлялся этот… твой… узкоглазый-то? Или брешут?.. Чё молчишь?

Не краснотой, а пламенным жаром зарделась сельская мадонна. Напоминание о самом святом в самый неожиданный момент, да от человека, который пошаливал интимными потёмками женских сердец, то пугая до слез, то волнуя до сладкого пота, ошарашило Нинульку до утраты дара речи. Она отшатнулась и резко, совсем как девочка, отвернулась к калитке. И этот ее естественный порыв, и внезапное смешение чувств, которые не часто приходится наблюдать в среде её сверстниц, закаленных сермяжным бытом, озадачили бывалого сельского сердцееда.

– Так посылай… завтра, – только и добавил он. И понужнул жеребца.

Нинуська, не глядя ему вслед, затворила за собой калитку и, молча обойдя Женьку, остолбеневшего от новости о завтрашней работе, прошла в огород, к колодцу. Она опустила ворот с бадьей и, как сомнамбула, слушала грохот цепи, вращала ручку, доставая воду. Долго стояла над полной бадьёй, не понимая дальнейшего шага. И, словно спохватившись, не обнаружила ведра возле колодца. Очнулась. И сквозь внезапно пробившиеся слезы – не то смеха, не то истерики – закричала громко и вызывающе:

– Женька! Жень… Неси ведро. На работу завтра пойдёшь… на покос… волокуши возить.

О, эта очаровательная пора – лето! Ах, пасторальная идиллия колхозного сенокоса! …Тебе, моему любезному читателю, жителю сельской глубинки, хоть единожды раз падавшему на ворох ароматного сена, нет нужды источать красноречие, вызывая в памяти батальные сельскохозяйственные картины. Не нужно искать сравнительные ассоциации, заводящие душу и сердце в умилительное состояние. Помните?.. Вжик, вж-и-к, коса! Скрып, скрып, колесо рыдвана… А запах! Запах!..

Во всём свете не существует других ароматов, способных так бесстыдно напоминать нам о деревенском происхождении.

Мама Нинуська взяла на постой учительшу – навязали. Явился председатель Гурин, а за ним и директор Мужалин. Возьми, мол, временно… Говорили по переменке… и настойчиво. Нинуська не посмела отказать. Хотя с языка так и рвалось обидное слово. За что сына выгнали? А теперь приткнулись! Однако, проглотила свое слово. А заодно и горечь обиды. Только и молвила: «Пусть живёт…».

Учительша явилась на завтра. С аккуратным чемоданчиком и связкой книг. Вежливая. Оглядела свой угол и тут же спросила: не надо ли чего помочь. Дел было много и вскоре учительша – звали её Анной Михайловной… «можно Аней»… – мыла полы в избе и рассказывала про подруг из педучилища. Одну завербовали на север, в Игарку, другая попала в хакасскую деревню, а третья – в соседнем селе, недалеко тут… за Тубой.

– Давай-ка обедать, Аня. Потом уж на огород пойдём.

– Ой, а у меня ничего нет. Мне еще подъёмные не выдали.

– Как обидно-то! А я так на дармовщинку рассчитывала! Ну, думаю, по-городскому отведаю… Держи карман шире!

– Правда? Вы шутите?

– А как же! Да и обмыть бы не помешало… Облизнулась! Ну, давай – чем бог послал, садись, не робей.

– А вы весёлая… Вы мне нравитесь. Одна живёте?

– Сын у меня… Женька. На покосе трудится. Со школы выгнали… работать пошел.

– …Огурчики солёные… Это молоко у вас?.. А почему выгнали? Давно молочко не пробовала…

Мама Нинуська нахмурилась и лениво ковыряла вилкой в жареном картофеле. Есть не хотелось. «А учительша, видать, ничего, – думала она мимолётно. – А пусть живет: всё хоть живой человек».

Вскоре Анна Михайловна всё знала про Женьку и про его школьную историю. Вначале стеснялся Женька и уходил от вопросов. Но учительша, рассказывая по утрам и вечерам о своём былом житье-бытье, как-то ненавязчиво выспрашивала сельские подробности. Расспросила про директора и учителей. И даже про председателя сельсовета. И ничего не было необычного в её интересе, только мама Нинуська отметила тут наступательную тактику и неотступность. И это обращение к её главному беспокойству, занозе саднящей и днём, и ночью, подкупало и умиляло материнское чувство. Раскрепощало и Женьку.

