Тесинская пастораль. №3

В кабинет вошел главный бухгалтер Магомадов и, бесцеремонно нарушив процесс заседания, громко прошептал на ухо Самоварову: «Тебя глава района домогается. Говорит, мол, ждать заставляешь. Мол, ещё вместе жить…». И так же бесцеремонно покинул кабинет.

Встал Юрист. Разложил на столе протокол. И ткнул пальцем в бумаги.

– Вот, товарищи… члены правления… Можете ознакомиться. Здесь сказано, что общее собрание… я подчеркиваю, общее собрание членов СХА приняло единственно верное решение о переходе к новой форме хозяйствования – закрытому акционерному обществу. И о том, что мы с Яковом Моисеевичем приняты в члены артели. Будут возражения? Нет.

– Моисеем Яковлевичем, – недовольно поправил Савицкий.

– … но здесь нет ваших подписей и нет… в них нет необходимости. Протокол подписывают два человека: председатель собрания и секретарь. Понимаете, всем нет нужды подписывать протокол. Не должен его подписать и Александр Тимофеевич, по определению… Председатель артели на этом собрании, как бы это сказать…

– …не избрали его в председатели! Вот и всё… Что тут странного? Так часто бывало, когда народ решал – кому председательствовать. Разве я не прав? – взорвался филиппикой Редников.

– Так-так… А, следовательно, кто-то должен быть председателем и секретарем. Мужчина и женщина. Я думаю, это господин Рудик и госпожа Трошкина.

– Крошкина… Таисия, – поправила Крошка, – но я не могу по семейным обстоятельствам. Мы с детьми думаем в Провинск перебираться. Там город. Возможностей больше. И для бизнеса…

– И я…. – заволновался Русик. – я… я… я… на пенсии. У меня с головой плохо. Подпишу что-нибудь не то.

– Это не аргумент, – веско возразил Юрист. – Более того, если у вас нет справки. А если у вас такая справка есть и составлена по всей форме, это обстоятельство только усиливает вашу кандидатуру. Улавливаете?

– Так ты что меня…. значит, за идиота держишь? – вскипел Русик. – Да пошли вы… Меня баба домой не пустит. Крайнего нашли! С головой не дружит…

– Приношу свои извинения за бестактность нашего Юриста. – мягко вмешался Савицкий. – Но, дорогие мои… будущие коллеги, мы же все цивилизованные люди. И действуем по закону. Кто-то должен подписать протокол. И этот «кто-то» – один из вас. И не важно кто. Возможно, история лишь спустя ряд лет узнает своих героев. И возвеличит их имя… на уровне села или даже района. Но уже завтра эти герои должны получить свои бонусы. И это правильно. В капиталистическом обществе, которое мы с вами сейчас строим, важно вовремя получать вознаграждения. И вы их получите, это я могу гарантировать. Но господин заслуженный комбайнер и госпожа колхозный бухгалтер, безусловно, правы, выдвигая свои отводы… Но, не могу же я подписать этот протокол. У меня нет таких полномочий, как у вас!

– А я?.. Можно мне подписаться? – неожиданно проговорил Гоша Ворона. Наверное, неожиданно даже для себя самого.

– Немые заговорили, – захихикала до сих пор молчавшая хорошенькая телятника Быкодоева.

– Как, Сан Тюфеевич? Может, господин… простите, вы кто по профессии? – обрадовался инициативе Савицкий.

– Так я… старый пулеметчик! Всю войну прошел… до Варшавы.

– О! А по гражданской линии?

– На садовода учился. А сады ликвидировали.

– Но вы же член правления?

– Избрали… в третьем годе.

– …И это даёт вам полное право исполнять полномочия избравшего вас народа! Вы подпишетесь за председателя собрания. Так, господа? Доверяем заслуженному пулеметчику занять это место?

– У него с алкоголизмом напряженность! – не удержался Редников. Гоша гневно фыркнул. Все остальные промолчали. И вопрос был решён. Юрист жестом пригласил полномочного представителя подписать краеугольный документ. Гоша встал, сделал шутливо-угрожающий выпад в сторону завгара, подошёл к столу. Ни один мускул не дрогнул в его лице. Ни один жест не выдал эмоции членов правления. Ни одна тень не мелькнула по физиономии Самоварова. Протокол был буднично подписал Вороной. За окном порыв внезапного ветра сорвал вывеску с конторы. А в коридоре гневающийся глава района громко хлопнул дверью и убрался восвояси.

…Так и осталось тайной, скрепленной синей гербовой печатью, кто подписал подложный протокол за секретаря. И подписан ли он условно-полномочным представителем в его трезвом уме и твердой памяти, не подделан ли ушлым юристом с помощью портативного компьютера. И так ли уж важно было поставить чью-то подлинную, полномочную подпись, если не один высокопоставленный чиновник из района не усмотрел нарушения, не усомнился и даже не подумал усомниться в подлинности и документов, и всего произошедшего подлога. Не забил в колокол юрист района, прокурор, не заволновалась местная пресса… Не вышел на улицу народ, вооруженный вилами.

Жизнь продолжалась, как любил выражаться записной газетный фотограф. (Продолжение следует)

Константин Болотников. Заметки односельчанина. ЧАСТЬ 1

АТЫ-БАТЫ…

(из солдатского дневника)

Лето 1944 года подходило к концу. Я работал на телеграфе. В Дербинске заболел Матюшин. Остался там один Полща. Командируют меня на место Матюшина. Шестого ноября, канун праздника. Мне не хотелось идти, как будто я что-то предчувствовал. В этом году мы готовились встретить праздник хорошо. И когда уже слюнки текли, оставалось несколько часов до торжества, надо же было придумать для меня такой сюрприз! Но приказ есть приказ. Собрал свою амуницию, получил на трое суток продовольствия, и в дальний путь…

Расстояние 60 км. До Арково иду пешком 12 км. Уже нависли сумерки. Дорога скользкая. Днём подтаивало, а к вечеру подмёрзло – не доходя трех километров до Арково. поскользнулся. Правая нога подвернулась под меня, и я всей тяжестью груза рухнул на старый перелом ноги. «Ой! Ушиб ногу», – думаю себе. Сильной боли не чувствую. Полежу, пройдет. Стал подниматься, только ступил на эту ногу, опять упал. Нога отказалась служить. Вывих или перелом. Одно из двух. Вот. думаю, и вся моя командировка. Что делать? Проехали на лошади в сторону Арково. Не взяли. Лежу. Идёт машина в город. Голосую лёжа. Затормозила. Объясняю и прошу доставить прямо в госпиталь. Взяли. Довезли до города, ссадили. Откуда-то взялась подвода, увезли в госпиталь. Амуницию и продукты – в казарму, а меня – к хирургу. Осмотр, ванна, гипс на ногу и – в палату. Лежу и думаю, вот она солдатская жизнь!

Установили перелом лодыжек. Боль не унимается, наоборот, усиливается. Ступня опухла, бинт врезался в тело, мочи нет, хоть реви. Пытался ослабить, не выходит. Вызываю дежурную, чтобы разрезали бинт у пальцев. Нет, нельзя! Только утром, при обходе, хирург Белоусова разрезала бинт. Стало легче.

Через десяток дней боль унялась, и я почувствовал себя как в раю. Ни подъема, ни зарядки, ни занятий. Тепло, уютно, радио, шахматы, книги. Питание хорошее. Рай – не жизнь!

Прошло 45 дней. Сняли гипс и на другой день выписали. Оделся, вышел на улицу: снег, холод – опять в казарму. Всё, настроение пропало. Дали на месяц освобождение. Лежу на нарах, ничего не делаю. Прошла неделя – надоело. Тянет на телеграф. Выпросился. Стал ходить на работу. Нога ещё неустойчива, за строем не успеваю, хожу один. Подходит новый 1945 год.

Перенося бесконечные лишения, тяготы службы, я не видел пред собой никаких перспектив. Когда придет конец всему этому? Сколько лет ещё – никто не мог предугадать. Верно, положение на фронтах Отечественной войны показывало на скорое окончание войны, но для меня это ещё не конец…

9 мая 1945 года. С утра у нас начались обычные занятия. Так как наше время на семь часов опережает московское, весть об окончании войны дошла часов в десять утра. Сколько было радости! Занятия прекратили. Объявили праздник. Разговоров было… Начальство, конечно, гуляло, а наш брат, солдат, провалялся на нарах сутки, выспался досыта и – конец праздника. Меня даже в наряд назначили в этот вечер. Иллюминации не видал. Ликования кончились. Потекла обычная жизнь. Хуже того, начали поговаривать о Японии. Конечно, никто ничего не знал, но командование усилило пропаганду: «Не терять бдительность и быть готовым ко всяким неожиданностям», прямо сказать – ждать нападения Японии. О том, что Советский Союз объявит войну Японии, никто слова не говорил, или никто не знал, или это была тайна. От слов стали переходить к делу. Неожиданно для нас, солдат, весь гарнизон стали перебрасывать ближе к японской границе. Сначала бригаду, потом и наши отдельные роты. Наш батальон связи находился в Дербинске. Пришла очередь и нам переселиться к нему в соседство. Поднялась суматоха. По тревоге собрали все имущество и на машинах ночью – в Дербинск.