А как-то за одним из ужинов Анна Михайловна неожиданно предложила: «А давай заниматься? Я подготовлю тебя к экзаменам… а там посмотрим, что можно сделать…». И была в её предложении законченность и решимость, против которых Женька ничего не мог возразить. Хоть и взбунтовался… молча. Хоть и ужаснулся.

– …теорема Пифагора – это же так просто! Квадрат гипотенузы… Ты про гипотенузу, Евгений, слышал что-нибудь? Только не молчи.

– Слышал, – Женька уже зевал. Третий час они… проходили геометрию. И кромешная ночь перевалила за третий предутренний час. Учительша была вне себя от сдержанной ярости и негодования. И уже плохо сдерживала себя. А Женька зевал… зевал, отчаянно сводя скулы.

– … Хорошо! А что именно?

– Гипотенуза… ну… бегала по углам…

– Зачем?.. Быстрее рожай… думай…

– …делила угол…

– …пополам! Как интересно! Только это сказочка про биссектрису! Это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол… пополам. А гипотенуза…

– …равна квадратам… катетам…

– Вот! Можешь, когда захочешь!.. Но Пифагор бы просто… пожурил тебя… за неточность. Квадрат гипотенузы… равен сумме… сум-ме! квадратов катетов…

– Анна Михаловна, а нам говорили, что пифагоровы штаны на все стороны равны… Брешут, да?

– Кто эту дрянь вам говорил?!

– Николай Иваныч…

– Евгений!.. Сейчас же выброси из головы эту… дрянь! Бедный Пифагор! О, санта симпликитас!..

– Анна Михална, а по какому это вы?..

– Не отвлекайся. Итак, пифагор-ровы… какие штаны… какие штаны?!. Евгений… ёх-монах! Неужели у тебя, Женя, гордости нет? А?.. Тебя из школы турнули… Из советской школы! Тебе же доказать надо!.. Реабилитироваться!.. Я бы на твоем месте… Они бы у меня рты разинули от удивления. А ты… Штаны! – она обреченно села, глядя в тёмную ночь через кухонную занавеску.

– …ложитесь уж спать, полуношники, – подала голос мама Нинуська. Видать, тоже не спала. И мучалась, не зная, как остановить это… обучение… И надо ли оно…

Женька, воспользовавшись мамкиной репликой, тут же подался из избы к себе, на крышу. Аня продолжала наблюдать за движением ночного мрака. Она досадовала. Она не могла пересилить себя и отойти от урока так же внезапно, как её незадачливый ученик. Негодование и досада не отпускали сердца, как, вероятно, сердца полководцев не отпускает проигранное сражение.

Но пора и честь знать. И, щелкнув выключателем, она впустила ночной мрак в жилище.

Цывкин шоферил на стройке трассы «Абакан-Тайшет» последние дни. Он выстоял тут свою тысячу вахт и чертову дюжину приключений. Горел в МАЗе, на биваке ночующей автоколонны, чудом «катапультировавшись» со спального места в сентябрьскую Бирюсу. Много часов провел в засаде на таёжного зверя и осенью, и зимой, уступая лавры славы бывалым загонщикам. Ходил на гольцы за золотым корнем, мечтая разбогатеть в одночасье.… Если можно было бы посчитать кровь, выпитую здесь кровососущими насекомыми, очевидно, он стал бы дважды почётным донором. Да и часы, проведённые за баранкой, в колее таёжной трассы, называемой «дорогой» только веселым маркшейдером Плугиным, запечатлелись в памяти на века. Он, не герой и не беглец, уходил со стройки не первым. Не со щемящей совестью. Но и не с чувством выполненного долга. Еще можно было повременить, потянуть лямку, подождать каких-то симптоматических знаков, подводящих жирную черту под этим этапом жизни, но.… Но таков уж Цывкин. «Решительный, как Буратино», – как определил веселый маркшейдер Плугин.