Июнь, июль месяцы мы обитали в Дербинске. Занимались посадкой картошки, ремонтом квартир, военными занятиями и работой в штабе. Через некоторое время я опять попал на телеграф.

Жили в палатках на улице.

Между тем обстановка становилась все тревожнее и тревожнее. Настойчиво стали внушать нам, что война с Японией неизбежна. Кроме разговоров приближение грозы чувствовалось и по той массе «особо важных» телеграмм, которые беспрерывным потоком шли из штаба армии (из Хабаровска и Николаевска), и беспрерывным движениям войск к границе, по частым учебным манёврам, которые производились в Онорах под названием «учения». Многих наших связистов уже перебросили туда. В штабе оставалось всё меньше и меньше людей, следовательно, нагрузка на каждого телеграфиста росла. Давно уже перешли на две смены. Работали по 12 часов в сутки. Бесконечный поток шифровок утомлял до изнеможения. К концу смены рука окончательно выходила из строя, и пачки переданных телеграмм, переходивших из смены в смену, прибывали нарастающим итогом. Дважды выручали нас из этой беды. Все скопившиеся пачки относили на радио, и там их быстро направляли адресату. Все чаще и чаще стали делать «тревоги». Но это были учебные тревоги. Мы уже привыкли к ним. Соскочив в час-два ночи, за пять минут облачившись в серую свою скорлупу, вроде ранца, подсумки, противогаза, винтовок, и стоишь как истукан час, два. Часто в эти «тревоги» трясли наши ранцы, проверяли, всё ли имущество цело у каждого бойца, и беспощадно ругали, если что было потеряно, выбрасывали или забирали из ранцев все, что не связано с военной жизнью, все гражданское.

Заканчивалась тревога арестами (гауптвахтой) двух-трех «провинившихся» солдат.

8 августа по-особому прозвучала тревога. Ранцы осматривать не стали, а собрали палатки, т.е. ликвидировали свои «дома», гнёзда. Собрали матрацы, одеяла, выгнали под открытое небо, час, два, пять – вот и ночь, а отбоя нет. Ночевали под кустиками, на одежде, спасаясь от холода и дождя в шинели и плащ-палатке. Утром, только успели проснуться, услышали новость, к которой готовились все годы службы, – началась война с Японией.

Наши войска на Сахалине перешли границу у Хандасы и сражаются с японскими солдатами. В этот и в следующий день весь дербинский гарнизон опустел. Рвались туда, в огонь. Нам надоело всё тыловое до мозга костей. Война – это наш полезный труд, за который нас, солдат, хлебом кормят. Война – это близкий конец одного из двух: победы или смерти. Середины нет…

До Онор доехали на машине. Дальше пошли пешком. Прошли километров тридцать. Масса солдат здесь боролась с болотом: строили дорогу. Перейдя границу, стали ощущать запах пороха: развороченные дома, блиндажи, убитые люди и животные, запах гари. Рассказы о первых военных эпизодах, о японских «кукушках», о смертниках и т. д. Всё это угнетающе действовало на необстрелянное сердце солдата. Мурашки ползли по спине. В так называемой «Японской Хандасе» жили в палатках, в лесу. Кругом траншеи, блиндажи – оборона. Недалеко в лесу стояли дальнобойные орудия, о которых мы узнали после того, как они первый раз часов в двенадцать ночи открыли огонь. Мигом сон пропал. Земля дрожит, как от озноба, в воздухе долго висит вой летящего снаряда, затихая при удалении, и через несколько секунд – взрыв снаряда. После чего наступает пугающая тишина. Тишина на войне страшнее грохота орудий и взрывов бомб. Каждый шорох в лесу скребёт за сердце, вдруг сейчас из-за куста выскочит японец… А вот однажды собрались мы на обед. Вдруг кто-то закричал, что недалеко «кукушка» стреляет. Командир батальона даёт приказ: «Прочесать лес». Мы все в лес. Отбежал и я метров на сто, и все разбежались. Оглянулся я – вокруг никого. Кругом один. Жутко стало. Вдруг меня увидит японец, а я его нет и – напорюсь…

С неделю мы здесь стояли, дивизия дралась на передовой, разворачивая доты, уничтожая японцев. Борьба шла жестокая. Раненые отправлялись в тыл, и здесь все помещения были забиты ими. Наша очередь была не за горами.

Телеграфная связь здесь почти не употреблялась, а потому большинство телеграфистов были вроде резерва. И поэтому мы ждали приказа идти на передовую. Такого приказа не последовало, но пришла весть о капитуляции Японии. Японцы прислали парламентеров. Парламентеры были, якобы, из младшего командного состава. Наше командование их не приняло. Больше никто не пришёл, а поэтому был дан приказ: продолжить наступление. Загремели пушки, застреляли пулеметы – опять началась бойня.

Японцы пристреляли дорогу и не дают проскочить. Стали бить туда из орудий. Наконец замолчали японские минометы. Опять двинулась вперёд.

Пришли в первую японскую деревню. Меня поразило обилие шёлка в каждом доме. Но я ничего не брал. Лишний груз, впереди – неизвестность и дальняя дорога. И без того спина болит и от ранца, и от винтовки. Но соблазн был большой. В каждом селе мы использовали японские шёлковые одеяла и матрацы для ночлега. Утром посмотришь, даже на улице, в грязи, валяются эти матрацы.

Теперь мы шли из деревни в деревню без длительных остановок. Гражданских японцев ни души ни в одной деревне не встречали, в поэтому смело заходили в каждую фанзу. Но случались переходы и жуткие. Жутко было проходить селения, где поработала артиллерия, авиация наша. Разрушения, пожары, трупы японских солдат. Встречались трупы и наших солдат, неубранные. И нам приходилось хоронить прямо в пути, у дороги. Однажды под вечер мы пришли в большой населённый пункт. Там были склады с продовольствием японской армии. Обшарили. Доброго ничего не нашли, но набрали консервов, какого-то вина. Откуда-то пришла весть, что где-то здесь действуют японцы. Мы обшарили окрестность, никого не нашли. Но в селе ночевать побоялись. Отошли километра два. Но сон не шёл. Чувствовал, что должна быть тревога. Часов в 12 ночи поднялась стрельба. Все соскочили без команды. Я думал, по нам стреляют японцы. Выскочил на улицу, залёг за углом, навел винтовку неизвестно куда и лежу. Друзья стреляют куда попало. Но нигде никого нет. Мало-помалу затихло. Видно, надоело зря стрелять. Утром нашли убитого японца. Наверно, нечаянно наткнулся на нас и его подстрелили, хотя он и не собирался на нас нападать. А может быть, он и не один был. Никто ничего не знает. Но для нас важно одно, что мы «пробиваемся с боями». Дней через пять мы догнали своей батальон в г. Найро. Там кроме нас было много и других частей. Здесь остановились. Этот город был военным городком японцев с аэродромом и ангарами для самолётов, хотя японских самолётов мы не видели здесь за всю войну. Здесь впервые мы встретили мирных японских граждан, которые от мала до велика, встречая, приветствовали нас, прикладывая руку к козырьку, даже будучи без какого-либо головного убора, рты изображали подхалимную улыбку. Все мужчины и женщины в штанах, в цветных шелковых халатах. Здесь мы уже не заходили в дома. Хотя были исключения для некоторых смельчаков, которые, нарушая приказания командования, заходили в дома к японцам, грабили их или обманом забирали ценные вещи, вино, спирт. Некоторые за это поплатились жизнью, получив из-за угла нож в спину, вино с ядом или наказание от нашего командования.

Через два дня мы пошли дальше. «Приключений» в пути не было, а без приключений как-то скучно стало. Тогда наши солдаты давай поливать из винтовок без всякого повода. Перепугали командиро= и нам «прочитали мораль». Пришли в г. Сериторн. Завели в сад. И никуда не выпускают под страхом нападения бандитских групп японцев. Дело к ночи. Ночлега во всем городе не нашли. Расположились под открытым небом. Натащили соломы и расположились. Наутро собрались двигаться дальше. Всем хотелось добраться до Тойохара. Это центр южного Сахалина. Погрузились в поезд, поехали. Проехали один пролет, дальше путь нарушен. Вернулись в Сериторн. Часа три-четыре стояли. Потом тронулись. Глядим, наш поезд везёт нас в обратную сторону от желаемой цели. Эх, не повезло. Не побывали в Тойохара. Тогда как некоторые наши товарищи уже давно там. Ну что ж, видимо, командованию с высоты лучше видно. Опять в Найро. Заняли японские казармы с расчётом на длительный период, может быть, даже на зимовку. Помещения ладные, жить, кажется, можно было бы. Но только как-то неуютно, неспокойно. Вечером по одному не выпускают в город, без винтовки тоже выйти нельзя. Нет, на своей земле куда лучше. Лучше бы домой. Но о доме пока не говорят. Начали распределять нас по участкам: на линии обслуживать телеграфную связь. Я приболел что-то, и меня пока никуда не определили. Вот уже собрались наши ребятки, чтобы разъехаться кто куда, но тут вдруг приказ: ехать назад в Александровск. Давно бы так! Мы только этого и ждали. Погрузились на машины и – в путь-дорогу. Кто бы знал, как мы ехали до Онор! Дорогу измесили. Одна грязь. Везли нас «студебекеры» трёхосные. И то целые сутки пыхтели в грязи. И куда только девалась та японская шоссейка, по которой мы шли сюда. Наши войска ликвидировали её вместе с японской армией. Ну вот, наконец мы снова в Онорах. Встречаем день победы над Японией. 3 сентября 1945 года. Солдаты стреляют из своих ружей, винтовок, автоматов. Взвиваются разноцветные ракеты, украшая вечернее небо разноцветными огнями. В клубе кино, танцы. Весело на душе.

Первый раз в море

Мы вышли из Николаевска вниз по Амуру на катере «Стрелка». Время было 12 часов дня. Был ясный и тихий день, и плавание доставляло одно удовольствие. Все пассажиры были на палубе. Кто играл в карты, кто рассказывал какие-нибудь приключения. и вообще – все были в хорошем настроении. Пассажиров человек 50. В числе пассажиров был и я, и две знакомые мне девушки. Мы ехали на Сахалин по командировке из техникума – на работу. Мы сидели втроём на трюмной крышке и, любуясь Амуром, обсуждали свои планы на будущее. День подходил к концу, подул свежий ветерок, и катер стал покачиваться на волнах. Нужно было заранее выбрать место, где провести ночь. На палубе немыслимо было находиться ночью. Один по одному пассажиры стали спускаться в кубрик. Команда катера не возражала против гостей и по возможности потеснилась, предоставляя места пассажирам. Но кубрик был мал, чтобы вместить команду и 50 человек пассажиров. И половина людей, кто как мог, разместились на полу. Кто лежал, кто сидел, а некоторым пришлось даже стоять, так как места больше не было. Стало темно, ветер подул сильнее. К этому времени катер вышел в Татарский пролив, и его стало легко подбрасывать на волнах. Плохо тому, кто первый раз в море, кто ещё не испытывал морской качки. Качка у многих людей вызывает «морскую болезнь». Ничего не болит, но в голове всё идет кругом, становится дурно, лихо, начинает тянуть к рвоте. Закроешь глаза, только чувствуешь, как тебя какая-то невидимая сила бросает вверх, вниз, из стороны в сторону. Вот поднимаешься, поднимаешься куда-то вверх, вдруг обрываешься, как в яму, кажется, сердце оторвалось, замерло. и ты летишь в бездну, у которой нет дна. То поставит на ноги, то опрокинет вниз головой, а то швырнет в сторону так, что сорвешься со своего места и ткнёшься лбом или в стенку, или в товарища, тот только прорычит что-то угрожающее и замолчит, так как сам тоже кого-нибудь ткнул в бок в это время. Закрывши глаза, лежать, кажется, легче. Вот как откроешь глаза, глядишь на стены, на потолок, на людей – все шевелится, качается, куда-то плывет. Глаза мутнеют, и рвота подкатывает к горлу. Выбегаешь на палубу, чтобы освежиться. Там тебя сразу встретит резкий пронизывающий ветер и тысячи брызг. Рвёт, бросает, едва держишься за перила, то и гляди, что улетишь в море. Минуту, две постоишь и обратно в кубрик, в эту страшную чёртову качель. Стало душно, отчего еще усиливалась рвота.